Она сказала:
– У меня есть Лан и Ли.
– Кто?
– С Лан вы ещё познакомитесь. Они вместе с Ли присматривают за медпунктом, пока я в отъезде.
– А-а. Действительно. У них есть подготовка?
– Они мне очень помогают. Официально никак не обучались. Но очень хорошо знают своё дело.
– Знаете, Кэти, вот поэтому я и ушёл из МФПД. Они же просто сбрасывают тебя посреди джунглей с картой и компасом – а дальше крутись как хочешь.
– Надо сказать, нам приходит помощь отовсюду. Американская армия выделяет для нас всякие нужные вещи. Делаем, что в наших силах.
– Вам помогает армия?
– На прошлой неделе я получила пол-литра ксилокаина. Весь вчерашний день и сегодняшнее утро дёргала больные зубы. Местные любят ксилокаин. В противном случае они идут к здешнему зубодёру, который ставит им ногу на грудь и орудует большими клещами. А если его нет, выковыривают у себя сами при помощи гвоздя. Плотницкого гвоздя! На такую операцию уходят целые сутки. Здесь живут очень стойкие люди.
– Не как филиппинцы, а?
– Филиппинцы очень гордые, но не стойкие.
– Они никогда не стыдятся своих страданий.
– Хотите верьте, хотите нет, но здесь мне нравится больше. В этой стране не осталось ничего, кроме голой правды.
– Тогда ладно, – произнёс Колин, и по его тону она поняла, что, должно быть, опять несёт болезненный бред.
Вернувшись тем вечером в медпункт, Кэти распустила ассистенток по домам и сварила на примусе немного риса.
Последние два дня её гамак занимал больной ребёнок. Кэти растолкла рис в плошке основанием ладони и полученным пюре накормила пациента, кладя ему палец в рот, тогда как его голова покоилась на другой её руке – лёгкая, как пустая яичная скорлупа. Ребёнок ничего не проглотил. Она попробовала залить в детскую бутылочку рисовый отвар с «кока-колой», но у ребёнка, мальчика лет пяти-шести, уже исчез сосательный рефлекс. Завтра утром или же сутками позже ребёнок, вероятно, уже умрёт. А даже если и выживет – попадёт в одну из клетушек в приюте имени Бао Дая.
Кэти села в широкое ротанговое кресло и докурила окурок дешёвой сигары Колина Раппапорта. В деревне было темно. Стонали дети, лаяли собаки, тихими голосами перекликались женщины. Вдали на дороге туда и сюда проносились огоньки велосипедных фар. Она вдыхала табачный дым, пока не ощутила головокружение и тошноту, бросила сигару на землю, занесла кресло внутрь, опустилась рядом с инсектицидной спиралью, возле хрипло дышащего ребёнка в гамаке, и уснула. Во сне Кэти видела, как люди очень отчётливо говорят по-вьетнамски, а она всё прекрасно понимает.
Наутро ребёнок уже сам приподымал голову и прихлёбывал воду и колу из чашки. Ветерок выживания долетал до некоторых, но не до всех. Ни надежда, ни отчаяние ничего не решали. Она выудила окурок сигары из грязи, в которую швырнула его накануне, очистила пальцами от пыли и торжественно докурила до конца.
На виллу приехала фура, а на ней прибыл месье Буке, брат безвременно погибшего доктора Буке, – тот самый, что приводил усадьбу в порядок, а теперь собирался заявить права на имущество покойного.
У Сэндса на этот день была назначена прогулка по окрестным деревням вместе с père Патрисом, но под вечер, когда он вернулся, брат владельца – француз средних лет, почти пожилой, рослый, с длинным худым лицом и впалыми щеками, одевшийся как будто на рыбалку, в оливковые шорты и такого же цвета жилетку с множеством карманов, – всё ещё находился там, сидел во дворе и обмахивал лицо холщовой шляпой с подбородочным ремнём. Вместе с Сэндсом они выпили чаю. Английским гость владел выше среднего, причём поначалу завёл речь не о брате, а о женщинах.
– Чем старше я становлюсь, тем больше меня влекут дамы в возрасте. Плоть, что прежде казалась уродливой, теперь видится мне очаровательной. Эти фиолетовые прожилки, знаете, такие тоненькие – не толще волоска! В них заключена некая прекрасная тайна. Новый вид изящества – изящество спокойной женщины, в этом даже как-то больше эротизма. Теперь я начинаю понимать, в чём прелесть женщин с полотен эпохи Ренессанса. Они так полны, так нежны изнутри. У вас есть наложница из местных?
Сэндс не нашёлся, что ответить.
– Нет? Я не знаком с нравами этой страны. Но я думал, что иметь наложницу здесь обычное дело. Я бы предпочёл вдовушку. Женщину в возрасте, как я вам уже говорил. Она искушена в любви и понимает, как следует вести себя в постели.
– Я всё хотел расспросить вас о вашем брате, – только и смог выдавить Шкип.
