— Не хочу зря на людей наговаривать, Петрович. Не принимал.
Мало чего смог выведать Балакирев у Лескиной — шустрый предприимчивый «хозяин», опасаясь языка своей супруги, почти ничего ей не говорил. Знакомил только с «конечным результатом»: показывал пачку денег, перехваченную резинкой, и клал ее в комод. Говорил, что надо с Камчаткой завязывать — обрыдла Камчатка, надо пристревать к материку, покупать дом где-нибудь в Орехове-Зуеве либо в Серпухове, а можно и дальше податься, на Украину, в Черновцы, на Днепр или в Крым, надо покупать машину, покупать лодку с мощным мотором (если рядом будет вода) и выводить свою жизнь на финишную прямую. «И пусть эта прямая будет как можно длиньше!» — говорил шустрый Лескин жене, улыбался размягченно, поглаживал рукой гладкокожее Иркино плечо.
В магазине Лескин покупал продукты, на собственном поросятнике брал свежатину — не все окорока уходили к геологам, почти у каждой хавроньи вместо четырех ног оказывалось только три, а некоторые вообще прыгали на двух кочерыжках. Лескин вывел такую породу, новую — двуногих свиней, одна нога спереди, одна сзади, и все, — менял продукты на «Печень тресковую» по пятьдесят две копейки за банку, сбывал «печень» знакомым — возлюби ближнего своего, как самого себя — естественно, не за пятьдесят две копейки, скорее за два с полтиной (в магазине икра стоит четыре рубля с хвостиком), разницу перетягивал тоненькой черной резинкой и прятал в комод: вот так! В провинции и дождь, как говорится, развлечение.
Где-то ты сейчас находишься, шустрый Лескин, занимают ли тебя проблемы по выведению породы одноногих свиней или уже нет? О-ох, шустряк!
«Да уж, шустрый, как веник», — Балакиреву сделалось горько: это он проморгал Лескина, это он недоглядел. Спасал рыбу, спасал лес, спасал воду, а человека спасти не смог. Поежился, поглядел сиротливо в темное ночное окошко — холодно было Балакиреву: кто же сейчас ходит по черной тайге?
— На ферме своей он не мог остаться? — задал вопрос Балакирев и понял: этот вопрос можно было бы и не задавать.
— Не мог.
Лескина ничего не могла добавить к тому, что сказала, под конец не выдержала, снова заревела в голос.
Утро выдалось — хуже не придумаешь, только ревматизм зарабатывать: промозглое, стылое, с резким ветром — ветер носился по вершинам сопок, стонал, ныл, сшибал макушки деревьев, рвал облака и раскачивал пространство, в такую погоду дома бы сидеть, не работать, а не работать Балакирев не мог. Поднял рыбьего охранника Крутова — общее дело теперь у него с Крутовым, как, собственно, и раньше; искать надо было икорника Лескина — в сопках, в лесу, в воде, в камнях, в земле. Где он сховался, там его и нужно найти.
Собак взяли, Рекса и Белку, — у Крутова собак не было, собирался обзавестись, да дальше желания дело не пошло, хотя в местности их, да еще при охоте, без собак трудно.
Был одет Крутов в свой неземной костюм. Хорошо было ему в костюме, привезенном на гражданку, надо полагать, из воинской части.
— Это верно говорят, что у прапоров в армии правый погон из латуни отливают? — пощупав костюм и покрякав от удовольствия, спросил Балакирев.
— Зачем из латуни?
— Прапоры — форсистая кость, рюкзаки привыкли на одном плече носить, не на двух. Сдвоят лямки — и через погон. Со склада на волю. Тяжести большие, говорят, умеют прапоры поднимать.
Крутов, вместо того чтобы обидеться, отвернуться от Балакирева, с независимым видом обозреть колышущееся пространство, наоборот, стал лицом к капитану, улыбнулся тихо, жалостливо:
— На гражданке ведь тоже уроды бывают, Петрович. И в армии, независимо от того, какой погон на плече, тоже есть. И среди полковников, и среди капитанов, и среди прапоров. Не заказано — люди есть люди. Несун всегда несет, где бы он ни работал. Но почему именно к прапорщикам приклеили этот ярлык — убей, не знаю, Петрович. Может, ты объяснишь почему?
— Небось потому, что прапоры все более по складам селятся.
— Прапоры и командирами боевых взводов служат. В Афганистане, между прочим. А костюмчик я, Петрович, получил как приз за хорошую стрельбу.
Балакиреву понравился ответ Крутова, как и сам Крутов нравился — собранный, не ленящийся лишний раз пошевелиться. От прежнего рыбинспектора Крутов отличался выгодно. Тот жил по принципу — лишь бы кого не обидеть, а Крутов браконьера обидеть не боится, если видит — тот по речке без спросу гребется, лососю жить мешает — берет браконьера за жабры. Невзирая на удостоверение. Когда попадается начальник — берет начальника. Какими бы тот кожаными корками, украшенными тиснением, в том числе и золотым, ни тряс: перед лицом закона все едины, раз нельзя нарушать — не моги! Нарушил — отвечай!
— Ты не обижайся, старче, на старуху, — Балакирев ощутил, что лицо у него от острого крутовского взгляда начало пощипывать, у глаз сбежались лучики, — и у старухи блины подгорают — не хотел я тебя обидеть.
— Я не про то, — Крутов отвел взгляд, вид у него был таким, словно бы он знал нечто такое, чего не знал Балакирев. — Обида — это ерунда, важно, чтобы между людьми, которые вместе работают, не было недоговоренности.
