— Ответ не соответствует действительности, — Снегирев жестко, как-то мстительно сощурился: вот все его отношение к Балакиреву, Балакирев это отметил. — Не веришь ты мне! И правильно делаешь. Ты должен сомневаться во всем, только тогда докопаешься до святой середки, до истины.
— Не морочь мне голову, — устало вздохнул Балакирев. — У тебя сколько пятниц на неделе?
— Две. Одна пятница — «верю», другая — «не верю». Ты, Петрович, не веря, должен верить, и, будучи оптимистом, должен выдавать себя за скептика. Не веря мне — мне же верь. Верь, Петрович! У нас с тобою разные божества: ты обожествляешь дождь…
— Откуда знаешь?
— Я обожествляю снег, ты обожествляешь воду, я обожествляю землю, ты обожествляешь смерть, а я жизнь…
— Ну и философия у тебя!
— Ты христианин, я — язычник.
— Я, брат, не христианин и не язычник, я партийный билет в кармане ношу.
— Одно другому не мешает.
— Выходит, ты вон какую поешь песню, — Балакирев поморщился: слишком уж громко и выспренне звучит «поешь песню» — не его это выражение. Поправился: — Чего восхваляешь-то? Двуличие? — И, не дожидаясь ответа, повысил голос — голос у него стал чужим: — Не восхваляй! Теперь скажи — где ты все-таки этого лукового красавчика видел? — Балакирев приподнял снова снимок.
— Да здесь же, Петрович, у тебя и видел, — спокойно отозвался Снегирев, осуждающе сощурил кофейные глаза, он словно бы говорил: «Я к тебе как к человеку пришел, подсказать, наводку дать, а ты качаешь права! Эх ты-ы!»
— Извини, — прочитав, что было написано в кофейных глазах, пробормотал участковый, неловко приподнял одно плечо — Снегирев понял, что у того чешется, отвел глаза в сторону и усмехнулся: — Извини и прощай! — И усмешку засек Балакирев, но на механика не обиделся — механик был прав.
Когда Снегирев ушел, помолчали немного, надо было обмозговать сообщение — было в нем кое-что неожиданное. Дождь чуть поутих — на небесах кто-то приспустил флаги, но сырости в форточку полезло больше.
Старший лейтенант Галахов закрыл форточку, принюхался к чему-то и открыл снова.
— Еще две сигареты — и мы пулей будем вылетать отсюда. Застарелое амбрэ! — Галахов задумчиво поскреб щеку, под ногтями затрещала щетина — старший лейтенант брился утром, брился в обед и вечером: старые люди говорят, что у счастливых растут волосы, а у несчастливых ногти. — Не сходить ли нам в столовую?
— Нет, не сходить, — сказал Балакирев, — моя Клавдия Федоровна на всех обед готовит. Обидится смертельно, если пойдем в столовую. — Вздернул кривовато большой палец с располовиненным ногтем. — Во какой обед!
— В трубу вылетишь, Петрович! Нас много — ты один.
— Не я у вас в гостях, а вы у меня.
— Ты фамилию этого… лукового, как ты, Петрович, ловко заметил, красавца не помнишь?
— Если не вспомню — найду в бумагах. Кошель, черт побери, дырявый сделался. В котелке одна труха осталась.
— А этот… Снегирев, он у тебя ни по какому делу не проходил?
— Не проходил.
— Грехов за ним нет?
— По мелочам разве что — то коврики автомобильные по пятерной цене загонит, то детальку из государственного загашника переложит в свой загашник, но на этом я его ни разу не поймал.
— Семечки.
— Автомобиля у него все равно сейчас нет, был, да избавился, достал по случаю коврики — на что они ему? Сплавил.
— Очень мне его физиономия не понравилась, — Галахов вновь поскреб щеку. — Думаю, он не просто приходил сюда. Может, малость присмотреть за ним?
Балакирев молчал соображая. К дождю прислушивался. Тот стих было малость, но недолгой была передышка, припустил снова. Не скоро, видать, кончится.
— Что ж, давай присмотрим, — вздохнул Балакирев, садясь на стул, освобожденный сочноглазым философом. Стул был холодным — растерял изобретатель свое тепло, стул даже нагреть не смог.
Дождь все лил и лил, вода хлестала изо всех дыр — небесных и земных, из каждой щели, шла гулким опасным потоком. Но в ключах, в реках вода не поднималась, застыла на одном уровне, — она быстро скатывалась в море.
Прав поселковый Кулибин — не видать в этом году Камчатке картошки. Не дотянет. Галахов и Крутов, которые увязались за Снегиревым, вернулись мокрые, охолодевшие — зубы побренькивают, лица перетянуты по косой, словно бы одного был недобор, другого перебор; Крутова от воды даже его космический костюм не спас.
— Ну что? — мрачно поинтересовался Балакирев.
— Ничего, — Галахов вытерся полотенцем, — вода!
— А член Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов как?
— Он в порядке — мы не очень.
Утром Снегирев бесшумно, словно дух — он, как и Балакирев, тоже умел ходить бесшумно и опасно, будто охотник-профессионал, который живет умением маскироваться и точно стрелять, — выскользнул из своего дома, на пороге огляделся, неожиданно расцвел, будто цветок, который выгодно продали — стоят теперь герани на бабушкином подоконнике, поймал губами косую холодную струйку дождя и также косо, в обратном направлении отцыкнул: чем-то Снегирев был обрадован.