– Клод был моим близнецом. Разнояйцевым – мы не были с ним похожи. До меня дошло известие, что он мёртв, и я не стал об этом плакать. Я вдруг подумал: «О, нет-нет-нет, как же так, я ведь его совсем не знал, даже ни чуточки!» Мы выросли вместе, но никогда не общались, просто жили в одном доме. Как я всегда был убеждён, он был у нас вроде гостя. Но гостил не у меня – скорее у моих родителей, у моей сестры, вот примерно так. Теперь, этим утром, осмотрев всё в этом доме, где мы жили, я знаю о нём больше, чем узнал за долгие годы нашей совместной юности, проведённые бок о бок. Пока я осматривал дом, я всё думал: вот интересно, найду ли я определённую репродукцию определённой картины, что висела в те дни у нас в спальне. Да, понимаю, бессмысленно полагать, будто она никуда не делась спустя столько времени. «Отдыхающий клоун» – так она называлась или как-то в этом роде. Клоун с закрытыми глазами – почему с закрытыми? Может, он мёртвый? Может, без сознания? Долгие годы он держал её на стене у себя над кроватью. В детстве она меня пугала. А то, что клоун не пугал Клода – это пугало ещё сильнее. Он прожил здесь так много лет – и это его тоже не пугало. А вот меня – пугает. – Месье Буке вздохнул. – Как видите, мы уже погрузили коробки. Спасибо, что так много упаковали за нас. Я оставлю вам мебель и всё в этом роде. Когда-нибудь здесь снова будет жить кто-нибудь из нашей родни – когда будет покончено с коммунистами. Когда вы их разгромите. Ну а пока я и дальше буду сдавать дом в аренду вашему Экуменическому совету и… – Он окинул Шкипа каким-то новым взглядом. – А вы случайно не из ЦРУ или какой-нибудь организации подобного толка?
– Нет.
– Вот и хорошо, – засмеялся он. – Тогда я спокоен!
– Вам не о чем волноваться.
Некоторые самые непрочные предметы Шкип трогать не стал – пусть брат сам отвечает за их упаковку. Месье Буке решил оставить принадлежавшую доктору скрупулёзно выполненную модель уха, составленную из фарфоровых косточек.
– Она проделала сюда такой долгий путь. Увозить её обратно так досадно, да и незачем. Наша задача – спасти для семейной библиотеки книги и бумаги. У нашей сестры к ним какая-то страсть. Бумажки, бумажки… Для неё это наше единственное наследие, но я ей говорю так: «Почему у нас вообще должно быть какое-то наследие? Гибели подвержено всё, всё хорошее и всё плохое. В этом мире столько войн, столько бурь! Разрушение на разрушении! Что случилось с Клодом? Пшик! – взрыв и больше ничего! Вот и со всеми нами то же самое – прах, пыль, пшик, вот и всё наше наследие»… Нет. Это я брать не буду. Очень уж оно хрупкое.
Своими толстыми пальцами брат разобрал и ощупал каждую деталь: наружное ухо с его pavillon[71] и lobe[72], потом conduit[73] и tympan[74], а там и labyrinthe osseux[75] с его vestibule[76] и fenêtres[77], его canaux semi-circulaire[78], и nerf auditif[79], и limaçon[80], и длинный туннель trompe d’eustache[81], уходящий в глубину черепа. Даже мельчайшие внутренние косточки – marteau[82], enclume[83] и étrier[84] – и губчатые на вид cellules mastoïdiennes[85] были огранены и подписаны.
– Ах! Такое всё маленькое, такое филигранное, старинная вещица – она у него, по-моему, чуть ли не со школьных лет. Клод получил сертификат то ли в 1920, то ли в 1921 году. – Неожиданно он спросил: – А знаете тот подземный ход, в котором Клод взлетел на воздух? Видели его?
– Нет, к сожалению, не видел.
– Avez-vous français? Un peu?[86]
Они перешли на французский, и беседа вскоре свелась ко всяким пустякам. По-видимому, этот крупный, солидный мужчина наслаждался той степенью откровенности, какой мог достичь в беседе на языке, на котором ему было не так легко вуалировать свои мысли.
Сэндс предложил месье Буке остаться до утра, но тот, кажется, побаивался проводить ночь на вилле, хотя на дорогах могло быть небезопасно. Всё уже погрузили в фуру. Он уехал, как только стемнело.
Несколькими неделями ранее месье Буке послал на условный адрес липового Экуменического совета письмо, в котором известил о дне своего прибытия. За это время Сэндс успел привязаться к некоторым из текстов покойника – паре безвестных ежеквартальных журналов и пыльных книг – и поместил их к себе в боксы, спрятал от докторовых родственников и наследников. Брат уехал без них.
И вот несколькими неделями позже Сэндс всё трудился над переводом абзацев, подчёркнутых доктором, – образчиков философии каких-то французских учёных мужей, о которых Шкип никогда и слыхом не слыхивал, малопонятных пассажей, которые необъяснимым образом бередили сердце, например, вот такого отрывка из статьи под названием «D’un voyage au pays des tarahumaras»