– Я вам верю, сэр.
– Вопросы по данному пункту?
– Насчёт картотеки.
– Валяй.
– Какой смысл у фразы «Дымовое древо»?
– То есть ты уже дошёл как минимум до буквы «Д».
– Нет. Всего лишь сегодня эту фразу услышал.
– Боже правый, – сказал Шторм, – это я сболтнул мимоходом, но я-то думал, мы все тут вроде как обмениваемся друг с другом своими микробами и болезнями, понимаете?
– Он – моя родня, – напомнил полковник.
– Так и что же это значит? – спросил Джимми. – Что за «Дымовое древо»?
– Ох, бог ты мой, не знаю даже, с чего начать. Это до неприличия поэтичный образ. Очень величественный.
Шкип заметил:
– Непохоже что-то на вас.
– Быть поэтичным и величественным?
– Беспокоиться о приличиях.
Джимми добавил:
– Вот ещё вопрос на засыпку – кто сказал: «Держи друзей близко, а врагов ещё ближе»?
– Это что, допрос? – поинтересовался полковник. – Тогда давайте-ка по коктейлю.
Коктейли подавали в череде ещё более шумных и сырых заведений, в основном на улице Тхишать – в сумраке пивных за время звучания одной мелодии из музыкального ящика перед глазами, словно шлейфы, проносились целые эры. В каждой из этих пивных Шкип пригубливал понемногу пиво из бутылки, стараясь оставаться начеку, держать ухо востро и смотреть в оба, но прислушиваться было не к чему, кроме попсовых песенок, да и глядеть было не на что, кроме мельтешни малорослых и безрадостных танцовщиц. Он чувствовал, что совеет, не понимал, почему не ушёл домой. В какой-то момент, даже не вполне понятно, когда именно, к ним подсел лейтенант – тот самый, который «сбрендил малёхо». По нему явно так и казалось – напряжённое лицо, нарочито широко распахнутые глаза, как если бы он обращался к миру с посланием: «Посмотрите, вы сделали из меня запуганного ребёнка» – это определённо не располагало к беседе. Тем временем полковник всё говорил:
– Расскажу вам, что́ знаю про Фосса. Первый раз, когда я познакомился с Фоссом, сидели мы в Маниле за бутылочкой «Сан-Мигеля». И что же, заказал он одно пиво – да так к нему и не притронулся. Так оно и стояло у его ног, будто награда.
Шкип сказал:
– При мне он полбутылки выпил, – и, чтобы не возникало сомнений, после этого утверждения сам отхлебнул из своей посудины.
Лейтёху-чокнутого, похоже, заворожили колени танцовщицы, скачущей в четырёх футах от столика под карибские ритмы Десмонда Деккера, а сержант Шторм тем временем орал ему на ухо:
– Да вообще насрать, что победим мы в этой махаловке, что проиграем. Мы, мужик, живём в постпомоечную эпоху. Но это будет совсем недолгая эпоха. Где-то в глубине эктоплазматической сети, там, где все вожди человечества неосознанно связаны друг с другом и с народными массами, мужик, вот там и было единогласно принято всемирное решение засрать планетку да перебраться на новую. Если позволим этой двери закрыться, откроется другая.
Лейтенант обращал на эти речи ноль внимания.
Полковник тоже, кажется, был глух к бредятине, которую нёс Джимми. Он осушил какую-то уже сто пятисотую по счёту рюмку и провозгласил:
– Страна – это мифы, которые в ней рассказывают. Внедряясь в чужую землю, мы внедряемся в её национальную душу. Вот что значит настоящая инфильтрация! Туннели туннелями, но они совершенно определённым образом проходят по ведомству отдела «Пси».
Шкип затруднялся сказать, говорят они серьёзно или просто валяют дурака перед лейтенантом.
– Э-э, – продолжал Джимми, – я хочу поплотнее заняться звуками. У людей бывает непереносимость к звукам. Не может ли у целого генетического субстрата иметься непереносимость к конкретному набору колебаний?
– Прошу прощения, – переспросил Шкип, – «субстрата»?
Полковник сказал:
– Вот лично у меня непереносимость к выстрелам из определённых калибров. К тарахтению вертолётных лопастей при определённой скорости вращения.
Как ни удивительно, лейтенант вдруг нарушил молчание:
– А знаете, что меня сильнее всего огорчает? Огорчает меня доселе недосягаемый уровень брехни, в который мы все теперь вынуждены втягиваться, и притом в безостановочном, сука, режиме!
– Прошу прощения, – переспросил Шкип, – «доселе»?
– Что-то тебя корёжит, – сказал Джимми лейтенанту. – Может, это от восприятия того, как на тебя посмотрит начальство, – но ведь прямо сейчас оно на тебя вообще не смотрит, так что это восприятие невосприятия, мужик, ты не воспринимаешь ничего, а это ничего и не значит, мужик.
Полковник принялся жаловаться на тяготы супружеской жизни:
– Она называет наши свары «внутрисемейными неурядицами». Это просто кощунство – ну не кощунство ли? – брать нечто, что пронзает тебя сверху донизу и разрывает тебе сердце, и называть это «внутрисемейной неурядицей»! Что думаешь, Уилл?
Ни разу ещё Шкип не видел полковника пьяным настолько вдрызг.
