Все это не нравилось Дю Геклену, который потерял свободу после битвы при Оре. Результаты 1364 года были для него весьма неоднозначными, но год закончился горько. После славы Манта, Мёлана и Кошереля — катастрофа при Оре. В вечер битвы он попал в плен к Джону Чандосу, который ликовал:
Джон Чандос говорит: — Хвала Богу Могучему,
Кто послал нам такую блестящую победу!
Наконец-то Бертран пленен,
Теперь он мой, мое сердце торжествует,
Он никогда не уйдет от меня, пока я жив…
Решив бретонскую проблему, коннетабль Аквитании возвратился со своими англичанами и пленниками в Ниор. Там начались переговоры о выкупе. Граф де Лонгвиль, камергер короля, стоил больших денег, особенно если он был известным военачальником. А Дю Геклен не умеет торговаться. Таким образом, сумма выкупа составила сорок тысяч золотых флоринов, монетой короля Иоанна, или 155 килограммов чистого золота. Возможно, эта сумма являлась лишь частью выкупа, поскольку именно ее Карл V согласится заплатить в 1365 году, чтобы освободить своего камергера; вероятно, Дю Геклен начал выплачивать часть выкупа еще зимой 1364–1365 годов.
Джон Чандос не стал держать его в Ниоре. Через несколько дней или недель Дю Геклен был освобожден условно-досрочно. Он мог вернуться домой при условии, что не возьмет в руки оружие до тех пор, пока не будет выплачен полный выкуп. Учитывая огромность суммы, это могло привести его к бездействию на месяцы и даже годы, если он не получит финансовой помощи от своих покровителей. И пока они не нуждались в его услугах, ему не на что было надеяться. После воцарения мира король не хотел выкупать человека, который представлял ценность только в военное время. По словам Кювелье, он довольствовался чисто словесными сожалениями:
Боже, говорил король Франции, я в печали!
Я потеряла своего кузена, который был мне так дорог,
А еще я потеряла холостяка Бертрана.
И других моих друзей, которые сердцем и душой
Помогла бы мне в моем стремлении к самореализации.
Осень и зима 1364-65 годов, должно быть, показались Бертрану, вернувшемуся в свои земли, очень долгими. Можно предположить, что он снова увидел Тифен и ее гороскопы, но с какими чувствами? Затем пришел апрель, что радует сердце всех рыцарей, как уже пел Бертран де Борн:
Мила мне радость вешних дней,
И свежих листьев, и цветов,
И в зелени густых ветвей
Звучанье чистых голосов,—
Там птиц ютится стая.
Милей — глазами по лугам
Считать шатры и здесь и там
И, схватки ожидая,
Скользить по рыцарским рядам
И по оседланным коням.
Мила разведка мне — и с ней,
Смятенье мирных очагов,
И тяжкий топот лошадей,
И рать несметная врагов.
И весело всегда я
Спешу на приступ к высотам
И к крепким замковым стенам,
Верхом переплывая
Глубокий ров,— как, горд и прям,
Вознесся замок к облакам!
Лишь тот мне мил среди князей,
Кто в битву ринуться готов,
Чтоб пылкой доблестью своей
Бодрить сердца своих бойцов,
Доспехами бряцая.
Я ничего за тех не дам
Чей меч в бездействии упрям,
Кто, в схватку попадая,
Так ран боится, что и сам
Не бьет по вражеским бойцам.
Вот, под немолчный стук мечей
О сталь щитов и шишаков,
Бег обезумевших коней
По трупам павших седоков!
А стычка удалая
Вассалов! Любо их мечам
Гулять по грудям, по плечам,
Удары раздавая!
Здесь гибель ходит по пятам,
Но лучше смерть, чем стыд и срам.
Мне пыл сражения милей
Вина и всех земных плодов.
Вот слышен клич: "Вперед! Смелей!"
И ржание, и стук подков.
Вот, кровью истекая,
Зовут своих: "На помощь! К нам!"
Боец и вождь в провалы ям
Летят, траву хватая,
С шипеньем кровь по головням
Бежит, подобная ручьям...
На бой, бароны края!
Скарб, замки — всё в заклад, а там
Недолго праздновать врагам!
Увы, эти летние развлечения были недоступны Дю Геклену до тех пор, пока за него не заплатят выкуп:
Я не воевал в этом году и этой зимой,
Я могу забыть свою профессию.
И вот в мае, в своем замке Ла Рош-Тессон, он узнает невероятную новость: король выкупает его и берет к себе на службу, чтобы отправить воевать в Испанию. Это было великое приключение: новые горизонты, новые противники, на границе с землями неверных, с ароматом крестового похода. В возрасте сорока пяти лет, прошедший испытание семью месяцами бездействия, Дю Геклен почувствовал оживление.
Глава X.За кулисами странного крестового похода (январь-октябрь 1365 года)
В то время как Дю Геклен, условно-освобожденный, был обречен на бездействие до тех пор, пока его огромный выкуп не будет выплачен Джону Чандосу, его судьба решалась без него, в течение зимы и весны 1365 года, в четырех столицах: Авиньоне, Барселоне, Париже и Бордо.
