Вот эти люди на этих землях, в которых мы гостим, – посмотри на этих людей. Они точно так же захвачены врасплох обстоятельствами, как преступников захватывает в ловушку тюрьма. Рождаются, живут и умирают согласно с теми законами, по которым устроен мир, – никогда не скажут: «Хочу жить там, а не здесь, хочу быть пастухом, а не фермером». На самом деле они ведь даже не фермеры – так, огородники. Пахари. Садоводы.
Поначалу эти её коммюнике не были длинными, в общей сложности занимали две стороны листа и заканчивались как-то так: «Что ж, у меня устаёт рука! Лучше я, наверно, на этом и завершу. Твоя Кэти» или так: «Что ж, вижу, я дошла до конца страницы, так что лучше я на этом и завершу. Твоя Кэти». Поначалу Сэндс на них даже отвечал, всякий раз очень кратко. Надеялся, что хотя бы не холодно. Но больше не знал, что сказать. Сама природа их связи, вполне ясная в разгар отношений, сделалась теперь таинственной.
Когда заходит речь о противопоставлении между наличием выбора и отсутствием какой-либо свободы воли – вот здесь-то он и проступает так ярко, насколько это возможно. Ты, Америка, твои войска развязали здесь войну по собственному выбору. У твоего противника выбора нет. Он родился в стране, в которой идёт война.
Или, может быть, всё не так просто – США против Северного Вьетнама: нет, это молодые ребята, которым навязали войну сверху, против тех, кто выбрал войну по доброй воле, умирающие солдаты против теоретиков, догматиков и полководцев.
Дальше шли другие неуклюжие рассуждения, а Сэндс давно уже потерял терпение, необходимое, чтобы в них вникать. Хотелось бы ей видеть бюст Ленина у дверей каждой общеобразовательной школы? Видеть, как в ходе какой-нибудь кощунственной церемонии сносят статую Свободы? Конечно же да. И ему импонировало такое упорство в заблуждениях. Сэндса всегда тянуло на язвительных, близоруких, смышлёных женщин. Женщин, остроумных и печальных с самого рождения. Вот это вот сочетание агрессии и мольбы о прощении в её выражении лица. Добрые карие глаза.
Помнишь, ты спросил меня про место в Библии, где утверждается, что на земле существует много разных служб, а я сказала, что это вряд ли? Ты был прав – это из Первого послания к Коринфянам 12:6 и т. д. «И служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий всё во всех».
Такая мысль должна понравиться секретному агенту вроде тебя (до сих пор не верю, что ты работаешь в «Дель-Монте»)! Если хочешь считать, будто различные ангельские канцелярии, так сказать, ведают разными частями представления, играющегося здесь, на земле, я тебя не виню. Просто переместившись из аэропорта Манилы в аэропорт Таншоннят в Сайгоне, я была бы почти готова признать это многообразие божеств, существование разных Вселенных в пределах одной и той же планеты.
Кстати, вот ты подумай: в Северной Америке многие испанские священники (или сама католическая церковь?), должно быть, верили, будто некоторые территории находятся под властью Дьявола – или Христа, – соответственно, отсюда имеем места, названные «Монте-Дьябло»[47], «хребет Сангре-де-Кристо»[48]и так далее.
Он сунул письмо под кружку с кофе. Сейчас на нём было не сосредоточиться. Путешествие его возбудило. Этот мир кончался, на его месте возникал новый, игроки окружали движением и шумом, метали чёрные планеты и разносили созвездия деревянных кеглей. В комнате Сэндса ждали другие вещи, с которыми предстояло разобраться: чудовищная гора полковничьей картотеки и брезентовый баул, набитый двумя парами удобной для ходьбы обуви и четырьмя сменами одежды, пригодной для машинной стирки, – никаких костюмов, никаких парадных нарядов, – а также небольшая коробочка, плетёная из тростника, по сути, корзина, но довольно прочная: в ней помещались словари нескольких языков. Шкипу наказали помнить, что он приехал сюда как гражданское лицо и одеваться должен соответствующим образом, избегать хаки или оливкового цвета в одежде, носить коричневые ботинки вместо чёрных и ремни тоже носить коричневые. Он оставил в прошлом свой именной карабин и путешествовал с оружием, приличествующим секретному агенту, – автоматической «Береттой» двадцать пятого калибра, которую легко можно было спрятать в кармане брюк. Разум беспорядочно носился между всеми этими предметами – наверно, Шкип всё же перепил кофе. Он отказался от мысли поиграть в боулинг, вышел из кегельбана и бродил по полуденным тропикам, пока не задёргалась бровь и мокрая рубашка совсем не прилипла к спине.
