– Где мой муж?
– По-прежнему в джунглях, с дружками своими зависает.
– Наверно, решил остаться ещё на денёк?
– Ага. Типа того.
– Хотите чаю?
– Нет. Я хочу машину до границы.
– У вас есть деньги?
– Я самый богатый человек, который попадался вам в жизни.
– Завтра утро найду вам машину. У вас в Таиланде какой-то друг?
– Это точно.
– Ваш друг вас ждёт.
– Вполне возможно. – Он уставился на неё, вгляделся в её лицо. Но того самого чувства пока ещё не было. Ещё ближе, но нет – не было. – Думаю, я сменю гостиницу, – сказал он.
На пассажирском сидении «Моррис Майнора» он преодолел, судя по мутному экрану одометра, дюжину миль. На мосту через какую-то реку с неизвестным названием водитель спросил с него плату за проезд и высадил его, отказавшись от дальнейшего риска. Изъеденные стихией доски моста были гнилыми на вид. Шторм предложил заплатить больше, но человек сказал:
– Сможете купить мне новую машину?
– Трус. Мать твою ебал, – бросил Шторм.
Он поймал попутное слегка переоборудованное велотакси, которым управлял какой-то старик, а тащило неясного вида животное, может быть, осёл, а может быть, что и малорослая лошадка, и расположился в коляске на куче хвороста. Шторм был в обрезанных джинсах, и хворост натирал ему бёдра. В рюкзаке у него не имелось ничего лучше, никакой сменной одежды, только фонарик, нож и полиэтиленовый дождевик, а ещё блокнот и карта, отобранная у Джонни. Остановились они в деревне милях в двух по дороге, где Шторм попытался загнать что-нибудь старому дровосеку в обмен на дополнительную помощь, но безуспешно. Дальше дорогу заполонили молодые каучуковые деревца, и его дрововозке не было ходу. Местные жители подходили к дверям лачуг, чтобы поглазеть на чужака. Один приблизился к Шторму, неуверенно потоптался на безопасном расстоянии, а потом отважно сделал ещё один шаг вперёд и коснулся руки незнакомца. Люди закричали. Человек со смехом отвернулся.
Шторм не знал, сколько нужно будет идти пешком, чтобы добраться до границы. Меньше двадцати километров, если он правильно расшифровал карту.
Старый дровосек вышел из-за одного из шалашей с плосколицым, пристально глядящим на него молоденьким парнишкой – тот вёл в поводу мотоцикл. Парнишка нажал на педаль, оседлал машину и стартовал так резко, что Шторм засомневался, ожидает ли тот пассажира, но все равно вскочил позади него, крикнув: «Куда едешь? Куда едешь?» В ответе парня угадывалось слово «дорога». Когда они поравнялись с краем селения, какая-то старуха с растрескавшимся лицом с криком и стоном бросилась в грязь перед мотоциклом – тормоза взвыли, Шторм рванулся вперёд, губы уткнулись водителю в волосы. Парнишка снял ноги с педалей и попытался её обогнуть, но она завертелась, забарахталась в грязи как пловчиха и перегородила ему путь. Шторма качнуло из стороны в сторону – они проехались по её телу одним и другим колесом поочерёдно, и старуха просипела: «Гм! Хм!» Люди в дверях что-то им закричали; кто-то рассмеялся; чей-то ребёнок подошёл и плюнул в них. Когда они набрали скорость, Шторм почувствовал, как ветер размазывает нить слюны по его голому бедру. После поворота на выезде из города он сорвал несколько листьев с чайного куста и утёрся от плевка. Дорога утопала в красной грязи. Иногда езду замедляла большая лужа, и тогда парень её объезжал, выставляя ноги по сторонам для равновесия.
Впереди росли в основном каучуковые деревья. Там тропу покрывал ковёр из листьев. Среди листвы кое-где пробивались солнечные лучи. Дважды мотоцикл с глухим стуком перекатился через какую-то толстую змею с блестящими полосами на чешуе. Дорога сузилась до ширины тропы, они постоянно подпрыгивали на корнях, маленький двигатель гудел как рог, но его гудение звучало так незначительно, что тонуло среди гомона живой природы. Три часа, четыре часа, но они не притормозили ни пообедать, ни даже попить. Шторм пригнулся и не разгибался за плечами у парня, тропа всё сужалась, а тонкие ветви хлестали подростка по щекам. Парнишка постоянно вытирал лицо, и на ладони у него с каждым разом оказывалось всё больше крови. Он беспрестанно вскрикивал и плакал. Они продирались вперёд почти исключительно на самой низкой передаче. Шторм почуял запах своей резиновой подошвы, загоревшейся от близости к выхлопной трубе, и переместил пятки на распорки, но таким образом, что они продолжали соскальзывать.
К часу дня в чаще леса уже совсем почти сгустились сумерки, да и дорога заросла почти до непреодолимости и сжалась до размеров одной колеи, а затем они выкатили на дневной свет, на открытый простор – серые заросли слоновой травы, изумрудные рисовые чеки. Здесь тропа пересекала русло пересохшего ручейка с отвесными шестифутовыми стенами. Мотоциклу тут было не проехать.
Они спешились, парнишка загнал машину в высокий травостой в нескольких ярдах от тропы, позволил ей упасть на бок и рухнул рядом сам. Затем живо вскочил и вышел, потирая лицо. По его предплечью, там, где он сильно порезался во время падения, спирально бежала струйка крови. Он заметил рану и улыбнулся Шторму, а затем вдруг озлобленно всхлипнул. Шторм схватил его за руку.
