йон вокруг Второй улицы, – оказалось, что этот её секонал не действует. Посреди ночи кровать внезапно затряслась. Он сказал:
– Что это?
Женщина сказала:
– У меня был припадок.
Кажется, она не вполне понимала, что с ней за парень. Он спросил:
– Пиво ещё осталось?
Они купили только одну упаковку из шести штук; раздавленный картонный футляр из-под неё он обнаружил под собственной обнажённой задницей.
– Мне бы так-то сходить родных навестить. Я ведь из тюрьмы только что вышел, – признался он.
Ночь остудила воздух. Он прошёл через Двойку. Присесть бы да вздремнуть, но уже близился рассвет, мостовая охладилась, а босяки, которые спали на тротуаре, положив головы на руки, уже просыпались и начинали шататься туда-сюда по тихим улицам без особенной цели. Билл Хьюстон присоединился к этому шествию неприкаянных душ, ожидающих солнца.
Мало-помалу он выветрил хмель из головы и оставался трезв до первой встречи с инспектором по УДО в здании в центре города на Джефферсон-стрит, поскольку одним из условий его досрочного освобождения было воздержание от алкоголя. Однако никто ничего не проверял, и вскоре он вернулся к старым привычкам, беря себя в руки лишь по вторникам для еженедельной очной ставки с человеком, который мог отправить его обратно за решётку, всего один раз набрав нужный телефонный номер. Его инспектор, Сэм Уэбб, солидный молодой владелец ранчо с налётом городского шика, окрестил Хьюстона «асфальтовым ковбоем» и устроил его стажёром. Через два месяца после освобождения Хьюстон явился на встречу, дыша перегаром, но Уэбб только усмехнулся нарушенному обету.
– Можно было бы отправить тебя отдохнуть в камере на выходные, – сказал он, – но тебя же просто вышвырнут обратно. Им там во Флоренсе куда бо́льших подонков девать некуда.
Хьюстон закончил обучение и начал получать полную зарплату. Он устроился водителем вилочного погрузчика на склад пиломатериалов – якобы крупнейшее предприятие такого рода на всём Юго-Западе, не считая Калифорнии. Целыми днями перемещал он из массивных кузовов под массивные навесы тонны и тонны тошнотворно пахнущих свежепиленых досок, укладывал их прямоугольными штабелями, а потом постепенно разбирал. Другие вводили древесину в эксплуатацию. Он лишь безучастно смотрел, как это происходит. С трудом влившись в коллектив, хотя при этом обильно и регулярно заливая за воротник, избегая неприятностей, ведя жизнь почти отшельническую, странным образом не желая снова становиться самим собой, Билл проработал на лесном складе до самой весны, пока из-за всё более долгих отлучек не сделался практически бесполезен и не был выставлен за порог.
Задание имело смысл, но лишь до той поры, пока не было выполнено. Они ничего не нашли. Искали безопасное место, чтобы там переночевать. В лагере спецназа дали им от ворот поворот. По всей видимости, само наличие спецназовцев в зоне боевых действий очистило территорию от врага, но сообщить об их присутствии никто не удосужился. Руководствуясь устаревшими разведданными, шестеро «дальнюков» закинулись дозой стимуляторов и побрели в путь, тогда как им следовало бы мирно спать в Нячанге. В итоге задание не имело смысла.
То, что случилось дальше, походило скорее не на засаду, а на вероломное заказное убийство. Последние полкилометра колонну возглавлял Джеймс. Ночь была беззвёздной, но тьма была мудра и сама подсказывала ему дорогу. Он следовал её указаниям. Ещё через несколько сотен шагов тьма должна была расступиться, и они достигли бы места, о котором знали, что там можно передохнуть, дождаться рассвета и даже, возможно, попросить, чтобы их оттуда вытащили.
Из-за спины вдруг донеслись три коротких автоматных очереди. Джеймс упал и пополз обратно тем же путём, которым шёл, но через несколько ярдов остановился, потому что именно здесь линия его жизни резко вильнула влево. На него посыпались листья – остальные открыли ответный огонь. По тропе затопали ноги. В гущу деревьев влетела граната, и он вжался лицом в землю. Прогремел взрыв. Он скатился налево, в кусты, следуя за линией жизни, и поискал глазами вспышки на другой стороне тропы. Ничего. Стрельба прекратилась. Стихло чириканье насекомых. Повсюду воцарился мир и покой. Воздух обрёл звенящую глубину. Вся херня была до последней крупицы предана огню.
Так он и крался по-пластунски сквозь бодряще-колючий кустарник, пока не услышал, что по тропе ползёт кто-то из своих, и щёлкнул языком. Услышал стон. Почуял запах дерьма. Стоны переросли в песню, но не навлекли на себя вражеского огня.
– У нас раненый! У нас раненый!
– На тропе! На тропе!
Это был голос Чухана. Джеймс услышал топот ботинок, произвёл три прикрывающих очереди и остановился. Над раненым на корточках сидел мужчина.
– Хватай его за лодыжку! И ходу!
– Ну его нах! Нас же не прикрывает никто!
По тропинке, словно по аллее городского парка, прогулочным шагом приблизился Хохмач.
– Ну всё, отбегался. – Он встал на обочине тропы с автоматом наготове. – Одним засранцем на этом свете меньше, всего-то и делов.
– Херня.
– Я видел каждую вспышку. Ни разу взгляда не опустил.
Чухан сказал раненому:
– Посмотри сюда, посмотри на меня!
– Ничего не вижу, только херню какую-то собачью…
– Бейкерс!
– Кто это?
– Да Чухан это! Я это! Не закрывай глаза!
