Седок с первого мотоцикла выбросил перед собою руку, будто железнодорожный семафор, и секанул пчаком по шее офицера. Второй седок сделал то же самое — провел лезвием по шее другого офицера.
Толпа закричала.
Мотоциклисты ударили по газам, обдали людей взваром ядовитой вони и под грохот разболтанных моторов исчезли. Широков, оказавшийся неподалеку, выстрелил им дважды вслед из «макарова», но бесполезно — пули не догнали мотоциклистов.
Пробовали «вовчики» нападать и на дома, где расположились семьи офицеров 201-й дивизии, но боевые мужики, командиры, прошедшие Афганистан, составили несколько экипажей и темными ночами, когда с гор наползал холод, на танках патрулировали по ближайшим улицам, гремели моторами, охраняя покой своих ближних, и в конце концов отбили охоту… На офицерские дома перестали нападать.
В общем, в непростое время Широков познакомился с Федором Ронжиным…
— Ну, Олег Александрович, узнал меня наконец-то?
— Узнал.
— Какими судьбами занесло в Москву?
— Я тут… ну, проездом, в общем, — Широков неопределенно помахал рукой в воздухе. — А ты?
— И я проездом. Как и ты, — Ронжин, как и Широков, тоже перешел на «ты» — ту самую доверительную форму обращения друг к другу, какая возникла у них еще в Душанбе.
«Вы» — это вежливое, способное стать очень холодным, обращение к собеседнику позволяет держать его на расстоянии, «ты» же — совсем иная штука, это дружеская форма, — и не только застольная.
— Ты куда направляешься? — спросил Ронжин.
— В Сковородино.
— Оп-ля! — Ронжин рассмеялся весело, как-то беззаботно, словно курсант, получивший из дома посылку с любимыми сладостями. — Мы с тобой — попутчики. Я еду в Хабаровск. Можем объединить усилия и неплохо скоротать время в дороге.
Широков обрадовался этому обстоятельству: на душе у него по-прежнему было неспокойно, и вообще неизвестно было, как все у него сложится, как примет неожиданного переселенца Дарьин муж, как отнесутся к вытаявшему из прошлого дяде ее дети, сумеет ли он найти себе работу, и много чего еще было неизвестно — в общем, вопросов было больше, чем ответов — волосы на голове могут завернуться в косичку.
— Усилия объединить не можно, а нужно, — сказал Широков.
— Плюс ко всему, у нас будет целый вагон попутчиков — и все свои. — Улыбка на лице Ронжина засияла пуще прежнего.
— Не понял… — Широков вопросительно глянул на подполковника.
— Я везу в Хабаровск на военные сборы группу офицеров запаса, поэтому нам дали целый вагон. Купейный…
— Когда отправление?
— Сегодня, поездом номер сорок три «Москва — Хабаровск».
— Вот совпадение — и я целился на этот поезд.
— Совпадение совсем неслучайное, — Ронжин приподнял подбородок, указывая им на небо, — в жизни таких случайностей вообще не бывает. Всякая случайность — это хорошо подготовленная закономерность.
— Наверное, — неопределенно произнес Широков.
— Не наверное, а совершенно точно, товарищ…
— Капитан, — подсказал Широков.
— Погоди, погоди, — Ронжин поморщился, — ты же капитаном был уже тогда… Сейчас ты должен быть, как минимум, подполковником. Или даже полковником.
— Был майором, да сплыл — стал капитаном.
— Случилось чего-то?
— Случилось. Потом расскажу. Но ничего ущербного в том, что я капитан, а не подполковник, нет. Меня это не унижает, Федор.
— М-да, дела, — неожиданно удрученно произнес Ронжин, — товарищ майор.
— Капитан, — поправил его Широков. — Вообще ты смотри, Федор, если мне нельзя с тобой в одном вагоне, я поеду отдельно. Куплю билет и поеду.
— Ты с ума сошел, Олег Алексеевич… Не возникай! А в майорах восстановиться нельзя?
— Звание — не суть важно, а вот восстановиться на службе или найти работу на границе — это важно. — В глазах Широкова мелькнула тень. Тень была горькой. Мелькнула она, изменив взгляд и даже лицо человека, — и исчезла.
Сделалось понятно, что происходит в душе Широкова, и Ронжин посочувствовал ему:
— Пошли Всевышний тебе удачу!
— Молюсь, да только молитвы не всегда доходят, — сказал Широков. — Видать, грехов у меня слишком много.
— Грехи — штука такая… смываются, если человек захочет.
— Очень хочу. — Широков покашлял, потрепал Серого за уши. — Имей в виду, Федор, я с напарником.
— Как зовут напарника?
— Серый.
— Серый, Серый… Очень хорошее имя. Из сказки про Ивана-Царевича.
— Сколько надо заплатить за наш с Серым проезд?
— Нисколько. Я впишу вас вдвоем в путевой лист. А деньги, Олег Алексеевич, береги, они тебе еще понадобятся.
— Понадобятся — не то слово, — неохотно согласился с ним Широков — не любил он такие разговоры, — а с другой стороны, сейчас нет людей, которым не были бы нужны деньги. Даже среди богатых и очень богатых. — Еще как понадобятся… — сказал он.
Отходил хабаровский скорый почти в полночь — до боя курантов оставалось восемнадцать минут. Вагон команде Ронжина выделили старый, скрипучий, с полом, темным от мертво въевшейся угольной пыли, — видать, вагон этот раньше привычно ставили рядом с рестораном, а рестораны в поездах дальнего следования всегда играли важную роль.
