– Господин Тхан, полагаю, у моего дяди есть несколько контактных лиц из числа американцев. Я знаю, что ваша дружба крепка. Хао о вас позаботится. Хао за вами присмотрит. – Он знал, что такого говорить не стоит, но сила этого человека вызывала жалость.
Минь оставил двойного агента на произвол судьбы и пошёл по тропке вдоль старого канала. Впереди какой-то старик тащил за кольцо в носу водяного буйвола, и Минь последовал за ним; животное пошатывалось в каком-то диком ритме, и сердце Миня наполнилось состраданием. Тот же густой дым от мусорных куч, те же дома с соломенными крышами, а вот и дядин дом, крытый оранжевой глиняной черепицей, потускневшей от плесени: невысокие ворота нараспашку, метровая ограда из шлакоблоков увенчана зелёной чугунной решёткой, на вершине каждого прута – теперь ещё более ржавого – по остроконечной геральдической лилии; сетка высотой по пояс, отделяющая этот дом от соседских жилищ по обе стороны; палисадник с небольшим деревянным святилищем и дюжиной или около того декоративных деревьев бонгмай, которые, как поговаривают, приносят удачу, но на практике это почему-то не подтверждалось; наконец, всё то же самое крыльцо с колоннами, выложенное блестящей изразцовой плиткой серо-фиолетового оттенка, который он по-прежнему находил весьма успокаивающим.
Как только Минь вошёл в ворота, от него тут же опрометью кинулись бежать трое ребятишек, словно у него было ружьё. Перед там, как войти в дом, он сбросил башмаки, снял носки и сложил их у дверей.
В котле над огнём стирали одежду две девушки – его двоюродные сестры, которых он не различал в лицо. Тётя Зянг стряпала под навесом. Крики детей привлекли её внимание, и она направилась к нему через двор, вытирая руки о рубашку, и крепко схватила племянника за запястья.
– Я же сказал, что приду.
– Нет, ты мне не говорил!
– Я написал вам письмо.
– Это было так давно! Но да, теперь верю.
– Я сдержал обещание.
– Пойду разбужу твоего дядю.
Тётя проводила его в гостиную и ушла. Его глазам предстал всё тот же самый жертвенник в небесно-голубом ящике на всё том же самом чёрном лакированном шифоньере, выше его на полметра. Внутренние стенки алтаря украшали всё те же зеркала, расписанные геометрическим орнаментом. Рядом – всё те же огромные канделябры, чаши с фруктами, длинные палочки благовоний в латунной горелке в форме льва, множество маленьких вотивных свечек и такое же маленькое деревце бонгмай, растущее в вазе, – возможно, всё тот же самый бонгмай, который запомнился ему в детстве, хотя точно сказать было нельзя.
Дядя вышел из хорошей спальни – той, что находилась внутри самого дома: выглядел он сонным и безобидным, тощим и смуглым, почти не изменившимся – затянул на ходу ремень своих длинных штанов, застегнул рубашку и ничего ему не сказал. Тётя Зянг шла следом, нервно поглаживая мужа по голове. Голова была маленькая, лицо – круглое, всё его черты как бы сбегались в кучку к его середине. Как и всегда, дядя сохранял невозмутимый вид.
Все трое, не обуваясь, уселись на каменный пол, стали пить чай и есть сладости из большой позолоченной пластмассовой миски, сделанной в виде короны какого-то сказочного короля. Тётя Зянг расспрашивала Миня о его личной жизни и перспективах женитьбы, о службе в военно-воздушных силах, о великом генерале Фане – но ни разу не поинтересовалась судьбой своего брата Хао. Дядя Хюи почти всё время молчал. Минь не счёл необходимым упоминать о доме и неоплаченной аренде. Как-то неловко было признавать, что после стольких лет отсутствия он смог вернуться только потому, что Хао отрядил его сюда по делу.
Через полчаса дядя Хюи спросил:
– А что там у нас насчёт еды?
– Уже иду, – сказала его жена, и все трое поднялись с пола.
Дядя повёл его по садовым тропинкам и по пути с гордостью представлял племянника людям, которых Минь знал с самого детства. Все спрашивали, почему это сегодня, в годовщину рождения любимой тётушки, он решил не надевать формы. В доме младшего брата дяди Хюи женщины оставили их одних, а несколько родственников-мужчин собрались поприветствовать возвратившегося пилота. Брат этот, по имени Туан, хотя и назывался дядей Миня, не приходился юноше роднёй. В жизни Туана, похоже, произошли изменения. Всего его как-то перекосило. Может, у него случился инсульт. Вся его правая сторона как будто оплавилась – и веко, и плечо, и нога, прогибающаяся в колене. Левый же глаз был широко распахнут и не моргал. Может, дядя получил ранение. По словам американцев, по всему течению Меконга со времён Тета действовали вьетконговцы, хотя Минь и не был в этом столь уверен. Возможно, дядя Туан и сам состоял во Вьетконге. Юноша ни словом не обмолвился о его инвалидности. Как и никто другой. Мужчины курили сигареты и пили чай из крохотных кофейных чашечек. Когда один из мужчин спросил Миня о его тёте и дяде в Сайгоне, дядя Хюи бесцеремонно прервал учтивый рассказ Миня об их семейном счастье:
– Он сдаёт мне в аренду дом без земли. Мне приходится арендовать землю у старого Шанга. Шанг получает сорок процентов от моего урожая. И Хао ещё думает, будто это он страдает!