Авиньонские Папы
В течение шестидесяти лет Авиньон был столицей христианского мира. В 1305 году Папы фактически покинули Рим, где их безопасности угрожали распри между партиями и крупными аристократическими семьями, которые боролись за власть и должности в курии. Именно архиепископ Бордо Бертран де Го, ставший Папой Климентом V, впервые поселился в Комта-Венессен, папском владении с 1274 года, когда оно было уступлено Папам французским королем Филиппом III. Сам город Авиньон был куплен в 1348 году Климентом VI. Расположение было благоприятным: регион был спокойным, климат мягче, чем в Риме, а расположение — более более удобным для сообщения со всей Европой. Через долину Роны было легко связаться с северными христианскими странами. В политическом плане безопасность казалась обеспеченной: на другом берегу Роны, в Вильнев-ле-Авиньоне, начиналась территория королевства Франция, попасть на которую можно было по мосту Сен-Бенезе. В конце моста Филипп IV Красивый в период с 1293 по 1307 год построил прочную квадратную башню для охраны въезда, а на соседнем холме Иоанн II Добрый построил замок — Форт Сен-Жан. Поскольку все авиньонские Папы были французами, для них было очень полезно иметь такой мост, чтобы в случае необходимости укрыться у своего покровителя короля. В 1352 году Иннокентий VI даже приказал построить в Вильнев-ле-Авиньоне картезианский монастырь, который стал иметь значительное влияние. Но на тот случай, если вдруг надзор короля Франции окажется слишком тяжелым, границы Священной Римской империи также находились совсем рядом.
Там, в тени Мон-Ванту, рядом с плодородными равнинами Карпантрас и Кавайон, обосновалось папство. Сначала временно, в резиденции епископа Авиньона, затем постоянно и комфортно, построив огромный дворец-крепость. К Старому дворцу Бенедикта XII (1334–1342) Климент VI (1342–1352) пристроил великолепный Новый дворец. Этот замок площадью пятнадцать тысяч квадратных метров, украшенный лучшими художниками и роскошно обставленный, быстро стал обстановкой, достойной великолепия апостольского собора. Тысячи священнослужителей всех рангов посещали его каждый год, приходя сюда, чтобы заверить акты своих церквей, получить грамоты на получение того или иного бенефиция и решить бесчисленные проблемы мирского и духовного управления. Сотни священников, епископов и кардиналов всех национальностей были постоянно заняты здесь; здесь скопились архивы, касающиеся всего христианства. Авиньонские Папы решительно усилили централизацию церковного управления, напрямую вмешиваясь в назначение епископов, доводя все церковные процессы до апелляции к Папе и резко увеличивая фискальное давление на все духовенство. В Авиньоне была создана гипертрофированная администрация, в которой работало от трех до четырех тысяч человек. Город Пап стал настоящей европейской столицей, центром всех переговоров, политических и религиозных интриг, который посещали короли, императоры, принцы и все великие люди мира того времени.
Если сейчас историки несколько реабилитируют авиньонских Пап, большинство из которых искренне пытались реформировать самые вопиющие злоупотребления церкви, то следует признать, что в XIV веке этот эпизод, который некоторые называют "вавилонским пленением", серьезно подорвал престиж папства. Самые известные голоса того времени, как святых, так и литераторов, были едины в осуждении авиньонского папства и требовании возвращения понтифика в Рим. Святая Бригида (1303–1373) и святая Екатерина Сиенская (1347–1380) призывали Папу вернуться в Италию. "Не противься больше воле Божьей, ибо овцы ждут, голодая, твоего возвращения в резиденцию святого Петра", — писала Екатерина Сиенская Григорию XI. Боккаччо присоединился к их призыву, Данте поместил Иоанна XXII в свой "Ад", а Петрарка, который сам жил в Комта-Венесен, нарисовал отталкивающую картину папского города:
"Авиньон — это безбожный Вавилон, ад живых, страж пороков, клоака земли. Там нет ни веры, ни милосердия, ни религии, ни страха Божьего, ни скромности, ничего истинного, ничего святого: хотя резиденция суверенного понтифика должна была бы сделать его святилищем и оплотом религии […]. Из всех городов, которые я знаю, это самый вонючий […]. Какой позор видеть, как он вдруг стал столицей мира, где он должен занимать лишь последнее место […].
Кардиналы: […] Вместо апостолов, которые ходили босиком, мы видим сатрапов на лошадях, покрытых золотом, пожирающих золото и вскоре обутых в золото, если Бог не подавит их наглую роскошь. Их принимали за царей Персии или парфян, чтобы поклониться им, и не смели подходить к ним с пустыми руками".
Роскошь руководителей Церкви, растущая непопулярность папских налогов, часть которых шла на финансирование строительства дворца и оплату плеторической и тиранической бюрократии, — все это породило яростное оспаривание папской монархии, что отразилось в росте еретических течений даже среди богословов: Джон Уиклиф (1324–1384) был предвестником протестантизма; Уильям Оккам (1290–1350), оставаясь ортодоксом, высоко ценил роль мирян в Церкви; Марсилий Падуанский (1275–1342), который был ректором Парижского университета, в конфликте с Иоанном XXII противопоставил власть вселенской Церкви власти самодержавного Папы.