– Бля, чувак, я уже где-то там… Где-то на том свете…
– Да здесь ты! Ты в порядке!
– Я этого не чувствую… Херня это всё собачья…
– Ты здесь!
– Я не чувствую связи с миром, чувак…
– Кто бросил гранату?
– Я, – сказал Хохмач. – Этот мудак трижды на спуск нажал, а потом укаркал.
– У него глаза пустые. – Чухан склонился к Бейкерсу вплотную, чтобы ощутить дыхание. – Хана ему, – констатировал он. – Полная.
Теперь все пятеро были в сборе. Джеймс снова возглавил колонну, и каждый из оставшихся взялся за руку или за ногу и потащил труп Бейкерса на поляну, расположенную, насколько им было известно, в трехстах метрах по тропе.
– Пометьте биркой его жопу.
– Он поднялся на ноги. Где встал, прямо там и помер.
– А всё-таки нравится мне его поступок, приятель. Он остался самим собой.
– Да ладно?
– Он не зассал, остался на ногах, а не побежал в укрытие, как мелкий пиздюк, – сказал Чухан. Сам он уже рыдал.
С Бейкерсом этим Джеймс был знаком не особенно близко. С благодарностью и любовью принял то, что досталось сегодня именно Бейкерсу, а не кому-нибудь из остальных. Особенно – не ему самому.
– Изловим кого-нибудь из местных поселян и передадим с ним извещение о смерти.
– На хуй этих узкоплёночных! Это всё «зелёные береты». Можешь вообразить себе такую дичь?
– Нет.
– Если бы они впустили нас за свой периметр, этот парень остался бы в живых. Шёл бы сейчас с нами и смеялся.
– Давай вызовем подмогу и вытащим его отсюда.
– Не сейчас.
– Чухан, чувак, все кончено, чувак!
– Да оставь ты эту рацию несчастную в покое!
Чухан громко щёлкнул переключателем.
– Си, сеньор! Больше этого засранца и пальцем не коснусь.
– Кто со мной?
Чухан и Конрад отправились на охоту, а трое других остались с трупом.
– Этот парень погиб потому, что эти уёбки не пустили нас за свой периметр.
– Как увижу в следующий раз в городе «беретника», буду ходить за ним по пятам, пока не удастся заколоть его в спину!
– А давай вызовем огонь по их обосранным задницам!
Джеймс присел на корточки, прислонившись спиной к стволу дерева, и свернул самокрутку с травкой. Лизнув бумагу, почувствовал на пальцах привкус орудийного металла.
Встал, поджёг косяк, а остальные сбились в кучу вокруг него, чтобы скрыть огонёк.
– Слыхали, как он говорил про херню собачью? Он знал. Он знал!
– Спину-то ему один фиг разворотило…
– Повезло ему. А то выпало бы парню жить на электрическом кресле. Это же приговор, чувак. Пыхтишь в трубку – и катишься…
– Не так ведь всё-таки высоко его задело. У него остались бы руки.
– Я бы ни в жизнь в инвалидную коляску не сел. Сразу бы вздёрнулся на крюке под потолком.
Джеймс оставил их и снова прислонился к дереву. Неохота было обсуждать подобные вещи, пока его мозг то раздувало как шар, то постепенно остужало. Он запрокинул голову и уставился в небо. Тьма, ничто, чистейшее ничто, безмолвная россыпь электрических искр. Душа всего и вся.
– Я не верю в это дерьмо, – сказал он.
– У этих «беретников» каждая мелочь расписана по уставу.
– Да они полезного не делают ни хера. Только балду пинают!
– Давай всё-таки вызовем удар по их обосранным задницам!
– Айда ко мне, – позвал Джеймс, и все остальные подошли к нему и присели на корточки вокруг. – Мне нужна китайская граната. Вот как надыбаю себе китайскую гранату, так сразу и расхреначу этих пидорасов в мясо.
– Той же ночью?
– Вот прямо сразу, как надыбаю.
– У Конрада есть одна такая.
– Знаю.
– Давай подпустим им немного дымку. Отправим в расход штук двадцать этих пидорасов!
Среди них беззвучно, как мысль, возник Конрад.
– Вернулись уже?
– Только я один.
– А Чухан где?
– Бабу себе подцепил.
Джеймс встал на ноги:
– Дай-ка мне ту свою ручную гранату.
– Чего?
– Да понял ведь, о чём я говорю. Ну вот ту хреновину китайскую.
– Я её домой увезу.
– Куда это – домой?
– Ну домой, на родину.
– На хуй родину!
– Как сувенир.
– В большой мир с ручной гранатой не пропустят.
– Что ж, сука. Всё равно…
– Я тебе ещё одну достану.
Конрад носил её в нагрудном кармане. Джеймс протянул руку и вырвал вожделенный боеприпас.
– Ты со мной?
– Куда?
– Вернёмся туда, где эти «беретники» на массу давят.
– Точняк?
– Точняк.
– Пойду, если останешься и дождёшься допроса.
Вернулся Чухан и втащил в поле ночного зрения Джеймса, как в круг от света костра, какое-то маленькое обнажённое существо. У него – вернее, у неё – была лоснящаяся нижняя губа, которая выступала вперёд, точно кто-нибудь только что назвал её каким-нибудь обидным словом. Будь у неё в руках оружие, она, кажется, готова была убить кого-нибудь от злости. Они повалили её на землю и по очереди воспользовались беззащитным положением, – все, кроме Чухана, который уже получил своё, и Джеймса, который копил в себе злобу для своего личного часа Ч, для мести «зелёным беретам». Когда остальные получили своё, её больше не было нужды прижимать к земле. Джеймс упал на колени, приставил остриё финского ножа к животу женщины и сказал: