— Надо кругом посмотреть: нет ли где рюкзака либо мешка? Лескин должен был быть с ношей.
— Конечно, конечно… — Крутов, подчиняясь команде капитана, свел литые плечи и хотел было шагнуть в мокреть кустов, но Балакирев, пополоскав руку в воде — за покойника брался, — остановил Крутова:
— Следов, пожалуйста, не наделай — все спутаешь. Огляди, глазом огляди все кругом, не ногами. А вдруг где тряпка? Или каменюга? Может, железка какая.
Кивнув понимающе, Крутов присел — от напряжения, от тошнотного чувства и того, что глотку все время сжимало что-то нехорошее, чужое, он даже изменился лицом, стал другим; Крутов себя не чувствовал так даже в тот момент, когда ему из кустов дырявили дюральку — личную лодку. Он шел в ноябре прошлого года на браконьеров, гнал на пределе — к дюральке подвесил два мотора, а из кустов по нему жахнули спаренным выстрелом. Две круглые, катанные на медведя пули просадили ладную дюральку легко, без натяга, словно бы она была сработана из картона. Надо полагать, пули предназначались Крутову — он начал досаждать браконьерам, за семь месяцев службы в прошлом году выписал триста двадцать шесть протоколов. Слава богу, ни одна из двух пуль не зацепила рыбьего защитника, только горячим обварил свинец — спасла скорость, с которой инспектор гнал дюральку, спасли два мощных мотора — кстати сказать, государственные. Зимой эти моторы у Крутова увели — фомками взломали оклепанный жестью сарайчик, где инспектор хранил добро, покрушили все, что там было, даже болты порубали, измяли, изжулькали железо, паклю обратили в рваный, ни на что не годный волос, на дно ларя бросили записку, накорябанную левой рукой: «Берегись!»
— Ничего нет, ни камня, ни тряпки, ни железки — пусто, — такой ответ дал Крутов.
— Плохо. Здесь где-то мешок должен валяться. Как мешочнику быть без мешка?
— Нет мешка.
— Из-за мешка его и убили, — тихо проговорил Балакирев, посмотрел на напарника так, будто видел его впервые, лицо капитана сделалось чужим и старым. Было отчего постареть: давно в местах здешних не встречалось такого, убийство — это верх человеческой ублюдочности, когда один не жалеет другого и прихлопывает его, будто муху, — это все, считай, мир превратился в оборотня, покоя не будет — нет, не будет, пока преступника не выявят и не зажмут в кольце, да не прихлопнут, чтоб воздать, что положено, за кровь взять кровь, а если крови нет, то вьюшку, но чтоб наказание было по соответствию. И постареть можно, и побелеть волосом, и обезжириться телом, и глухоту со слепотой заработать — что есть на свете страшнее убийства?
Взвихрил воздух ветер, швырнул в пространство капли, содранные с листьев, с травы, с голых каменьев, с мха, вывернул нутро ключу и распугал рыбу, голова Лескина обнажилась по самый нос, рыжие волосики пристряли к черепу — вновь страшно сделалось военному человеку Крутову, страшно сделалось и бывалому капитану Балакиреву. Мят он уж, перемят, давлен-передавлен, ни одной необщупанной костяшки в теле нет, а всегда ему бывает страшно, когда сталкивается с убийством. Всего в жизни своей с убийствами, вот так, накоротке, чтобы ноздрями, значит, в кровь, Балакирев сталкивался три раза, а в местах, где он живет, поселился прочно и не думает уезжать на материк, как другие, — впервые.
— Слушай, у тебя курево есть? — стараясь, чтобы голос не дрожал, был спокойным, ровным — пусть даже бесцветным, неживым, но ровным, — спросил Балакирев.
— Ты же не куришь!
— Все равно дай сигарету, если есть. Табак отбивает запах мертвечины. Это точно — отбивает, — Балакирев пощипал пальцами воздух, словно что-то хотел ухватить, потом уронил руку обессиленно, подбито — ну, словно бы самого его умертвили, а не Лескина.
Экспертиза установила — Лескин действительно был убит. Способом, который правильно определил капитан Балакирев: вначале его придушили — не до смерти, а так, чтоб угасло сознание, а потом, уже в одури, столкнули в ключ, где Лескин по самые ноздри налился водой.
Кто знает, может, это сделали те самые люди, что били медвежьей катанкой в Крутова…
Рюкзак, который нес Лескин, исчез. Ясно, рюкзачина был не пустой. «Печень тресковая, пятьдесят две копейки коробка, — всплыло у Балакирева в мозгу, и он качнул головой, гася темень, возникшую в глазах, удивляясь собственной неуверенности, словно бы сам ревел захлебывающимся резким голосом Ирки Лескиной, оплакивая „хозяина“, — что-то нехорошо стало Балакиреву, он даже морщинами, продольными, стоячими, косыми, во все стороны, будто старик, пошел; внутри у Балакирева — страшная усталость, пустота, словно он действительно обратился в старика. Балакирев знал: не расследует дело, не выявит убийцу — так стариком и останется. — Пятьдесят две копейки коробка. Цена дождевых червей. За пятьдесят две копейки печень в коробку пихают как попало, вразнотык, а вот за рупь — ровной укладочкой, рядком, с чувством. Кто же убил Лескина?»
— Кто? — спросил он вслух Крутова.
Тот, крепкошеий, с белесым коротким волосом, похожий на северянина, живущего где-нибудь в Финляндии, сжал обесцвеченные редкие ресницы и приподнял плечи. Балакирев поймал его взгляд — главное, посмотреть в глаза и понять, о чем думает человек, — и опустил голову.