Все это правильно! Хотя, с другой стороны, Балакирев про костюм обязательно должен был узнать: откуда взялся, кем подарен диковинный космический скафандр? Не то вдруг исчез он из воинской части и его ищут? А как узнать? Только спросить, так или эдак, но обязательно спросить. Глядя в глаза или не глядя — это уже вопрос техники.
— Пошли искать консервного фабриканта. — Балакирев свистнул Рекса и Белку, провел их тропкой вдоль штакетника к воде, пустил на шаткий, подвешенный к тросу мост. Рекс, бесстрашный дуралей, прошел сразу, а Белка заупрямилась, вросла задом в землю, обратилась в столбик, словно большой суслик, и давай лапой нос обмахивать. Вроде бы комаров сбивает, а на самом деле просто-напросто филонит — знакомый прием. Балакирев, видя все, хотел было подогнать Белку, но потом понял, что кокетливая Белка боится сорваться в воду, перенес ее через речку на руках.
Вошли в мокрый недобрый лес, свет угас, шелестящее — с криками и подвывом ветра — пространство ужалось, с боков ударило холодом, обсыпало комарами.
Рекс, словно торпеда, исследовал пространство по прямой — держал линию, а Белка все по сторонам оглядывалась, проверяла, что там, в закутках, не боялась залезть в мокрый шеломанник, сбить с него воду и стремительно уйти из-под этой воды, поглядеть, что сокрыто за темной угрюмой корчагой, где можно не только человека — великана сохатого спрятать, фыркала, сгоняя с места птиц.
С деревьев падал водяной град, пробивал чуть ли не насквозь, Балакирев ежился, подергивал по-лосиному одной лопаткой — щемило шрам. Он подумал о том, что неплохо бы для давно затянувшейся, но оказавшейся такой слабой боевой раны сшить шелковую нашлепку, набить ее овечьей шерстью либо проложить сукно, еще раз обернуть шелком и застрочить, шнурки приделать, чтоб можно было завязывать — меньше будет беспокоить. На все отзывается былая рана — на дождь, на ветер, на худое настроение, на синтетическую одежду, на недобрый взгляд. Даже когда жена начинает пилить — на что уж своя, — и на нее отзывается колким зудом.
— Незавидная наша доля, — пробормотал Балакирев, вроде бы и обращаясь к Крутову, — эту тропу надо проверить, потом еще одну, затем еще — по всем пройтись, все корчаги и примятости оглядеть: а вдруг след Лескина? — голос Балакирева был ворчливым, беспокойным, чужим, словно бы не нравилось ему то, чем он занимался. А ему действительно не нравилось, кому нравится искать убитого человека? Впрочем, с таким настроением Балакирев умел справляться: раз не по духу работа, так зачем же пошел в милиционеры?
— Пули в воздух! — Крутов, стрелок, призер, которому за издырявленные в решето мишени дают ценные вещи, подарки и грамоты, поддернул висевшее на плече ружье. Он еще и пистолет с собой взял, как огневое подкрепление, хотя зачем пистолет, зачем дробовик, когда стрелять не придется. Если только медведь навалится. Но это исключено: камчатские медведи смирны, что телята, — от зайцев бегают, жирные зады мокрят от страха. И патроны Крутов разномастные взял, от мелкой, как пшено, дроби до прокатной картечи и пули-турбинки: полный набор джентльмена леса.
— Кто знает, а вдруг попадем?
— Все равно в небо, — недовольно отозвался Крутов.
— Что ты, Витя, предлагаешь? Хочешь, я один пойду? — заявил Балакирев и тут же пожалел: не то сказал он, ой не то — прав будет Крутов, если обидится. Лицо Крутова дрогнуло, поползло вниз, странно и беспомощно утяжеляясь в подбородке, глаза сделались беззащитными: что-то древнее проглянуло в нем — то ли от татар, то ли от здешних самоедов, живших в норах и костяными орудиями ковырявших землю. — Ты извини меня, — попросил Балакирев, — язык без костей, мелет черт-те что, не соразмеряясь с мыслью, — ладонью не прихлопнешь. Прости, Крутов, дважды за нынешний день я тебя обидел.
К Крутову капитан Балакирев хоть и относился с уважением, но иногда удивлялся его приземленности — для Крутова не было ничего возвышенного, отсутствовали «воздуха», — весна не зарождалась, звень неба не радовала глаз, как и капель, и нежное состояние души, когда в человеке рождаются стихи. Но это второстепенное, к делу отношения не имеет. Прежний рыбинспектор улыбался всем, даже школьникам, когда те били друг дружке носы, и звень рождалась в его душе, и стихи он знал — вслух читал Жуковского и поэтов современных, безликих и бесполых, перед началом рунного хода наносил, как уже упоминалось, визиты по домам, брал четвертак с семьи, выписывал бумагу, как некую вольную откупную — вот вам, ребяты, изопродукция на память, поезжайте на реку — любая рыба признает: подпись моя ей известна! И «ребяты» творили что хотели, рыбмаромой им не препятствовал, никого не ловил, никого не штрафовал — под его изопродукцию так набивали ямы икрой, что не могли потом ни продать, ни съесть: закапывались по самые брови.
И начальство было довольно — рыбинспектор выполнял планы по штрафам, четвертаки даже железный сейф распирали, не вмещались — все чин чином, а урон природе такой, что ей, извините, блевать потом приходилось, выворачиваться от благодеяний наизнанку, поскольку желчь шла — столько рыбы губили «ребяты», что иные речки пусты сделались.