Библиотека базы выглядела открытой. На крыше рычал кондиционер. Сэндс приблизился к двери и увидел внутри людей под флюоресцентными лампами, но дверь всё никак не поддавалась, и в какой-то миг он даже запаниковал, почувствовал себя выставленным за порог и беспомощно глядел на книжную страну. Какой-то человек, выходящий на улицу, открыл её с некоторым усилием (дверь просто разбухла от сырости и застряла в проёме), и Сэндс получил возможность войти. В голове звенело от кофе, а он бросался от стеллажа к стеллажу и просматривал дикое количество книг, ни разу не присев. В экземпляре твеновского «Простофили Вильсона» прочёл все эпиграфы к главам, ища тот, который, как казалось, ему запомнился, – что-то там насчёт сокровища жизни, растраченного в неведении, – но его там не оказалось. В детском отделе нашёл несколько сборников филиппинских народных сказок. Из Вьетнама – ничего.
К своему удовольствию следом Шкип наткнулся на книгу про Кнута Рокне. Он сел и переворачивал страницы, пока не обнаружил на странице 87 фотографию Рокне на спортплощадке колледжа Нотр-Дам в 1930 году с последней командой, которую тот тренировал; а вот среди её членов и дядя Фрэнсис – в середине третьей шеренги, с более пышной шевелюрой, разглаженными морщинами и знакомой пылкой искренностью в лице. Первокурсник из запасного состава, но, тем не менее, один из бесцеремонных, уверенных в себе ребят Рокне: грудь у всех колесом, подбородки кверху, взгляд устремлён в грядущее, но не далее, чем на две-три минуты. Старший брат Фрэнсиса Майкл, отец Шкипа, закончил Нотр-Дам годом раньше и переехал в Клементс, штат Канзас, – родной город своей невесты. Потом Фрэнсис запишется в ряды ВВС, а в тридцать девятом уйдёт оттуда, чтобы лететь в Бирму с псевдогражданскими «Летающими тиграми». Майкл станет без устали торговать сельскохозяйственной техникой, в сорок первом запишется во флот, а через шесть месяцев в первые же несколько секунд атаки на Перл-Харбор пойдёт ко дну вместе с линкором «Аризона». Слишком уж часто родственников отца постигала преждевременная смерть – то на войне, то от несчастных случаев. У полковника была дочь, Энн; сын, Фрэнсис-младший, как-то на День независимости катался под парусом в гавани Бостона – да и утонул. Брат и сын – обоих отобрали гавани. Были ещё братья, сёстры, и великое множество более дальней родни, и много детей от них, и у каждого кого-нибудь не хватало. Это было шумное, несчастное семейство.
Шкип стал рассматривать разряды игроков. Мужиков, которые срывались со скамеек, чтобы столкнуться друг с другом в жизнерадостном кровопролитии. Которые позволяли колотить по себе молотом и гнуть себя в дугу, чтобы из них вышли полицейские и воины, и жили в мире, совершенно недоступном для женщин и детей. Они взирали на него со страниц. В груди завела свою песню застарелая боль. Единственный сын овдовевшей матери. Каким-то образом он ухитрился вступить в их мир, так и не став мужчиной.
Он захлопнул книгу и вместо этого развернул хрупкие страницы письма от Кэти Джонс:
Они родились в стране, в которой идёт война. Родились во времена испытаний, которым не видно конца.
Кое о чём мы с тобой ещё не говорили: для того чтобы быть в аду, люди в аду, наверно, не должны быть уверены в том, что находятся именно там. Если бы Бог сказал им, что они в аду, тогда бы они избавились от пытки неопределённостью и их мучения были бы неполны без этого неотвязного вопроса: «Является ли это страдание, которое я вижу повсюду вокруг, моим вечным проклятием и вечным проклятием всех этих душ или же это только временный переход?» Временный переход в падший мир.
И ещё должна тебе сказать: вера моя угасла, потому что я начала читать Кальвина, бороться с Кальвином, и я проиграла эту битву и погрузилась в пучину кальвиновского отчаяния. Сам Кальвин не называет это отчаянием, но что это, как не отчаяние? Я знаю, что вот это всё и есть ад, он прямо здесь, на планете Земля, и знаю, что ты, я и все мы созданы Богом лишь для вечного проклятия.
А потом я вдруг крикну: «Но ведь Бог бы такого не сделал!»
Видишь? Вот она, пытка неопределённостью.
Но ты, догадываюсь я, как католик можешь задаться вопросом, не путь ли это через чистилище. А ты непременно задашься этим вопросом, когда приедешь во Вьетнам. По пять-шесть раз в день будешь ты останавливаться и спрашивать себя: «Когда же я умер? И почему Божья кара так жестока?»
Послеобеденное время он провёл, наслаждаясь библиотечной прохладой, и на челночном автобусе вернулся в блок для неженатых офицеров.
Не прошло и минуты, как в дверь его комнаты кто-то постучался – некий человек примерно его же возраста, одетый в штатское, а в обеих руках – по бутылке пива «Сан-Мигель».
– Вот, последние в ведре оставались, дружище.
Улыбка человека приводила Сэндса в замешательство.
– В организме у Шкипера обнаружена нехватка пива.
Шкип сказал:
– Здоро́во!
– Квантико!
Он взял бутылку, и они пожали друг другу руки; щёки у Шкипа горели от смущения – лицо у человека было вроде знакомое, а вот имя стёрлось из памяти. В Квантико[49] они в течение двадцати одного дня трудились вместе над шифровальной программой, сразу после его обучения на «Ферме»