Тут Балакирев улыбнулся расслабленно:
— Никакой загадки, все обычно — ключ под землей течет, в самой глуби, в каменном нутре. Слышите? Вода бормочет — ну как люди!
Серебряков вслушался и так же, как и Балакирев, расслабляясь лицом, произнес:
— А ведь верно.
— Мы еще долго будем его слышать. Ключ под землей может идти многие километры — километров десять, и все будет бормотать, бормотать. А потом вымахнет наверх и потечет уже по белому свету, никуда не уходя.
— А еще говорят, природа не имеет речи, — сказал майор, — она все может, она все, что надо, делает и никогда не ошибается.
— Природа — мать, — вспомнил Галахов школьные познания, — все создает, и ничего лишнего: если тут нужен ключ, значит, только тут он и нужен, если надо, чтоб ключ говорил — значит, он говорит.
— Но вдруг то же самое будет и с дымом? Бредет дым под землей, словно это вода, обманывает, — майор сорвал мокрый ольховый лист, сунул в него чинарик. Окурок зашипел, пыхнул острым. — Все, передых окончен, вперед!
Еще долго, примерно километра полтора, они слышали подземный бормоток ключа, потом увидели, как стылая прозрачная вода вымахнула на свет из-под зеленого, заросшего осклизлым бородачом камня и дальше пошла поверху; все верно.
— И никаких загадок природы, — констатировал майор.
Через час они вышли на сопку, поросшую мелким нездоровым кустарником — его вроде бы вот-вот должен был сдуть с сопки ветер, слишком по-сиротски непрочно он выглядел, но кустарник держался. Залегли и достали бинокли. Осмотрели все, каждый выворотень и каждый камень, каждую ложбинку — ни дыма, ни огня, ни людей. Хотя топанина была, примятости, сбитая трава.
Но это еще ни о чем не говорит, топанину могли оставить звери — дикие олени, откочевавшие с севера, либо бараны. Нашли солонцы и приходят сюда лакомиться.
— Пусто, товарищ майор, — проговорил Галахов.
— Рано опускать бинокль, друг Галахов, — сказал ему майор. — Ищи! Когда все мы убедимся, что здесь ничего нет, тогда все и опустим бинокли. А пока ищи, — поерзал телом, устраиваясь поудобнее. — Здесь, Сергей Петрович, грибы есть?
— Есть, — Балакирев удивленно глянул на майора, затем спросил молча, одними только глазами: а при чем здесь грибы?
— Я грибник, — пояснил майор. — Каждый человек имеет свой недостаток. Мой недостаток — грибы. Люблю собирать. Есть тоже люблю.
— Разве существуют люди, которые мучаются, ломают хребтину, отыскивают разные там, — Галахов приподнял руку и пошевелил пальцами, красноречивый жест, вполне заменяющий слова, — шампиньоны, ноги себе сбивают, а грибов не едят?
— Среди рыбаков — сколько угодно, — заметил Балакирев.
— Имеются такие и среди грибников, я точно знаю, — сказал Серебряков, — немного, но есть. Грибы — это грибы, и все этим сказано. Французы говорят: с грибным соусом можно проглотить что угодно, даже старое седло, не говоря уже о стоптанных в разных притчах и анекдотах подошвах. Однажды на приеме у Наполеона подали блюдо, которое все съели махом, очень быстро. Поняли только, что соус был грибной, из опенка, но не поняли, что это было за блюдо. Оказалось, съели фехтовальную перчатку императора. Жареную, естественно.
— Товарищ майор, дым! — тихо, словно бы не своим голосом произнес Галахов.
— Молодец, Галахов! Где дым?
— Три березки видите? Перед ними каменная лбушка поблескивает, видите? Берите правее, в низинку.
Низинка была темной, а дым светлым, почти бесцветным — никакой желтизны, о которой говорили вертолетчики, — дым бестелесно выплывал из земной расщелины на поверхность и тихо стелился над кустами. Серебряков прижал к глазам бинокль, он словно бы сам собирался влезть в окуляры, предупредил:
— Главное — все видеть, все слышать и все запоминать.
Из расщелины выполз клуб пожирнее, погуще, и имел он действительно слабый древесный оттенок — выходит, правы были вертолетчики, — лег на темную ложбинку, на макушки кустов. Тяжелый был дым, он даже не сдвинулся, как напластовался ватой на кусты, так и лег.
Не может такой дым просто так ползти из земли, не вулкан его рождает, не гейзеры, и нет там, в холодной теснине, никакого мыловаренного цеха, оборудованного камчатскими чертями по последнему слову техники, — там есть люди. Обязательно должны быть люди.
— Ну как, Сергей Петрович? — спросил майор у Балакирева.
— Дым коптильный.
— Значит, я был не прав — попали с ходу, слепой поиск тоже способен давать хорошие результаты, — взгляд майора сделался задумчивым, — значит, они!
Небо покато, словно крыша, потекло вниз, словно бы к краю его подогнали состав с железом, пошло темными полосами. Казалось, сейчас хлынет дождь.
— Этого нам еще не хватало, — проворчал майор.
— Дождя не будет, — сказал Балакирев.
Таинственный подземный дым сделался еще четче, он светлым тряпичным шлейфом разлегся на кустах. Ветра не было, и дымную вату, делающую природу неряшливой, замусоренной — появилось что-то лишнее, хотя природа никогда ничего лишнего не допускает, — сгрести было некому.
Минут через тридцать они увидели человека, щуплого, будто бы недоразвитого — не взрослого мужа, а школьника, — в большой грузинской кепке. Из тех кепок, про которые рассказывают анекдоты. Знаете, мол, почему грузины носят большие кепки? Да чтоб брюки не выгорали. Достойный головной убор.
