Он несколько раз открыл и закрыл дверь. Когда она встала где-то на шестидесяти градусах по отношению к стене, верхняя петля резко скрипнула. Дверной замок тоже стоило бы смазать, но он не додумался захватить с собой масла – да и потом, разве они не знают, что он всего лишь исполнитель?
Оставив дверь открытой, он шагнул внутрь. Без света в коридоре там было бы невероятно темно, и тем не менее, чтобы завершить операцию, придётся перед входом погасить коридорную лампу. Он ощупал стену по обе стороны от двери в поисках выключателя и ничего не нашёл. Сунул оружие в кобуру, вытащил из кармана рубашки фонарик, скользнул по комнате световым кружком – ни выключателя на стене, ни лампы под потолком.
Узкая кровать, занавешенная антимоскитной сеткой, стол, на котором покоились фонарь и какая-то крупная морская раковина. На полу рядом с ним лежали сложенные брюки и футболка, а также рюкзак, который он торопливо обшарил – две книги, пара трусов-боксёров. Приподнял тонкий матрас и, взглянув через зазоры между широко расположенными опорными досками, убедился, что на полу под кроватью пусто. Лёг на бок, направил свет на нижнюю сторону кроватных досок и небольшой столешницы – нигде ничего не пряталось. Встал на ноги.
Походил по комнате с фонариком, ощупал штукатурку на стенах, особенно внимательно исследовал напольное покрытие в поисках какой-нибудь плохо закреплённой половицы.
Стекло единственного окна было приподнято, а соседнее здание – так близко, что можно было дотронуться ладонью. Что там обитало в узком пространстве между стенами – одному Господу Богу известно. Он протянул руку и ощупал нижнюю сторону подоконника. Снаружи к стене ничего не крепилось – никаких тайников.
Больше хранить оружие было совершенно негде. Либо этот человек носил что-нибудь при себе, либо его не было вообще, как и уверял майор Кэн. Если объект вдруг проснётся, то в качестве подручного средства защиты применит разве что стол или эту раковину, которая, кажется, служила здесь пепельницей.
Феста категорически заверили, что этот человек безоружен. Однако где гарантия, что у него не окажется ножа? Или, скажем, мотка верёвки, из которой можно соорудить удавку?
В свете фонарика он тщательно осмотрел матрас. На одном конце истёрлась краска – вероятно, там, где обычно покоилась голова.
Проблема, по мнению Феста, заключалась в том, что осторожный человек, а вдобавок к этому человек, чувства которого обострены из-за стресса и напряжения, пробудится от малейшего шороха, тут же вскочит с постели и будет готов к чему угодно.
Просто взять и войти через дверь будет безумием. Если предположить, что он сможет подняться по лестнице бесшумно, все равно слишком многое будет зависеть от того, не разбудит ли человека звук ключа в замке.
Почему бы не оформить его сейчас?
Через десять или пятнадцать минут человек закончит ужинать и войдёт в эту дверь. Можно будет убить его, пойти прямиком в языковую школу Вооруженных сил и объяснить, что он был вынужден импровизировать. Приспосабливайся и импровизируй – таков девиз его профессии.
Но пока не возникло крайней нужды, изволь придерживаться плана операции – или хотя бы видимости плана, обрывков плана. Он всегда придерживался плана. И ни один план его ни разу ещё не подводил.
Майор Кэн подчеркнул, что это должно произойти завтра ночью, ровно в два часа. Через час место происшествия приберут, а тело утилизируют. Видимо, эту часть плана нельзя было передвинуть по времени. Придётся плясать от неё. Феста возмущало то, что центральное место в плане уделили операции по зачистке территории, а не самому убийству.
А вот предположим, что сегодня ночью человек поест быстро – предположим, уже закончил, предположим, он поднялся по лестнице, представим, что вот сейчас он уже стоит на пороге – тогда я бы его убил. А если я решу подождать здесь пятнадцать минут – тогда ведь именно это и произойдёт? Какая разница, будет ли момент завершения продиктован осторожностью или определён обстоятельствами?
Фест снова обошёл стены и половицы, осознавая, что на это уходит больше времени, чем нужно, провоцируя смену плана, бросая вызов судьбе – судьбе объекта. Но человек не торопился домой, очевидно, наслаждаясь прогулкой – а кто бы не наслаждался, почти всё время сидя взаперти? – и ещё через пять минут Фест закрыл и запер за собой дверь, спустился по лестнице, прижав пистолет к правой ноге, как предстояло сделать завтра ночью, и выбрался на улицу. Отложил пистолет, не оглядываясь, запер за собой и входную дверь, пересёк улицу по прямой и стал ждать в тени у входа в лавку торговца тканями.
Прождал ещё пятнадцать минут, и вот объект вынырнул с противоположной стороны и вошёл в дверь здания.
Фест вновь пересёк улицу и остановился в узком пространстве между постройками, чтобы понаблюдать за окнами. Менее чем через минуту после того, как щуплый человек вошёл в пансион, слабое свечение в ближайшем окне сменилось более ярким – хозяин комнаты зажёг свой фонарь.
Это было то самое окно. Он вышел на нужного человека.