– Не кисни, мужик. Ты ж не помер. Сука, – сказал он, – а рана-то глубокая! – Он развязал налобную бандану, чтобы перевязать порез, и едва закончил завязывать её концы, как ребёнок повернулся, чтобы снова показывать путь. Они сползли вниз с одной стороны оврага и вскарабкались по другой. Шторм пытался искусить парнишку: – Малой, а, малой… Я хочу дать тебе денег, денег… – но тот не отвечал и даже не останавливался, и они продолжили путь по плотинам рисовых чеков до самой деревни, где всё раскачивалось на послеполуденном ветру.
На крыльце деревянного дома стоял человек в коричневых брюках и синей рубашке, как любой другой человек на въезде в какой угодно город.
– Добро пожаловать! Заходите на чашку чая, а я покажу вам свои образцы!
– Нам бы воды…
– Заходите в мой музей! Пожалуйста! Прошу вас!
Он затащил их в нечто наподобие кафе без стульев: в помещении имелось всего несколько столов с большими склянками. Поднял одну крупную склянку, и в ней оказалось какое-то бурое членистоногое: длиной оно было, должно быть, с его предплечье, если бы не свернулось калачиком, и плавало в жидкости, похожей по виду на несвежую мочу.
– У меня здесь целая коллекция насекомых. Вот эта сколопендра убила тринадцатилетнего мальчика.
– А как насчёт воды?
– Хотите, чтобы я её сначала вскипятил? Потому что вы ведь американец…
Во время того, как человек говорил, его брови раздвигались и сходились вместе. Жучиные глазки и толстые губы. Выпуклый лоб. Если не считать толстых губ, он бы вполне сошёл за один из образцов своей коллекции.
– Давайте вы просто наполните мне пузырь, хорошо? Прошу вас, серьёзно. Хуйня для очистки у меня найдётся.
Странный человек протянул руку через дверной проём, затащил флягу Шторма к себе на кухню, где виднелись раскладушка и плита, погрузил её в оцинкованную ванну и некоторое время подержал под водой. Шторм двинулся следом, вырвал мокрую флягу из его хватки и подсыпал в воду две таблетки. Закрутил крышку, взболтал сосуд.
– Ебать, как пить-то хочется!
– Да-да, я вам верю, – сказал человек.
Они стояли среди склянок с образцами; Шторм чередой яростных глотков выпил половину и передал флягу мальчугану, а тот торопливо осушил остаток, отнял флягу от губ, выдохнул, глубоко вдохнул и удивлённо скривился.
– Это йод.
– Да-да, – кивнул мужчина и заговорил с ребёнком по-малайски.
– Он не хочет называть мне своего имени. У него есть право хранить тайну. Меня зовут доктор Махатхир. Могу ли я также узнать ваше имя?
– Джимми.
– Джимми. Да-да. Вы часто выражаетесь плохими словами, Джимми. Вы говорите «хуйня», «ебать»… Разве это не плохие слова?
– Да я просто матерщинник. Откуда у вас эти банки, дружище?
– Я учёный. Энтомолог.
– Так что же, вы эти здоровенные банки из жопы, что ли, высираете?
– А-а! Вы про сами банки! У меня их двадцать шесть. Мне продают их местные. Они понимают, что энтомологам нужны сосуды для образцов. Вот, посмотрите – скорпион!
– Ага. И сколько же он убил тринадцатилетних мальчиков?
– Он жалит, но не смертельно. Только парализует на время. Вызывает отёк в месте укола. Это самый крупный скорпион, встречающийся в этом регионе. Поэтому да, я его сохраняю.
– В формальдегиде, верно?
– Да-да. В формальдегиде.
– Это же антисептическая херня?
– Конечно.
– А банка с этой дрянью без козявок у вас есть? А то вон парень руку себе разодрал.
– Да-да, я вижу. – Он заговорил с ребёнком, и тот протянул руку, а учёный стал осторожно разматывать повязанную на рану бандану. – Да здесь ничего особенного! Очистим повреждение, наложим несколько швов. Это я могу.
– Медицинские швы? Инструмент есть?
– Нет. Иголка и нитка.
– А что насчёт ксилокаина?
– Нет.
– Вы, док, это лучше ему поясните.
Они заговорили; ребёнок по-прежнему хранил расстроенный вид.
– Он говорит, что должен скрыть рану. На его теле не должно быть изъянов.
– Не должно быть изъянов? Да вы на рожу его поглядите! Пока мы сквозь кусты продирались, в мясо её расцарапал, словно у него в жопе граната разорвалась!
– Ничего не знаю. Такова его вера.
– Сейчас он станет тебя заштопывать, – объяснил Шторм ребёнку, когда доктор нашёл на кухне нужные принадлежности. – Будет неприятно.
Доктор вернулся, волоча одной рукой скамейку, а в другой – неся бутылку из-под «пепси». Между губами он зажал иглу, с которой свисала нить.
– Сядь, пожалуйста. – Вместе с парнишкой они сели на земляной пол, он положил руку мальчика на скамью и окунул шовный материал в горлышко бутылки. – Сейчас будем стерилизовать рану, – сказал он, вытащив иглу за нитку, немедленно зажал рану и пронзил иглой мясо. Мальчик с шипением втянул воздух сквозь зубы, но не более того. – А он настоящий стоик! – изумился учёный.