— Здравия желаю, начальство! — бодро провозгласил Снегирев и улыбнулся крепким ртом. Зубы у него были такие, что Снегирев мог сталь перекусывать: у всех Камчатка зубы портит; оставляет дырки — заливают их врачи серебром, цементом, пластмассой, укрепляют, а зубы все равно рассыпаются, хоть все выдирай до единого и вставляй новые, блесткие и ровные, — но это будут искусственные зубы, а у Снегирева свои: тоже блесткие и ровные, прочные.
«Начальство», — по привычке отметил Балакирев.
— И вам поклон, — приветливо поклонился Снегирев, увидев молчаливого, затянутого в космический костюм Крутова. — И вам! — поклон старшему лейтенанту Галахову, приданному в помощь группе, работающей в поселке. — И вам — наше, от всей души! — поклон петропавловцам. Снегирев похлопал по голому темени ладонью, промокая воду, сделал легкий кивок в сторону представителя петропавловской прокуратуры, сидевшего у окна. — Холод, слякоть, дождь, вода, туман, когда все это кончится? Может, вы у себя в области знаете? — спросил Снегирев.
— Не знаем, — коротко отозвался участковый.
— Это ты, Петрович, не знаешь, а товарищи из Петропавловска?
«Ишь ты, бобер, восхищаться только впору — знает, кто тут из соседнего участка, а кто из самой области, — отметил Балакирев мрачно, — именно из Петропавловска, а не из Большерецка иль, скажем, из Сокача. Велик мир, велик человек в мире — ничего нельзя скрыть. И спрашивать нет смысла: раз у меня сидят товарищи — значит, из Петропавловска». Вслух произнес:
— И товарищи из Петропавловска не знают, — ощутил, какое у него костлявое, недовольное, морщинистое лицо, попытался размять морщины пальцами.
— Жаль, — Снегирев посмотрел на Балакирева хитро, но без подначки и без сочувствия, которое капитан не терпел; проговорил ровно бы для себя: — Ты, Петрович, напрасно на меня так смотришь.
— Как?
— Малость по-волчиному, из-подо лба. Я ведь не враг тебе, я друг. Я добра хочу. Хочу, чтоб проклятье с нашего поселка было смыто.
— Дождь смоет.
— Ты знаешь, что сумма положительных температур на нынешний день по области составляет всего сто тридцать восемь градусов? — спросил Снегирев. — А средняя многолетняя — двести восемнадцать. Хотя в прошлом году сумма температур составляла уже триста тридцать четыре градуса — вот сколько набралось! А ныне — всего сто тридцать восемь. Понимаешь, чем это грозит?
— Поселок загриппует, у коров пропадет молоко. Сокач перестанет поставлять свои хлеба, в траве камчатской передохнут все кузнечики.
— Нет, ты этого не знаешь, Петрович. Это означает, что на полуострове не вызреет картошка. Чтобы урожай был нормальный, картошке надо иметь не менее тысячи ста градусов положительных температур.
Молчал Балакирев: у Снегирева — свое, у него свое. В Сокаче действительно выпекают знаменитый хлеб, белый, какой нигде в области больше не выпекают. Буханка, выпеченная в Сокаче, такая мягкая, что ее впору складывать пополам, хлеб сокачский можно есть без ничего, без запивки и без заедки, Балакирев может умять сразу две буханки. И все потому, что в Сокаче делают ручной замес — потому-то хлеб такой мягкий, а машинный замес, он — жесткий, крутой. Сокачский хлеб замешивают на подогретом сусле и молочной сыворотке: тает во рту хлебушко. Люди специально приезжают в Сокач, чтобы разжиться буханкой-двумя.
Рекс, лежавший смирно под столом, вдруг дернулся, вздыбил шерсть и, зевнув сладко, хищно клацнул зубами. Вытянул свое тело из-под стола, обдал людей запахом псины. Те, кто находился в комнатке, к Рексу уже привыкли и неприятной волны не почувствовали, а Снегирева запах шибанул в ноздри, он сморщился и насмешливо сощурил умные, с кофейным блеском глаза. Хотел что-то сказать, но не сказал — видать, из-за петропавловских товарищей сдержался. При Балакиреве он не стал бы сдерживаться. Рекс подошел к Снегиреву, поглядел на него снизу вверх и так же, как и механик, сморщил нос.
Присутствующие, сдерживаясь, похмыкали, отвели глаза от механика, стали смотреть кто куда. Рекс тем временем пристроился к снегиревскому сапогу, покосился на своего хозяина и демонстративно поднял ногу — еще мгновение, и зазвенит тонкая бронзовая струя.
— Рекс, кыш! — выкрикнул ему Балакирев, будто шкодливой курице, Рекс снова сморщил нос в немом вопросе: это почему же «кыш»? — демонстративно чихнул и отошел от механика — он выказал гостю свое «фе», с него хватит.
— Умный зверь у тебя, капитан Балакирев, — Снегирев снова похлопал ладонью по темени, промокая воду, — в Москву б его, на Выставку достижений народного хозяйства, в павильон кролиководства.
«Капитан Балакирев», — пропустив подковырку насчет павильона кролиководства, отметил участковый и придвинул к себе листок с «геометрией», — сейчас механик будет что-нибудь рассказывать, а он станет рисовать: милое это дело — треугольнички, кружочки, ромбики, квадраты и овалы.
— Можно и в павильон кролиководства.
— Ты, Петрович, вот что можешь мне сделать? — гость пощелкал пальцами, не зная, как подступиться к делу, соображая; пока он щелкал пальцами, Балакирев отметил: «Петрович», нарисовал на бумаге два кружочка. — Впрочем, что ходить вокруг да около? Ты мне можешь показать фотографию того человека, что нашли убитым в кювете? Если, конечно, петропавловские товарищи не возражают.
Балакирев нагнул упрямую голову, нарисовал на бумаге не квадрат, не пятиугольник, а что-то странное, кособокое, с выступами и вдавлинами, имеющее несколько углов.
— Могу, — наконец проговорил он, сунул руку в стол, где в ящике, рядом с «маслятами» — рыженькими веселыми патронами от пистолета конструкции Макарова — лежали бумаги и конверт с фотографиями, вытянул из конверта один снимок, положил на стол рядом с «геометрией». — Смотри, товарищ Снегирев.
— В руки взять могу?
— Бери!
Кивнув влажной головой, Снегирев подцепил снимок пальцем, придвинул к себе и жестко сощурил кофейные глаза.
— А я ведь, дорогой Петрович, знаю этого человека.
«Дорогой Петрович», — машинально отметил Балакирев, почувствовал, как под лопатку его кольнуло, спросил:
— Неужто знаешь?
— Хочешь, перекрестюсь?
— В бога не верю.
— Напрасно. Мой тесть-покойник мудрый был человек, мозга на две головы хватало, он пока на фронт пулям кланяться ехал в составе сибирской дивизии, тоже в бога не верил, а когда кланяться начал, сказал: «Если дашь выйти живым, пять лет подряд каждый день буду свечки ставить и поклоны отбивать!» Пообещал — и выжил, как видишь. Не задел его немецкий металл. Бог, он ведь что — отдушина для намаявшейся души. Счастливая душа бога не признает, а если признает, то часто забывает, но вот стоит заболеть, так под сердцем что-то тюкает, либо по животу боль как шваркнет — человек уже и к доктору и к богу на равных обращается; ежели худо в доме делается, сору по углам слишком много, злоба не истаивает — только к богу, а не ко врачу идет. Иль, допустим, хочется человеку, чтоб дождь лить перестал — снова туда же: помоги, высокий!
Балакирев рисовал кружочки, квадратики — довольно успешно создавал «геометрию», ждал, когда механик кончит лекцию про бога и начнет про покойника.
— Вот он где, например, находится? — Снегирев постучал ногтем по фотоснимку. — А? У Бога.
— Угу. За пазухой, — подал голос Галахов.
— Э-э, а это вот напрасно. Над чужой верой у нас даже государство запрещает измываться. Не говоря уж о вере своей. Не хотите верить — не верьте!
— Извините… — пробормотал Галахов.
— Помнишь, милый мой Петрович, когда-то ты браконьеров на речке заякорил?
«Милый мой Петрович», — Балакирев спокойно посмотрел в окно: все так же темно, все так же льет.
— Да я их столько… якоря уже все пообрывались!
— Это был особый случай, помнишь, люди на ЗИЛах браконьерили?
Случай был действительно особый, Балакирев поморщился от неприятного воспоминания, над головой подуло холодом: на что уж изощрен бывает браконьер, на что уж душонка у него из пакостей соткана, все в ней гаснет, даже окурки, а до такого браконьеришки местные — именно браконьеришки, ребятишки малые с шаловливыми ручонками, не додумались. В том случае все худое слилось в один поток, щепка попала в заверть, люди спеклись в едином хороводе.
Это случилось в двадцати двух километрах от поселка, среди сопок, на нерестовой реке, во время рунного хода.
Набрел Балакирев на разбой случайно: что-то муторно ему в тот день было, душно и холодно, как сегодня; показалось Балакиреву, что не все в порядке на его участке, и он двинулся в обход владений.
Долго ли, коротко ли шел — слышит: в тайге моторы ревут, высоко, со стоном, будто среди сопок кто-то затеял новую стройку: то ли висячий мост сооружают люди, то ли «гидру», то есть ГЭС, то ли канатку с горы на гору тянут и сейчас ставят на земле опоры. Подивился Балакирев — сообщений о новой стройке к нему не поступало. Может, ихтиологи новый рыбозавод закладывают? Был такой разговор, и сообщение было… Но с ихтиологами Балакирев недавно виделся, ничего они ему не сказали, стройка им разрешена, да денег пока нет — сплошная темень и печаль у ихтиологов: кал поросячий продолжает плыть по реке, последнюю рыбу грозит загубить.
Не-ет, все-таки интересно, что за строительство такое новое?
Дело было уже к вечеру, солнце косое, яркое, било как утреннее, с неизожженной силой, сопки таранило насквозь — свет лился сквозь них, из них, каждая порина просматривалась, ровно дырка, — все сопки дырявые, радостные, солнышко из них вытекает, скатывается прямо в нерестовую реку.
А вода, она каждой своей струйкой отзывается на свет, звенит, тёк ее прозрачен — неужто может быть такая хрустальная вода? — очень чистая, не верится, какая чистая, в ямах рыба крутит хороводы, ходят каруселью тяжелые темные чушки, нос в хвост, нос в хвост, отдыхают, сил набираются, чтоб свершать бросок дальше, к следующей потаенной яме, которая отсюда находится, может быть, километрах в ста, отстояться там до очередного броска — и так до самого нерестилища, которое всякая рыба, рыбеха, рыбка, будь то крупная плавбаза с неподвижными глазами, способная ухлопать «венца природы», или крохотный, размером с каплю малёк, помнит. Великая память эта бывает заложена еще в икринке.