Что-то древнее, из мути и отстоя, скопившихся в душевной глуби, обязательно всплывает на поверхность — всплывает в человеке, размягчает тело, на глазах появляется теплая влага: а ведь это видели и далекие предки, что первыми ступили на благословенную землю камчатскую, так же дивились, так же плакали, наблюдая за таинством жизни, за смертью и рождением, охотились, брали рыбу — не столько, сколько могли, как сейчас, когда ее хапают, хапают, бедную, готовы даже экскаватором брать, лишь бы побольше, — а брали, сколько надо было для жизни, чтоб перезимовать и сохранить силы для весны, приноравливались к ней, определяя, в чем же рыба лучше: в жареве, в вареве, в пареве, в вяленом виде иль соленая? Многое чего изведали, испробовали предки — и все на зубок, не то, что те, у которых неизвестных истин нет, а на того, кто заявит, что ему что-то неизвестно, смотрят как на дурака, — прежде чем нашли искомое и поняли: икра — это икра, слабосол — это слабосол, а уха — это уха.
Всякое блюдо по-своему хорошо и всякое — деликатес, невкусной рыбы на Камчатке нет. Даже кумжа, которая глотает переплывающих через реки мышей, и та нежна, вязка, сочится жирком, и любой прибывающий с материка стремится перехватить ее у вороватого добытчика, продающего рыбу из-под полы.
Так, размышляя на ходу, ощущая тяжесть своего костлявого тела, которое от ветров, от морозов, от воды, от повышенной кислотности здешней иногда даже скрипело — тело надо было ремонтировать, — ловя глазами солнце и речные струи, Балакирев и дошел до стройки. Заранее улыбнулся самой доброй и приветливой своей улыбкой и, приготовившись произнести: «Добрый вечер, дорогие товарищи строители!», — раздвинул кусты.
Замер.
Лицо его напряглось, каждая костяшка, каждый мускул и жила проступили рельефно. Балакирев перестал быть похожим на самого себя, такой чужой и резкий он был, только улыбочка, что осталась припечатанной ко рту, выдавала настроение, в котором он пребывал еще минуту назад, — такая приветливая и такая ненужная улыбка.
По ровной зеленой поляне, заросшей шеломанником и пыреем, на медленной скорости прямо на него шел тупоносый, с широким развалом колес ЗИЛ. Зиловские грузовики сильные, у водителей пользуются уважением — грязь, в которой другие машины тонут по оси и сидят мертво, нипочем, и крутизна, где техника бессильно хрипит и скатывается вниз, вода и глубокий снег, каменные откосы, песок — им все нипочем, поэтому зиловским машинам доверяют самую трудную работу, но чтобы та-ку-ую-ю…
С буксирного крюка машины свисала толстая веревка и мокрой змеей уходила в реку, разрубала течение. За веревкой курчавился белый след. По другому берегу реки также полз грузовик, и за ним тоже тянулась тяжелая мокрая веревка, уходила своим концом в воду. К веревкам этим была привязана широкая, во всю реку, сеть, которая тащилась вверх по течению за грузовиками. Грузовики ревели надсаженно, мяли колесами траву, сеть бурлила, в ней взрывалась вода, наверх выскакивали не только рыбьи тела, выскакивали камни, блестящее донное мокротье, растения, коряги — машины подчистую выгребали все, что было напихано в святую нерестовую реку. И живое и неживое.
Ревели, надрывались моторы — тяжело машинам тащить сеть, рыба рвалась, превращаясь в мятое бесформенное мясо, фарш, на поверхность выметывался красный бус — кровь либо икра, изжульканным тряпьем взлетали хвосты и сплющенные головы. Свет перед Балакиревым озарился темной вспышкой, он выскочил на поляну и непослушными, вмиг затрясшимися пальцами схватился за кобуру:
— Сто-о-ой, с-суки!
Кобура никак не расстегивалась, и хорошо, что не расстегнулась.
В кузовах грузовиков стояли рыбаки-подстраховщики, за концами, с-суки, следили, в кабине той машины, что ползла по балакиревскому берегу, кроме водителя, находился еще один человек.
Надрывался Балакирев, еще что-то кричал, все пытаясь негнущимися чужими пальцами расстегнуть кобуру, выудить пистолет, оглушал самого себя собственным голосом, матерился, вытягивался в струнку — в голый нерв, в боль ходячую обратился: он, припаянный к этой воде, к земле этой, палец в реку опустить не смеет, чтобы не спугнуть лосося, немеет от испуга — а вдруг тот в здешнюю воду вообще не придет, застрянет где-нибудь в Японии, что тогда делать? — а тут… а тут… Балакирев наконец оторвал руку от кобуры, цапнул себя за длинный костистый подбородок, сжал с силой, будто торчок пистолета:
— Сто-о-о-о-ой!
Его конечно же заметили, едва он вывалился из кустов, облепленный комарьем и мокрецом: хорошо освещенный солнцем, Балакирев был словно на ладони — так с ладони и надо было слизнуть участкового, чтобы не мешал, не тревожил криком публику — и чего нужно этому тонконогому человечишке? — но не стали трогать, металл о него корежить: а вдруг с участковым наряд какой наладился, выследили их с вертолета и сбросили десант? Тот, кто стоял в кузове машины, идущей по балакиревскому берегу, метнулся к заднему борту и секанул ножом по веревке, намотанной на буксирный крюк.
