У Фосса же была малолетняя дочурка, припомнил Шкип. Он наклонился вперёд, взял со стола свой напиток на кокосовом молоке и прижал холодный стакан к пульсирующей скуле.
– Так что же, малютка Шкиппи? Где ты пропадал в прошлый четверг?
– В Сайгоне.
– Ну а где же ещё!
– Проходил испытание на полиграфе.
– Ну да. На чём же ещё!
Сэндс подался вперёд на кресле. В ящике комода наверху у него лежала «беретта» двадцать пятого калибра, и Шкип почувствовал мимолётное, но почти непреодолимое побуждение подняться, взять её и пальнуть Джимми Шторму прямо в наглую рожу. Когда волна схлынула, на него накатила такая слабость, что, казалось, парализовало все конечности. Он закрыл лицо руками.
– Слушай… Ты уезжаешь или как?
– Да, уже лечу. Просто заглянул сообщить тебе о том, что карма превратила твоего закадычного дружка в кровавый супчик.
– Господи Иисусе. Бедняга Фосс!
– Да уж, бедняга Фосс. Хотел бы я быть тем, кто известит об этом его жену. Надеюсь, он заделал ей красивых детишек. Надеюсь, он думал о них, когда падал.
Внезапно Сэндс выудил из своего напитка несколько кубиков льда и метнул их ему в лицо.
– А-а-а, блядь! – вскрикнул Джимми. – Прости. Давай, брось ещё. – Его взгляд прямо-таки взывал к наказанию. – Я ведь тебя когда в первый раз увидел, я ведь подумал: «Не нравится мне этот тип, мутный какой-то. Такой все пепельницы в поисках бычка перероет. Смотрит так, будто так и прикидывает, как бы у тебя лопатник подрезать. Приехал сюда как на детский круиз. В шпионов с косоглазыми поиграть приехал. Погонять по променаду да повыёбываться своей тачкой сюда приехал».
– Если ты закончил топтать меня своими говнодавами, то я бы хотел, чтобы ты свалил.
– Топтать говнодавами? Да пошёл ты на хер! Полковника-то прямо сейчас пытают. Вот прямо сейчас ломают ему все кости!
– Джимми! Чёрт тебя возьми! Ну хватит уже!
– Помнишь, как он на Второй мировой слинял от япошек, мужик? Мертвяком прикинулся!
– Молодец. Не даёшь легенде забыться.
– Я тебе не голос разума. Я впитываю всю хуйню, перевариваю и отсеиваю факты. Жопой чую – не всё тут так просто и однозначно.
– Джимми, полковник умер. И всё тут же развалилось.
– А вспомни, что он говорил! Что́ он твердил тысячу раз? «Как бы нам сделать так, чтобы деза правдоподобным образом угодила в руки к неприятелю? Непосредственно в руки самому дядюшке Хо?» План номер раз: через двойного агента, который якобы выкрадет липовые документы. Номер два: при помощи всамделишного американца – подсадной утки, которая даст захватить себя в плен. Но его любимая задумка заключалась в том, чтобы задействовать оба плана. При наличии двух независимых источников уровень достоверности повышается!
– Джимми. Возьми себя в руки.
– Нет, чувак, это звучит слишком разумно. Уж слишком эта версия стройная и чёткая. Он инсценировал всё это дерьмо и ничего нам не рассказал. Он на задании, а мы облажались. Мы ничем не можем ему помочь. На наших глазах играется какая-то хитрожопая комбинация – а мы, лохи, не вдупляем!
– С чего бы ему проворачивать уловку, не дав нам знать?
– С чего бы? Да с того, что ты стукач! И пиджак! И педик! Так что надо бы мне оттарабанить тебя в жопу!
– Да возьми ты себя в руки! Кто тебе сказал, что меня замели?
– Я кое-что знаю.
– Тебе Хао сказал.
– Иди ты на хер.
– Шторм… это Хао. Это Хао.
– А что с ним такое?
– Крыса. Стукач. Это Хао.
– Иди на хер. За попытку – зачёт, но мимо.
– Говорю тебе, Джимми, это Хао.
– Следи за своей кармой. Созерцай свою карму. Наблюдай, как она постепенно пожирает тебя целиком с ног до головы, пидорасина.
– Меня полиграфировали в языковой школе. Там был и Хао.
– Хрень собачья. – На обдумывание этого утверждения Шторму потребовалась секунда. – Что, прямо там, в самый разгар вечеринки?
– Нет, но я видел, как он проходил по коридору.
– Может быть, он на уроки ходит.
– У них там в подвале склад. РЦОБ-овский или ещё чей-то. Пока я там сидел, Хао прошёл мимо двери. Они хотели, чтобы я его увидел.
Несколько секунд Шторм молча разглядывал его лицо. Можно сказать – полиграфировал взглядом.
– Ну вот, что я говорил? Эта война идёт в ритме рок-н-ролла. Только поди втолкуй это нашим долбоёбам! – Он встал и отёр лицо подолом рубашки, обнажив красноватые ноги и зелёную юбку гавайской танцовщицы, вытатуированной у него на груди. – Сука, сука, сука!
– Да отстань ты от Хао. Он просто выживает как может.
– Ага. Сука! В этой дыре – всё равно как в Диснейленде под кислотой. Приходилось пробовать это говно? Кислоту-то?
– Не имел такого удовольствия.
– Держись от неё подальше, Шкипер. Ты и так слегка прибабахнутый.
У него была нужная точка. У него был к ней доступ в виде двух ключей. У него было оружие, расписание и последнее средство на самый крайний случай. Не хватало того, в чем он больше всего нуждался.