Придвинув к себе лист бумаги, Балакирев написал вверху крупно, печатными буквами: «Кто?» — и начал рисовать квадратики, треугольники, круги, прочую «геометрию», словно эти фигуры были способны дать ответ на вопрос.
— А если в поселке произвести обыск?
Час от часу не легче, столько шума можно наделать этим обыском.
— У кого конкретно?
— У всех подряд.
— И что это даст?
— А вдруг найдем концы?
— Какие концы? Какие концы?! Где-нибудь в избе из-под кровати вылезет небритый, дядька, поднимет руки и с лепетом: «Я сдаю-юсь! Вяжите меня! Это я вашего поросячьего начальника усандалил. Рожа его мне дюже не понравилась!» — сдастся? Такие концы?
Крутов не ответил, ударил кулаком по столу — грохот, как во время стрельбы по фанерным мишеням, — Крутов смутился, сунул руку в карман. Где-то рядом находился убийца, сидел, посмеивался, табак смолил, одним воздухом с ними дышал, ту же природу обозревал, а они не знают, кто он, как выглядит, где конкретно заседает, что ест, что пьет, что говорит, и от беспомощности этой в сердце у Балакирева одна за другой возникали дырки, а лицо еще больше исчеркивалось морщинами — тут тоже была геометрия. Своя!
Думай, Балакирев, думай!
Браконьеров на Камчатке зовут «лесными братьями». Как тех шакалов, что после войны сидели в чащобах, плевались огнем, швыряли гранаты из-за угла, подличали — кличка небезобидная, со смыслом и для тех, кто знает, что это такое — тяжелая. Когда наступает рыбья пора, «лесные братья» уходят в тайгу — на все лето, не боясь, что комары вылакают из них последнюю кровь — от долгоносых зверей у «братьев» есть испытанные средства, поэффективнее наговора, дэты и репудина с редетом — борются матом, так в иного комара пульнут, так дохнут на него, что летит, бедняга, кувыркается, ломает себе ноги, а крылья — те вообще вперехлест, — из медведя, из собаки, из оленя комары высасывают кровь до остатка, лишь кости гремят в пустой шкуре, а из «братьев» нет. Не могут. «Братья» защищены, вооружены — и в техническом смысле, и в тактическом, и в химическом, копают землянки, городят баньки, отдельно туалеты, чтобы вонь, лежа ночью на лавке, не ощущать, роют ямы для соли, врезают в почву чаны для тузлука, строят коптильни — и пошли, и пошли брать рыбу махом.
Столько лосося берут, сколько иной завод не осиливает. Икру отдельно, балыки отдельно, тежку отдельно, перья отдельно, дым ольховый, особо вкусный, благо ольхи на Камчатке навалом, — отдельно — только денежки потоком, будто по ленте конвейера бегут. Налаживают связь, доставляют товар на рынок, по тому же коридору получают бабки. Все продуманно и современно у «лесных братьев», разве что только своих вертолетов нет.
Правда, случается — маху «братики» дают. Но это только в те разы, когда артель собирается слабоватая. И числом, и закорками, и оснащением.
В прошлом году, в аккурат после вступления Крутова в должность, Балакиреву вертолетчики подсказали, что видели в сопках землянку. И адрес точный начертали на карте: вот тут, мол, во впадине, подле хрустально-чистого ключа. Балакирев взял верных своих помощников Рекса и Белку — и по «адресочку»: стук-тук, дескать, эй, терем-теремок, кто в тереме живет?
Никто в тереме уже не жил. Два трупа находились в землянке, отвонявшие, отгнившие, выеденные мышами, соболями, куницами — все, что было в них съедобного, все пошло зверькам в пищу. И кто это, что за люди — не понять, не угадать, ни документов у них, ни бумаг, способных навести на родственников. Так и похоронили их, как неизвестных.
А ведь за фартом, за деньгою, за большой удачей шли люди в тайгу, рыли себе жилье, обихаживали ключ, надеялись трубу на Большую землю проложить, чтоб по ней деньги пустить, да не вышло. И что случилось с ними, тоже не восстановить: то ли пострелялись, то ли отравились, то ли задохнулись. Налицо один факт — были люди, и нет людей…
В тесную комнатку, выделенную в поссоветовском дощанике, которую занимал Балакирев, постучали.
— Пожалуйста, Клавдия Федоровна! — Лицо Балакирева разгладилось, повеселело, где-то внутри, по-над сердцем зазвучала тихая мелодия, глаза залучились ярко — Крутову даже неудобно сделалось, будто он подсмотрел что-то недозволенное.
— Откуда знаешь, что это я? — возникнув на пороге, удивилась Клавдия Федоровна Балакирева, законная, стало быть, жена капитана. — Никак сквозь стены смотришь?
— Участкового уполномоченного и этому обучают, — отозвался Балакирев, намекая, что на областных курсах он время даром не терял, дело это было крайне полезное.
— То-то я смотрю, ученье — свет, а неученых тьма, — заворчала Клавдия Федоровна. — Это не про тебя?
Из клеенчатой сумки с надписью совсем незаморской, хотя буквы были заморские, «Салют», Клавдия Федоровна вытащила тарелки, ложки, ножик, горбушку хлеба, кастрюльку с супом и проворно, ловко превратила комнатенку участкового уполномоченного в уютный ресторанный кабинетик, Крутов только удивился и позавидовал капитану: как надежно-то, оказывается, прикрыт тыл у того, Клавдия Федоровна — настоящая жена военного. У военного человека жизнь ни с чем не сравнима, ни с какой гражданской жизнью, и жена должна — нет, обязана! — надежно прикрывать тыл мужа.