В сарае он взял спиннинг — для отвода глаз, как поняли два Шерлока Холмса, потому что на спиннинг этот не то что ловкую, сильную и умную рыбу нельзя поймать — даже буренку, задремавшую с раззявленной пастью в шеломаннике, и то не зацепишь: леска толста и неувертлива, грузило похоже на магазинную гирю, один хлопок разгонит все живое, а самого рыбака утянет следом, к грузилу почему-то привязан поплавок не поплавок, а целый бочонок — для отвода глаз, как сообразили наши наблюдатели и тоже испытали немую радость от того, что понимали все, — а внизу на спиннинге болталась тусклая, ручной выделки блесна. Это уж совсем никуда не годилось: огромный поплавок, которым можно заткнуть ночной горшок, и блесна — кто ж к блесне поплавок приделывает?
Снегирев отогнул сапоги до пахов, обошел крашеный штакетник, которым был обнесен его личный огород, сшиб по дороге пару медвежьих дудок, набрякших водой и немедленно разрядивших насосы, выбрался на тропу.
«Та самая тропа», — поняли наблюдатели.
Бесшумно, уклоняясь от кустов и веток, ступая след в след, двинулись за Снегиревым — явно хитрозадый механик выведет их на потайное место.
Механик вывел к реке. Там рассупонил свою странную снасть, поплавок сдвинул вверх, на торец удилища, насадил его на направляющее кольцо, размахнулся и с треском послал блесну в реку. Поработал катушкой немного, пощупал дно, прислушался к чему-то старательно, будто школяр, высунув язык, выбрал леску и снова пустил блесну в мутный тёк.
— Во актер! — восхитился Крутов. — Из Московского художественного театра, которым руководил товарищ Ефремов, — он любил актера Ефремова, собирал его фотографии, вырезал статьи из газет; у каждого есть свой кумир, у Крутова это был Олег Ефремов. — Во дае-ет! Да в этой мути максимум что можно взять, так это дырявый сапог со дна, брошенный туда бичом за ненадобностью. А он захотел кижуча на блесну спроворить. Да тем более разведчика.
Кижуч как раз только-только пошел — но не всей массой попер, слепо и властно, как это бывает, основная масса толчется еще в море — а лишь разведать коридоры для хода. Для этого вперед пускаются избранные рыбы, самые сильные, самые хитрые, самые быстрые — рыбы-разведчики. Пройдут разведчики, горбатыми костяными носами дно опробуют, перекаты осмотрят, промеры сделают — глупа рыба, а ученая, на мякине не проведешь, — вернутся в стадо, доложат обстановочку, и уж тогда кижуч попрет сплошным валом. Поймать разведчика редко кому удается — слово наговорное надо знать, либо приваду, про которую никто не ведает, либо обладать умением и удачей, какой не обладают простые люди.
Механик был лешаком-пихлачом — лесным колдуном, он со второго заброса взял разведчика — и такой снастью! Ею только дохлого горбыля, который уже вверх брюхом полощется, брать, а не живого матерого кижуча. Крутов на глаз взвесил: восемь килограммов двести, может быть, двести пятьдесят граммов. Снегирев легко переломил красавчика кижуча, даже когда тот заплясал стоймя в воде, высунувшись по самую середку, — разведчик пытался выплюнуть блесну, но механик ему не дал, кижуч плясал на перьях, а механик заваливал его набок, завалил и так, боком, выволок на берег.
Кижуч хватил полным ртом воздуха, впал в беспамятство, ровно мужик, хвативший стакан спирта, — не понял еще ничего разведчик, а когда понял, выгнулся кольцом. Механик тюкнул его деревяшкой, валявшейся на берегу: один есть!
На вторую рыбину ему понадобилось чуть больше времени, всего пять минут — Снегирев так же легко, без натуги справился со следующим разведчиком, скатал свою несовременную снасть, сдернул поплавок с кольца, подхватил добычу и направился домой.
И никаких тайных свиданий, никакой беготни, запаленного дыхания и скрытых от глаз троп — все на виду.
— Может, задержать его? — предложил Галахов. — Все-таки браконьер.
Ежась от сырости, заползающей за воротник космического скафандра, Крутов вспомнил, что механик покупал лицензии на красную рыбу, две штуки. Месяц назад это было. Снегирев платил по два с полтиной за голову. Лицензия на чавычу стоит три рубля, раньше стоила пять — чавыча отметалась и обратилась уже в гниль, остро воняющую на речках, а на «другую рыбу» — есть такая графа «другая рыба» — лицензия стоит два с полтиной. Кижуч подходит под «другую рыбу». Как и горбуша, кета, красница — все это «другая рыба». Снегирев покупал два разрешения на «другую рыбу». На гольца лицензии не надо, гольца, как злобного хищника, бьют сколько хочешь без лицензии. Крутов отрицательно мотнул головой:
— Пусть идет! — поймав укоризненный галаховский взгляд, хотел пояснить Галахову, почему отпускает «рационализатора и изобретателя», но в мозгу возник вялый, словно бы задавленный дождевым шелестом протест, и Крутов смолчал…
— Значит, Кулибин в порядке, а вы не очень, — улыбнулся Балакирев, — и чего так?
— Прогулялся Кулибин до речки, взял пару рыб на уху и вернулся назад, — ответил Крутов, подумал, что из кижучьих голов да хвостов с плавниками уха самый раз, если ее делает умелец, то с ложкой язык можно проглотить. Снегирев решил побаловаться вкуснятиной, подкормить себя. — Уже небось таганок на огонь поставил. Чист изобретатель. Как слеза.