Они вернулись в дом, и Минь лёг вздремнуть на постель, в которой проспал всё детство.
Проснулся он в замешательстве. Где-то хрипло, как удавленный младенец, распевал горловые трели потомок знакомых ему с детства петухов, и на секунду он подумал, что сейчас рассвет. За стенами смеялись и перекликались детские голоса. Съехалась всё семейство – должно быть, дело шло к вечеру. Почти все стены комнаты, сколоченные из грубых досок и крытые жестью, занимали большие окна, так что Минь отодвинул сетку, сел и увидел в нескольких метрах надгробия, под которыми покоились оба его двоюродных дедушки. В этой самой постели он спал со своим младшим братом.
Запах от простыней шёл свежий, но они покрывали всё тот же самый матрас, остро бьющий в нос затхлым духом пера и застарелого пота, а над головой была та же самая оцинкованная жесть для выпечки, под которую переселились они с Тху, когда умерла их мать, в семье, которая не была им родной семьёй. Положение чужаков сблизило их друг с другом настолько, насколько бывают близки только дети, лишённые всякого понимания того, что время когда-нибудь раскидает их в разные стороны.
В пять часов вечера дядя Хюи созвал семью в гостиной.
Все стали ждать, пока он зажжёт свечи у алтаря перед домом, двигаясь среди своих авокадовых и кумкватовых деревьев, лавируя между соседских брюк, блузок и футболок, которые сушились на разноцветных пластмассовых вешалках на ограде из сетки. Он поклонился духам предков, вошёл в гостиную, никого не поприветствовав, прошествовал через весь дом, чтобы постоять перед могильными памятниками на заднем дворе, а потом вернулся и положил на пол во главе залы две подушки. Скрестил ноги и сел перед ними, не сгибая спины. Остальные – дети, тётушки, двоюродные братья и сёстры, вся семья, над которой он главенствовал, – расселись вдоль стен, самые младшие – за пределами комнаты, окружив оба крылечных столба и прислонившись к ним спинами, словно пленники, привязанные к деревьям. Вся семья, не говоря ни слова, внимала дядиным речам. Обратился он лично к Миню.
– Моя сестра и муж моей сестры всегда были несправедливы по отношению к этой семье, – молвил он. – Ты тоже несправедлив к этой семье. Твой отец ходил в старшую школу, а я тем временем пахал и собирал урожай. Когда он умер, это списали на болезнь, которую он подхватил, пока был в горах, но я считаю, что его поразил смертельным ударом дух нашего отца, который умер от непосильных трудов вместо того, чтобы бросить рисовые поля, где должен был горбатиться его сын, мой брат и твой отец вместо того, чтобы ходить в старшую школу. Моя сестра вышла замуж за твоего дядю Хао, торговца, чтобы её сыновья жили в городе и получили образование в школе, чтобы они были готовы к процветанию. Её мужу Хао этот дом не нужен. Он достался ему в наследство от отца. Муж моей сестры, Хао, никогда здесь и не жил-то. Бывал здесь в детстве наездами, а потом, когда умерли его дед с бабкой, перестал приезжать совсем. Тогда этот дом стоял пустым. Затем умер отец Хао. Муж моей сестры, Хао, остался последним из всего их рода. У него не было сыновей, которые могли бы унаследовать его богатство. У него больше нет семьи. Он называет нас своей роднёй, но обращается с нами как с лошадьми и буйволами. Люди, которых ты видишь здесь, в этой комнате, присматривали за этим домом для Хао, для мужа моей сестры. Этот дом рассыпался бы от старости и был бы смыт муссонами, стены рухнули бы под сетью лиан и ничего бы здесь сейчас не стояло, если бы не наши каждодневные труды. Видишь вот эти вот мозоли у меня на руках? Видишь сгорбленную спину моей жены? Видел, как моя жена смахивала пыль со стен этим утром после того, как сходила на рисовые чеки и обратно? Видел, как она готовила тебе чудесное угощение, чтобы ты разделил его со всеми нами? Видишь перед собой накрытый стол? Чуешь восхитительный запах супа? Посмотри на эту курятину, на собачатину, на фрукты и понюхай пар, идущий от риса, – видишь, как взмокло у неё лицо? Вот так же и все, кого ты видишь в этой комнате, гнут спину для того, чтобы вы, остальные, могли жить в городе. Мы не платим за аренду. Такова наша договорённость с моим зятем Хао. Мой зять сказал нам, что наша забота о доме и составляет плату за аренду. Все мы и так уже отработали больше положенного. Вместо того, чтобы пахать как лошади и буйволы, надо было бы нам расплатиться сполна за аренду и позволить окружающим нас стенам разваливаться на куски. Я вообще подумываю поджечь это здание. Спалить его дотла. Этот человек, Хао, посылает тебя сказать мне, что я должен купить свой собственный дом, и ты приехал без малейшего почтения и любви к своей родне, чтобы передать мне его сообщение. А сейчас ведь военное время. Нам не на кого рассчитывать, кроме нашей родни. А ты человек, лишённый любви и почтения, сын вора, который отнял у меня возможность получить образование, и холуй вора, который отнимает у нашей семьи единственный кров. Когда я сожгу это здание, кото