— Сергей Петрович, вы не проверяли, рыбаки какие-нибудь, охотники могут быть в этом районе?
— Проверял. Никого не должно быть. А потом — какие сейчас охотники? Не сезон.
— Ну, мало ли что — зимовье подправить, консервы заранее забросить, порох.
— Это непромысловый район, товарищ майор. До промыслового еще километров сто идти на вертолете.
— И туристов никаких не может быть? Школьников, собирающих… ну, листики, травинки, цветочки? Под руководством мудрого учителя.
— Сведений у меня на этот счет нет. Не должно.
— Посмотрим, что будет дальше, — майор подвигал застывшими ногами.
Дальше ничего не было. Человек в национальном головном уборе народов Кавказа нырнул в длинную темную лощинку, заросшую кустами, скрылся в ней вместе с кепкой, через несколько минут выволок охапку свежих поленьев.
«Значит, у них там склад, — отметил Балакирев, — и, скорее всего, не токмо дровяной, — вырыта схоронка и для товара».
Человек прошел несколько метров и неожиданно стремительно исчез, будто поплавок, который утянула в воду крупная рыба.
— А на севере, в Магаданской области, картошку вообще не сажали, — вдруг проговорил Балакирев.
— Вы чего это, Сергей Петрович? — скосил на него недоуменные глаза майор, и Балакирев смутился: старый хрен, из ума выживать начал, бормочет про себя, словно сбрендивший, — в каждой деревне есть свои штатные дурачки, — плетет невесть что, подобно такому деревенскому дурачку. Вслух. Нет бы про себя.
— Тут, товарищ майор, в ваше отсутствие поселковый механик к нам заглядывал, по фамилии Снегирев, — дожди когда шли, невмоготу было от мокра, люди злые, чумные, — так он насчет картошки лекцию читал: мол, картошка на Камчатке посажена, а вызреть не вызреет — холодно ей. Сумма положительных температур, мол, должна составлять тысячу сто градусов. А у нас на этот день насчитывалось всего сто с небольшим хвостиком. Так в Магадане еще хуже, там снег до сих пор лежит. Картошку пока вообще не высаживали. Рассчитывают, что им поможет Камчатка.
— Ну и что?
— А то, товарищ майор, что механик Снегирев к этому распадочку, вполне возможно, имеет отношение.
— Факты есть?
— Фактов нет.
— Эмоции, Сергей Петрович, эмоции. А эмоции, как известно, к делу не пришьешь — нужны факты.
— Уж больно дымовод занятно сконструирован, без хитромозглого умельца здесь не обошлось. Есть вроде бы коптильня, и нет ее. Дым тут случайно застревать начал — безветрие. Безветрие в наших краях — штука редкая. Потому рассчитано — дым будет сносить. А тут на старушку напали, товарищ майор, — мужичок с ноготок напал.
— М-да? Возможно, возможно. А насчет Магадана — помогать соседям обязательно надо. В следующий раз они тоже подсобят, — майор протер свой тяжелый, изрядно ободранный бинокль — наверное, на фронте штуковина побывала, уж больно вид боевой, — снова вгляделся в задымленный распадочек. — Синица в руке.
— Почему именно синица?
— Попадание больно редкое. Раньше был журавль, не в небе, а сейчас синица, да в руке.
— Я все о механике и рационализаторе думаю.
— Каждому свое!
— Говорят, эта штука, надпись «Каждому свое», была на воротах Освенцима.
— А что сверх того, то от лукавого — и все это приложится вам. Изречение это еще до мерзопакостей гитлеровских было хорошо известно. Библейское. Много трактований имело, словами разными было преподнесено, но мысль, в общем-то, одна, — майор, оторвавшись от бинокля, подмигнул Балакиреву лукавым глазом. — Почитайте как-нибудь Библию, Сергей Петрович.
— Разве можно?
— Превосходное произведение литературы, уверяю вас. А все эти бабушкины сказки насчет того, что Библия — только церковная книга, читать ее можно лишь попам да служкам, — это попытка отнять у человека то хорошее, что у него есть. Не будет Библии — человечество станет беднее, поверьте. Как у писателя бывает собрание сочинений, так и у мудрецов бывает свое собрание сочинений. Библия — собрание умных мыслей.
— Внимание, еще один! — произнес Галахов.
— Ай да старший лейтенант, явно быть вам капитаном! — Серебряков приложился к старому заслуженному агрегату. — Ба-ба-ба! Нет ничего нового под солнцем! Кого я вижу! Знакомая личность! У этого человека клички все более по гастрономической части, его зовут Мякишем, реже — Буханкой, еще реже Шашлыком. Некоторые умельцы, знающие литературу не хуже нас с вами, Сергей Петрович, — Тотошей. Помните, у Чуковского Тотошу с Кокошей? Фамилия его — Блинов. Он же Кувшинников, Пичугин, Четвергов. В настоящее время находится в бегах. По Мякишу объявлен всесоюзный розыск.
— А ведь, ей-ей, помню. Проходил такой, — пробормотал Балакирев сконфуженно, словно этот самый Мякиш прятался у него дома на печке либо за загнеткой — характер участкового выказывал себя, майор уже знал, что это за характер: Балакирев чувствовал себя виновным за все, что делалось на подведомственной ему территории, если что-то случилось — значит, ответ нес он, хотя он — ни слухом ни духом: и преступление затеялось без него, и свершилось без него — не знал об этом. — И как он только здесь оказался?