Что, если завтра тот уйдёт ужинать и умрёт, как только вернётся, а не в два часа ночи? Что, если тело пролежит в комнате несколько часов, а не шестьдесят минут? Трупное окоченение может осложнить задачу утилизационной бригады, но Фест в этом сомневался. В конце концов, гарантия удачного завершения операции того стоила – разница между тем, чтобы самому ступить в непроглядную темноту комнаты, где может таиться что угодно, и тем, чтобы ждать в непроглядной темноте человека, который думает, что комната пуста, была весьма ощутима.
Завтра в это же время он придёт сюда снова. Если человек выйдет, Фест встретит его, когда тот вернётся.
Чунг Тхан сидел на кровати, допивая тёплую кока-колу. В отсутствие часов он знал лишь то, что сейчас немногим позже трёх. Целых два часа до сумерек, которые подарят ему долгожданную свободу.
Он попытался выпрямить спину и сосредоточиться лишь на дыхании, лишь на дыхании.
Замереть без движения, когда хочется действовать, и подавлять своё нетерпение – это ощущение щекочет нервы и кажется чуть ли не запретным из-за сопутствующей ему лёгкой тошноты. Совсем как краденая водка. Когда Хао стянул ту бутылку у старика из хижины. Старик зарыл её в печной золе, потому что жена у него умерла, а сам для себя он никогда не готовил. В бутылке осталась недопитой почти половина, и мы выпили её до капли, даже не отмыв от копоти, и как были, с чёрными ладонями и чёрными лицами гуляли по облакам, распевая чудесные песни. Учитель тогда над нами посмеялся. Он всегда называл меня Монахом. Он-то думал, что я останусь…
Тогда он познал умение сидеть неподвижно. Научился проводить значительную часть каждого дня в тишине, научился ограждать мир от своего присутствия. Теперь мир жил в его разуме, захватывал его одиночество, будто вирус, мысли проползали, прорастали, просачивались дождём через его медитацию, и каждая пронзала его ум.
Он попытался медитировать, стоя на коленях на полу, но это только замедлило течение времени. Было ещё светло, ещё далеко до пяти вечера, но вдруг с лестницы послышались шаги, раздался стук в дверь, он отпер замок, открыл и увидел, что перед ним стоит тот самый остролицый, похожий чем-то на кота сержант армии США.
– Здорово, агент ноль-ноль-семь! Помнишь меня?
Говоря, он подался вперёд, и Чунг отступил в сторону, но не закрыл двери, пока американец не велел ему жестом это сделать.
– Как делишки, братишка? Всё хиханьки да хаханьки?
Чунг вспомнил, что американца зовут мистер Джимми.
– О да, – заявил мистер Джимми, – это как прыгнуть в яму с заражёнными пауками, и мне это нравится!
От недоумения Чунг улыбнулся.
– Где же Хао? – Американец посмотрел на часы. – Здесь этого гондона нету, такие, стало быть, новости на сегодня? – Мистер Джимми проделал четыре шага к окну, положил руки на подоконник и высунул голову, чтобы осмотреть узкое пространство, через которое открывался вид на кусочек улицы. Обернулся к Чунгу: – Что ж, ненавижу впрыскивать негативные штаммы. Ужас, до чего неохота это говорить. Но я всё-таки скажу: этот мелкий гондон не придёт. А это значит, что мы проебались – либо частично, либо полностью. У тебя ещё кола есть?
– Нет, спасибо.
Мистер Джимми снова пересёк комнату и сел у двери, прислонившись спиной к стене, выпрямив одну ногу и закинув другую на неё. Очевидно, он собирался остаться.
– Куришь?
– Я любить сигалета.
Он залез в карман рубашки, закурил и бросил Чунгу пачку и зажигалку.
– Мальборо.
– Ага. Так, я пытаюсь думать. Так что давай заткнёмся.
Чунг встал, запер дверь, сел на кровать и тоже закурил, стряхивая пепел в горлышко пустой бутылки из-под колы.
– Вот как затянусь в последний раз этой хуёвиной, там и видно будет. Либо свалю отсюда на хер, либо придётся ещё здесь поторчать. – Сержант сделал глубокую затяжку. – Твою-то мать! Значит, придётся тут поторчать ещё.
Они молча докурили, и Чунг бросил свой окурок в бутылку, а сержант положил на пол и притоптал каблуком. В этот миг Чунг понял, что не догадался ни предложить ему пепельницу, ни воспользоваться ею сам.
– Слушай, парень. Хао тебе друг?
– Хао – мой друг.
– Хороший друг?
– Хороший друг.
– Верный друг? – крепко сцепил в замок пальцы мистер Джимми. – Из таких, что, типа, готовы с тобой в огонь, в воду и прямиком в адское пекло?
Чунг, похоже, уловил суть вопроса. Он выпятил губы, развёл руками и пожал плечами, как делали виденные им французы. Сержант вскочил на ноги, но не собирался уходить. Он подошёл к Чунгу с протянутой пачкой сигарет и болезненным ужасом во взгляде. – Двойной агент! Смех да и только, бля! Да в этом вашем Южном Вьетнаме, в этой сраной дыре каждая живая тварь служит и нашим, и вашим!
Чунг взял ещё сигарету, но приподнял ладонь и покачал головой, глядя на зажигалку сержанта. Положил сигарету на стол.
– Ты, небось, думаешь, у меня чердак прохудился. Что ж, в этом мы с тобой похожи. Тут я вынужден согласиться. Но я всё ещё слушаю только свой собственный бред, дружище, потому что кроме него не происходит вообще ничего.