У него не было команды. На него повесили слишком много задач. Ему приходилось следить за тайником, потому что своим хозяевам он не доверял, и ему же приходилось делать все возможное, чтобы контролировать локацию. Даже если бы он разорвался натрое, его поверхностные навыки того, как надо вести наблюдение, здесь, вероятно, оказались бы бесполезны. Проще говоря, он был всего лишь исполнителем – человеком, который нажмёт на спусковой крючок. Приложением к оружию.
Объект провёл в этой точке почти неделю. Фест предположил: если объекту не доставляют еду, то ему рано или поздно придётся выйти на поиски пропитания – притом, вероятно, в темноте. В любом случае, сумерки были единственным временем, пригодным для слежки. В сумерках можно было стать тенью и слиться с другими тенями. Вчерашний вечер не дал никаких результатов, по крайней мере, до десяти или около того: в это время Фест оставил свой пост. Сегодня вечером он пришёл немного раньше, на закате, и обогнул весь квартал, дожидаясь темноты, которая скроет его неподвижную фигуру.
Сумерки мало повлияли на жизнь, кипящую в переулках. Дети стали вопить ещё громче, а женщины, завидев мужчин, с угрюмым и скрытным видом возвращающихся оттуда, где провели весь день, принялись переругиваться ещё пронзительнее. Фест ощутил тоску по своей семье – в ней всегда было сравнительно тихо. Может, Дора и болтала временами сверх меры, а Клод, может, и говорил порой глупости, но разве кто-то из них способен был перекричать шум уличного движения? Да и вообще Фест скучал по родным и близким. Почему бы и нет? Смерть старика сделала его сентиментальным и склонным к философии. Сначала эта новость потрясла, но он быстро свыкся с утратой, потому что был готов к ней уже очень давно. Через несколько дней на него снова навалилась тоска: он вдруг понял, что старик по-прежнему мёртв. Как будто где-то в глубине души был уверен, что отец может умереть, а потом его можно будет навестить и поговорить об этом.
Он решил не рассматривать эту операцию как своеобразную дань памяти отцовскому антикоммунизму. Абсурдно было полагать, что столь непрофессионально выстроенная и излишне рискованная афера может проводиться в память о человеке, который ясно и чётко понимал свой долг и руководствовался им в течение всей жизни.
Обойдя квартал в четвертый раз и завернув за угол, Фест увидел, как из гостиницы на улицу выходит какой-то человек.
Это был тот самый – это просто не мог быть кто-то другой. Все остальные постояльцы, которые попадались ему на глаза, были одеты в классические брюки и рубашки или, в случае пары стариков, в длинные сорочки и широкие шаровары, какие носят китайцы на карикатурах; что более важно, все они двигались свободно, как хотели и, если было надо, сразу же по выходе на улицу переходили дорогу. Этот же был в джинсах и футболке и держался поближе к стенам, в тени, пока не добрался до конца квартала. Когда он перешёл улицу на углу, Фест двинулся вперёд. Объект продолжил движение вдоль квартала, расположенного перпендикулярно, и Фест повернул за угол как раз вовремя, чтобы заметить, как цель, дойдя до конца квартала, нырнула вправо. Фест перешёл на рысь, сам тоже держась вплотную к стенам. Повернув в ту же сторону, вновь замедлился до прогулочного шага. Человек был всего метрах в двадцати впереди. Теперь они двигались по улице, параллельной той, на которой жил объект. Вот он завернул в освещённый вход в какое-то заведение. Фест прошёл мимо и увидел, что объект сидит за столиком в кафе и о чём-то разговаривает с владельцем. Когда Фест добрался до следующего перекрестка, то развернулся и снова прошёл мимо кафе. Мужчина сидел внутри, а перед ним на столе располагались плошка, палочки и чайник.
Фест поспешно дошагал до угла, повернул налево и снова пустился рысью. В кармане лежали ключи.
В конце квартала он перешёл улицу, остановился в тени и осмотрел окна второго этажа меблированного пансиона. С этой стороны свет не горел ни в одной из комнат. Где-то вдали в небо устремился сноп оранжевых трассеров. Это зрелище, нечто вроде пародии на северное сияние, повторялось каждую ночь. То раздавался, то вновь затихал шум вертолётов и реактивных двигателей. С более оживлённых улиц доносился многоголосый хор кипящей ночной жизни. Мимо проскочила пара велорикш и пешеходов, но в это время суток в квартале, за исключением некоторых злачных переулков, было тише, чем в других частях Сайгона.
Из кобуры на животе под рубашкой он достал пистолет, из кармана брюк – глушитель, соединил их вместе. Сейчас ему не нужно было оружие, но завтра ночью, начиная с этого места, оно будет у него под рукой. С него градом катился пот. Завтра ночью надо будет захватить с собой два носовых платка и тщательно протереть ладони, прежде чем браться за ствол.
У двери на улицу он, не выпуская из правой руки пистолета, взял в левую наугад один из ключей и сунул его в замок. Выбор оказался верен. Он положил ключ в левый задний карман и вошёл внутрь. Дверь оставил незапертой. Наверх вела узкая лестница, освещённая голой люминесцентной лампой, обсиженной насекомыми. Он испытал выключатель на стене слева, на пару секунд погрузил лестницу в полную темноту и снова нажал на кнопку. Свет пару раз мигнул и ожил. Фест вынул из переднего кармана второй ключ и поднялся по лестнице, ступая уверенно, как ступал бы любой полноправный постоялец, и вставил ключ в замок первой двери справа. Та открывалась внутрь и вправо. Он распахнул её пошире и отступил назад и в сторону, держа пистолет наготове. Как и предполагалось, внутри было темно. Из номера не донеслось ни звука. На противоположной стороне комнаты имелось единственное окно, которое выходило на стену соседнего здания.