В определённый момент зигзагообразного хода событий какая-то женщина схватила его за руку выше локтя и сказала:
– Какой сильный! Какой сильный! Пошли потрахаемся, а?
Ну а что? Какую она запросит цену? Но он вообразил её тоскливую худобу, её неподдельный льстивый или горестный ужас – в зависимости от того, насколько она старалась замаскировать свой ужас… Другая вальяжно пританцовывала возле музыкального ящика – свесив руки, опустив подбородок к груди, даже не пытаясь как-то себя продать.
– Нет, спасибо, – сказал он.
Перед ним, точно золотушная луна, возникло лицо полковника.
– Шкип.
– Да?
– Я же обещал выпить рюмку за тебя?
– Да.
– Так ты выпьешь?
– Да.
– Ну тогда ваше здоровье, сэр!
– Ваше здоровье.
В углу щёлкнула вспышка фотоаппарата. Полковник, видимо, признал в фотографе кого-то из знакомых и двинулся к нему. Место, в котором они сидели, было не лишено элегантности и даже оснащено кондиционером. Лейтенант делал заметки шариковой ручкой на влажных подставках для коктейлей, тогда как Джимми неустанно твердил ему что-то на ухо. Вернулся полковник с фотоаппаратом в руках:
– Он даст нам копии, когда получит плёнку обратно. Сядь ровно, Шкип. Давай-давай, выпрями спину. Юная леди, выйдите из кадра, пожалуйста. Это для семьи. – Вспышка, луна поплыла по небу. – Пошлю снимок родне. Твоя тётушка Грейс просила фото на память. Все они очень тобой гордятся. Мы все очень любили твоего отца, – сказал он, а Шкип в ответ спросил:
– А какой он был – отец?
Нежданно-негаданно между ними случился один из важнейших разговоров в жизни Шкипа.
– У твоего отца была честь, была храбрость, – сказал дядя, – а проживи он достаточно долго, к этим качествам добавилась бы мудрость. Будь он жив, думаю, уехал бы обратно на Средний Запад, потому что это те края, которые так любит твоя матушка. Думаю, будь он жив, стал бы деловым человеком, и притом хорошим, движущим колесом всей округи. По-моему, он определённо не стал бы связываться с государством.
«Да, да, – так и тянуло ответить Шкипа, – ну а меня-то он любил, меня-то он любил?»
Когда музыкальный ящик заиграл какую-то духовую мелодию Герба Алперта, полковник, не обращая внимания на музыку, затянул пропитым баритоном, ещё сильнее загрубевшим от сигар, собственную песню:
Приходит дева молодая,
Главу его приподнимая,
И скорбно в землю зарывает,
И на могиле умирает.
Дай Бог таких нам похорон,
И псов, и соколов, и жён![59]
Шкип шагнул на улицу из одиннадцатого уже, наверно, кабака за этот вечер и завершил свой первый полный день во Вьетнаме, идя прочь от улицы Тхишать и имея лишь самое общее представление о том, где живёт; брёл среди бурлящих толп, через облака едкого бензинового дыма, мимо дыхания баров и их пульсирующего чрева – какие там внутри звучали песни? Трудно сказать. Вот только что играл недавно прогремевший на родине шлягер «Когда мужчина любит женщину», а потом, как только Шкип миновал неопознанный дверной проём, музыка как бы вывернулась наизнанку и уже могла оказаться чем угодно. Он сторговался с велорикшей, и тот подбросил его до противоположного берега и высадил на улице Тиланг. Здесь, среди тихих переулков, он вдыхал цветочные ароматы и гнилостные пары, запахи тлеющего угля и жарящейся пищи, слушал отдалённый рёв реактивных двигателей и дребезжание боевых вертолётов, и даже взрывы тысячефунтовых бомб где-то в тридцати километрах оттуда, даже не то чтобы слышал ушами, сколько чувствовал нутром – это было где-то там, он это чувствовал, оно отзывалось глухим стуком в его душе. Каково, интересно, оказаться под этими бомбами – или над ними, отпуская их в свободный полёт? К западу небо прочертили красные трассёры. Вот чего ему хотелось. Вот ради чего он сюда приехал. Чтобы быть в самом горниле, в решительно новом порядке – так сказать, в ведомстве «иной службы» – там, где теории сгорают дотла, где отвлечённые вопросы нравственности становятся суровой реальностью.
Вчера днём в Таншонняте он лицезрел невероятную воздушную активность: целыми стаями приземлялись и взлетали истребители и бомбардировщики, транспортные самолёты извергали горы тяжёлых боеприпасов – огромные, как дома. Как могут они не добиться триумфа в этой войне?
Он нашёл дверь особняка. Она была не заперта.
Внутри, за стойкой, стоял Рик Фосс, который поприветствовал Шкипа:
– Добро пожаловать на наш маленький маразматический спектакль!
– Ага, добрый вечер.
– Значит, ты нас нашёл.
– Тебя тоже здесь расквартировали?
– Я здесь каждый раз, когда оказываюсь в Сумеречной зоне. По мартини? У меня есть все ингредиенты.
– Я только что полночи старался не напиться.
– Милости просим во вторую половину.
– Да я уже ложиться хотел.
– Тусовались с полковником?
– Так, самую малость.
– Он тебя уже припахал? Поставил на задание?
– Ещё нет.
– А у меня кое-что для тебя есть. Так, ерунда, ничего серьёзного.
– Слава богу, – сказал Шкип.