Сеть ушла в воду, шофер машины, идущей по противоположному берегу, дал газ, выволакивая снасть на сушу, сеть длинным тяжелым хвостом завертелась в течении, выплевывая камни, коряги, рыбу, но часть добра все же спеленала, захлестнулась сама по себе, становясь на запор, и уползла за машиной в кусты. Рявкнул мотор напоследок и стих — была машина и нет ее. Балакирев по-боксерски подвигал челюстью и, зло вдавливая каблуки сапог в землю, прошел к остановившемуся грузовику, пробил взглядом стекло — знакомые люди или нет?
Люди были незнакомые — много разного народа болтается ныне на Камчатке, невзирая на то, что земля эта пограничная, без пропуска не протиснешься, а все же бродяги множатся.
— Кто такие? — не сказал Балакирев — выстрелил. Еле-еле себя он сдерживал, боль собственную одолевал, она ему глотку, хрящи начала ломать, норовила выскочить наружу, обернуться матом, худым словом, по Балакирев не дал ей. Из последних сил сдержался, но не дал. — Кто?
Трепыхнулись люди в кабине, молча вглядываясь в кусты за балакиревской спиной, в недалекий сизый лесок, отплюнулись от оводов, набившихся в кабину, и по-одесски, вопросом на вопрос:
— А ты кто такой?
Вот так, в лоб, на «ты».
Рука у Балакирева вновь дернулась к пистолету, лицо окостенело — неприятно, когда так ощупывают, шарят по карманам, выворачивают их, пытаясь узнать, что там, много ли «маслят» насыпано, — но и на этот раз остановил себя: любую драку с этими людьми он проиграет, не пощадит его «экипаж машины боевой», вдавит колесами в землю и оставит тут гнить, чтоб не мешал экипажу свободно дышать. Да и доказать он ничего уже не может — увы, — никаких «вещдоков» нет, ни сети, ни концов, ни рыбьих голов, все обрезано, все уплыло.
Муторно было ему, солнышко перестало светить, хотя вон оно, светит, ластится к разному люду, не разбирая, хороший человек или плохой, ко всем оно одинаково доброе и одинаково мирное. Гол Балакирев, беззащитен, хотя и имеет при себе пистолет.
Назвался.
Из окна машины оглядели его погоны, кобуру с пистолетом, цепким оком вновь вывернули карманы, поняли — неопасен капитан, а раз неопасен, то какого черта тут делает? Решили поговорить. Взяли его на мушку. Тот, кто в кузове стоял, даже кулак под подбородок подложил, оперся на кабину: интересно ему было, сукину сыну.
Оказалось — геологи. Кто еще может позволить себе так измываться над землей, раздевать ее догола, сдирать последнее, как не геологи — те, кто по призванию своему, а если не по призванию, то по профессии обязан обихаживать ее, открывать клады, заначки, тайны, делать все, чтобы земле было лучше, оказывать ей помощь?
Ничего удивительного, собственно, в этом нет.
Как-то один геологический вертолет, поддерживающий связь между партиями, набил себе чрево двадцатью тремя бочками рыбы и пятью бочками икры — факт действительный, автору это рассказывал один камчатский рыбинспектор на берегу нерестовой реки Паратунки — по дороге сел подзаправиться, не хватало горючего, чтобы дотянуть до Петропавловска. Далекие расстояния — «плечи» у вертолетчиков разбиты вешками, у каждой вешки своя подбаза с целым хозяйством, тут и перекусить можно, и кофе попить, и бензинчиком разжиться, и новости узнать, а при случае, если прихватит непогода, либо кончится светлое время, — получить подушку под голову.
Подзаправились, значит, наши герои, побалагурили, довольные — все-таки везут добычу, что не каждому царю снилась, да и не едали цари той рыбы, что будут есть геологи: новые времена — новые засолы — богатые летели ребята, выкурили по последней сигарете «Мальборо», что по полтора рубля пачка продавались в закрытом геологическом буфете, и наладились лететь дальше.
Погода была теплая, небо разморило, от земли шел жар, как от больного, перегретого горячкой, — струи всякие, потоки, течения. Вертолет приподнялся, просек носом пространство, устремляясь к Петропавловску, дал полный газ и так на полном газу, оставляя за собой бензиновый шлейф, неожиданно пошел вниз и хлопнулся в речку. Слишком уж велик был груз, и слишком нежен и жидок воздушок…
Стекла с Балакирева злость, как вода, он ослабел, словно бы до конца изошел кровью, воздуха ему что-то перестало хватать, сердце останавливалось, и на висках больно вспухли жилы — в жилах давление свое было, пустоты не терпевшее, не тряпка, чуть что — организм напоминал о себе человеку, но потом сердце начинало биться вновь, быстро набирало скорость, и это тоже было худо. После недогруза шел перегруз. Старел Балакирев. Прокачал себя, подышал часто: надо было узнать, что за люди и что ими движет, кто родители, какую школу окончили и какой институт, что за учителя у них были. Почему они такими выросли?
— А это ты, капитан, нас в мелодию к себе вызови, но только по закону, ежели закон тебе позволит измываться над рабочим человеком, иначе держи штаны покрепче, — там мы все-е тебе расскажем, — посмеялся над Балакиревым водитель.
«Капитан. На „ты“, значит, — отметил Балакирев, — а „мелодия“ — это, надо полагать, милиция».