[87] за авторством некоего Антонена Арто[88]:
Que la Nature, par un caprice étrange, montre tout à coup un corps d’homme qu’on torture sur un rocher, on peut penser d’abord que ce n’est qu’un caprice et que ce caprice ne signifie rien. Mais quand, pendant des jours et des jours de cheval, le même charme intelligent se répète, et que la Nature obstinément manifeste la même idée; quand les mêmes formes pathétiques reviennent; quand des têtes de dieux connus apparaissent sur les rochers, et qu’un thème de mort se dégage dont c’est l’homme qui fait obstinément les frais – et à la forme écartelée de l’homme répondent celles, devenues moins obscures, plus dégagéls d’une pétrifiante matière – des dieux qui l’ont depuis toujours torturé; quand tout un pays sur la Terre développe une philosophie parallèle à celle des hommes; quand on sait que les premiers hommes utilisèrent un langage des signes, et qu’on retrouve formidablement agrandie cette langue sur les rochers; certes, on ne peut plus penser que ce soit là un caprice, et que ce caprice ne signifie rien.
Вооружившись авторучкой и чистым листом бумаги и обложившись стопкой словарей, он ринулся в бой против его ужасающей невразумительности:
Когда Природа по какой-то странной прихоти внезапно изображает на каменной глыбе тело человека, подвергаемое пыткам, сначала кто-нибудь может подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего. Но когда в течение многих дней езды в седле он видит всё ту же осмысленную формулу повторённой несколько раз, когда Природа упрямо выражает одну и ту же идею; когда раз за разом возвращаются всё те же патетические формы; когда в каменных глыбах проявляются головы знакомых богов и когда возникает тема смерти, за которую человек настойчиво платит цену; когда в них отражается – становится менее смутным, более отделимым от каменного вещества – расчленённый облик человека, облик богов, которые всегда его истязали; когда целый край вырабатывает философию, параллельную философии населяющих его людей; когда становится известно, что первые люди общались языком жестов, и когда этот язык оказывается величественно высечен на скалах – вот тогда уж точно нельзя будет подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего.
Да, намерение таинственного месье Арто было не установить, как и расположение этой его страны племени тараумара – то ли где-нибудь в Новом Свете, то ли исключительно в голове этого самого Арто; однако причина, по которой доктор выделил этот пассаж, была очевидной: он и сам ощущал себя изнурённым путником, что бредёт по не поддающейся никакому истолкованию чужой земле.
Сам доктор тоже таил в себе некое зашифрованное сообщение. По-видимому, он прекратил заниматься медициной задолго до смерти, но уезжать домой не захотел. Сэндс подумал, что он его понимает.
А ещё, вдобавок к нескольким печатным изданиям, Сэндс сохранил у себя одну из тетрадей с личными записями доктора. Проще говоря – украл. Заметки покойника были написаны чётким квадратным почерком, и их перевод, наряду с переводами особо отмеченных доктором пассажей, Шкип заносил в свою собственную тетрадь.
Уважаемый профессор Жорж Батай![89]
В марте 1954 года я прочёл в рукописной форме Ваше эссе «Доисторическая живопись: Ласко, или Рождение искусства» в отделении Библиотеки изящных искусств в Сорбонне, где работает супруга моего брата. Я тогда навещал родные места, приехав из Индокитая, где осел вот уже как тридцать лет.
Шкип узнал это название – «Lascaux, ou, La naissance de l’art» – большой, красивый том с цветными репродукциями наскальных рисунков из системы пещер во французской местности Ласко; он проклял себя за то, что упустил книгу, но та казалась слишком ценной, чтобы воровать её у владельца.
Недавно я приобрёл и саму книгу с фотографиями. Без сомнения, она великолепна.
Могу ли я обратить Ваше внимание на книгу Жана Гебсера, австрийского «профессора сравнительного цивилизациоведения» – «Пещера и лабиринт»? Цитирую:
«Возврат в пещеру, хотя бы и мысленный, есть откат от жизни к стадии нерождённости.
Пещера есть материнский, матриархальный аспект мироздания…
Церковь Святой Марии Морской в Сент-Мари-де-ля-Мер в местности Камарг, что на юге Франции, в которой цыгане поклоняются Саре, чёрной мадонне».[90]
(Месье Батай, в Испании под Гранадой живут в пещерах три тысячи цыган.
Месье Батай, являет ли разум собой лабиринт, через который ощупью пробирается сознание, или же разум являет собой безграничную пустоту, в которой возникают и исчезают отдельные ограниченные мысли?
Месье Батай! Мы представляем себе, что в пещерах всё чёрное, но разве оно не бледное, очень бледное, почти прозрачное…)
«Тесей, вступая в лабиринт, заново входит в материнское чрево с целью получить возможное повторное рождение – гарантированную защиту от повторной, неминуемой и кошмарной смерти».