Отапливали рестораны, — как, впрочем, и большинство пассажирских вагонов, — каменным углем, еду готовили на обычных плитах, поэтому хабаровские и владивостокские поезда всегда сопровождал вкусный дух украинского борща, свежего разогретого хлеба и домашнего угольного дымка.
Все эти запахи вагон, в который вселили команду Ронжина, сохранил, он вообще до конца жизни своей будет пахнуть железной дорогой и путевыми обедами — слишком аппетитным было всегдашнее соседство.
Впрочем, на этот раз вагон с офицерами, — хотя и запаса, но все равно пассажиры были офицерами, — поставили в хвост поезда, далеко от ресторана.
Ронжину, как командиру, было отведено отдельное купе, с собою он взял Широкова и Серого.
Чемодан с пожитками и сумку Широков забросил на поперечную багажную полку, чашки и судок для Серого задвинул под лавку.
Ронжин высунулся из купе и скомандовал на весь вагон, громко:
— Всем — отбой!
Серый забрался под обеденный столик, который Ронжин накрыл клеенкой, — теперь его место было здесь.
Под размеренный стук колес и заснули. Правда, в узком, покрытом древней, вытертой до корда ковровой дорожкой, коридоре еще некоторое время раздавались шаги, но Ронжина они не беспокоили совершенно.
За окном, растекаясь по пространству, уползала назад много раз измеренная усталыми вагонными колесами темная апрельская ночь.
Пахло не только вкусным ресторанным дымом, но и гарью пространства, запах этот рождал тревожные ощущения, будто где-то совсем рядом проходила линия фронта…
Проснулся Широков оттого, что было светло, даже очень светло, словно бы где-то совсем невысоко висела круглая солнечная коврига, пыталась заглянуть в окна вагонов, посмотреть на людей, но лучи солнечные безнадежно увязали в кудрявых, растекающихся низко над поездом пластах — то ли туман это был, то ли дым — не понять. Если дым, то откуда?
Широков приподнялся, отодвинул в сторону шторку, прикрывавшую окно. Серый, увидев, что хозяин проснулся, заворчал глухо, и Широков, успокаивая его, пробормотал приказным тоном:
— Серый, не дергайся… Чего всполошился? Нам еще ехать да ехать.
Светло было не от солнца, совсем не от него — за окнами вагона полыхал огонь. Самый настоящий огонь, жоркий, голодный, раздуваемый ранним утренним ветерком, из-под пластов пламени выплескивался лохматый сизый дым. Поезд шел сквозь огненный задымленный коридор на малой скорости, машинист подавал частые тревожные гудки, в некоторых местах огонь уже почти подобрался к рельсам, лизал шпалы, путь ему пытались преградить суетливые, похожие на муравьев фигурки, но силы были неравны.
К железной дороге подступали весенние палы — горели разросшиеся кустарники, сухая трава, небольшие трескучие елки, сплошным ковром покрывавшие землю, горели даже жилые строения — мимо прополз брошенный барак с выбитыми окнами, в нем еще три дня назад обитали железнодорожные рабочие, а сейчас их из жилья вытеснил огонь.
Мимо вагона проплыла огромная катушка толстого силового кабеля, — горела и сама катушка, и промасленный, пропитанный масляным составом кабель, проворные хвосты пламени перебегали с места на место, вгрызались в пропитку, в почерневшую обугленную плоть дерева, в битумную оболочку, в оплетку, исчезали, появлялись снова.
— Что случилось? — вскинулся, отрывая голову от подушки, взлохмаченный, с красными от сна глазами Ронжин.
— Да вот… Палы подошли к самым рельсам, кому-то за это надо здорово надрать уши. Видишь, как огонь свирепствует?
Ронжин протер кулаками глаза, притиснулся лицом к стеклу.
— М-да-а, — протянул он удрученно. — Я бы и уши надрал, и задницу, и кое-чего еще, — насчет «кое-чего еще» он не уточнил, чего именно, но добавил довольно зло: — Лопатой обработал бы так, что… Лопаты бы не пожалел, в общем.
— А с другой стороны ничего не обычного тут нет — сельский люд всегда весной выжигал траву на угодьях — сорняки так уничтожали, козявок разных вредных, гусениц, куколок, тлю, короедов, землю очищали…
— Но никогда не сжигали собственные железные дороги.
— Что да, то да.
— Это надо же — спалить катушку дорогущего кабеля… В нищей стране. Тьфу!
— И что самое плохое — никто за это не ответит.
— А чего отвечать? За разграбленные и остановленные, уничтоженные заводы никто не ответил, за украденные миллиарды никто не поставлен к барьеру — даже обычной пощечины за это не дали и вряд ли кто даст, а уж за какую-то жалкую мелочь — катушку кабеля… Да это же тьфу — ничто! Особенно если с позиции всякой революции оценивать потери в мировом масштабе… Куда важнее — целостность карманов разных господ! Фамилии их я не называю.
— Да и не надо. Фамилии их известны без подсказок.
Мимо поезда тем временем медленно проползла горящая деревня, состоявшая из одной длинной улицы. Деревня была брошена, обитали в ней, пожалуй, лишь только бомжи, дома болезненно перекосились, плясали пьяно, крыши у многих строений были проломлены.