(Месье Батай, в 1914 году граф Бегуан обнаружил в Пиренеях пещеру Трёх Братьев – в ней есть туннель, по которому можно протиснуться лишь ползком, как по родовому каналу, оканчивается же он обширным залом, расписанным палеолитическими изображениями охоты возрастом в двенадцать тысяч лет, включающими фантастических полулюдей-полузверей. Этот зал использовался для посвящения мальчиков-подростков в мужчины в ходе обряда ритуальной смерти и нового рождения.)
«Если пещера символизирует защищённость, покой и безопасность, то лабиринт выражает идею поиска, движения и опасности».
(– поиска выхода, месье Батай, поиска возможности для бегства? Или же поиска некоей тайны в самом сердце этого лабиринта?)
После более чем шестидесяти лет жизни я наконец вижу себя.
Хаос, анархия и страх: вот что меня влечёт: вот чего я желаю: быть свободным.
Да!
Над текстом неоконченного письма Буке к учёному Батаю – страстного, замысловатого, многословного – Шкип всё ещё трудился.
Через месяц безвылазного сидения в берлоге он позволил pére Патрису выманить себя на свет божий – посмотреть туннель, в котором пропал доктор Буке. Они прошли до северного конца деревни, свернули на запад и едва ли с полкилометра двигались по какой-то тропе. У подножия размытого дождями склона холма в земле зияла неглубокая впадина – не более того. Роковой взрыв вызвал обвал у входа в подземелье, а дожди окончательно его замуровали. Так же как и в случае со многим другим в этой стране, вход в её глубины был ему заказан.
– Здесь безопасная зона, – объявил священник. – Туннель не использовался по назначению.
– А кто же установил растяжку?
– Уверен, он сам прихватил с собой динамит. Немного динамита – видимо, чтобы пробиться через завал. А потом – подорвался сам.
По пути назад Шкип признался священнику:
– Рад, что мне не пришлось заходить внутрь.
– Внутрь туннеля? А зачем вы хотели туда зайти?
– А я и не хотел.
– Прошу прощения?
– Я трус, père Патрис.
– Это хорошо. Жить будете дольше.
Священник уже много раз заглядывал в виллу на ужин. Если бы ему не приходилось мотаться туда-сюда по всей округе по каким-то приходским нуждам, он бы заявлялся в гости каждый вечер. Кухня в усадьбе была хороша на диво. Госпожа Зю, как оказалось, умела готовить омлеты, соусы, всевозможные лакомства, словом, всё, для чего во французском языке имелось название, и хотя ей часто не хватало каких-нибудь экзотических ингредиентов, она всё же подавала к столу немудрящие аппетитные блюда из свежей рыбы или свинины с рисом и дикорастущей зеленью, а на десерт – местные фрукты. К обеду она выпекала вкуснейшие булочки и золотистые караваи: здесь, чувствовал Сэндс, можно было в буквальном смысле прожить лишь на хлебе и воде.
За эти десять дождливых недель полковник не сподобился навестить его ни разу. За исключением встреч со священником два или три раза в месяц и с Нгуеном Хао примерно так же часто, Шкип проводил время наедине с самим собой и вернулся к естественному для себя одиночеству – уж это-то он, единственный сын работающей матери, да притом ещё и вдовы, за собой знал – к одиночеству дождливых вечеров после уроков. В самой маленькой из трёх спален на втором этаже он всецело отдавался своему призванию – вершил судьбы разрозненного архива данных из дядиной картотеки под кодовым номером «2242». То было весьма томительное времяпровождение. За один присест удавалось перебрать лишь самую малость. Карточки полковника были разложены в алфавитном порядке согласно фамилиям людей, которых когда-либо допрашивали или упоминали в ходе допросов в промежутке между 1952 и 1963 годом по всей территории теперешнего Южного Вьетнама. Он уже миновал стадию «вырезать – вклеить» и перешёл к составлению для каждого из девятнадцати тысяч дубликатов новых заголовков и расстановке учётных карточек согласно упомянутым в них топонимам, чтобы когда-нибудь – ещё нескоро! – стало можно разобраться во всей этой информации постольку, поскольку она касалась конкретного уезда, деревни или города. Почему, интересно, они с самого начала не додумались придерживаться такого принципа категоризации? И почему вообще его должно было это волновать? Что касается программы «КОРДС/Феникс», то её исполнители с риском для жизни выбирались на задания, проводили допросы, делали заметки и переводились на другие посты. Он страстно желал наткнуться на какую-нибудь зацепку и раскрутить её до какого-нибудь ошеломляющего разоблачения – скажем, установить, что премьер-министр Республики Вьетнам Нгуен Као Ки шпионит в пользу Вьетконга или что в гробнице какого-нибудь императора лежит припрятанное от расхищения французами многомиллионное состояние, – но нет, ничего, все усилия оборачивались прахом; он физически ощущал бесплодность, проводя пальцами по этим несчастным карточкам. Не только сами данные оказывались столь же тривиальны и перепутаны, как и данные «КОРДС/Феникса», но и срок их годности, как выяснилось, истёк. Эти карточки три на пять дюймов годились теперь лишь в музейные экспонаты. Разве что в этой роли они ещё обладали какой бы то ни было привлекательностью.