е получается, если «народ» бузит без поддержки «креативного класса», как и наоборот.
Поначалу все были на стороне Кавеньяка: Ламартин, Гюго, Дюма, Бальзак, даже Ледрю-Роллен и Луи Блан. Но к концу третьих суток ощущения переменились. Убитых от пяти до десяти тысяч, зверская жестокость с обеих сторон, восставшие резали пленных, а национальные гвардейцы, ворвавшись в дом, «зачищали» его, не щадя женщин и детей. Кавеньяка стали называть палачом. 29 июня он сложил диктаторские полномочия, но парламент назначил его премьером и «главой исполнительной власти Французской республики». Из правительства были исключены Ледрю-Роллен и Ламартин, бедный, благородный Ламартин, которому каждая сторона не простила заигрывания с другой…
Окончательно разогнали клубы, рабочий день, сниженный до 10 часов, вновь продлили до 11, восстановили денежный залог для печати… Жорж Санд писала: «Я больше не верю в республику, которая начинает свое существование с уничтожения пролетариата» (в 1871-м она тот же пролетариат назовет «грязными мерзавцами» и «убийцами»). Жирарден гневно высказался о Кавеньяке и был арестован. Дюма в «Месяце»: «Требуем безжалостного преследования убийц, всех, кто расстрелял генерала Бре, кто рубил головы, руки… но для тех, кто скажет вам: „Мы голодны, нашим женам, детям нечего есть!“ — о, для них — одного лишь милосердия; а если случится так, что из обвиняемых они станут обвинителями, тогда — правосудия». (В газете Гюго «Событие» 7 августа он сделал предсказание: «Что касается будущего республики, еще многое предстоит сделать. Пусть она сперва будет буржуазной республикой, затем, спустя годы, станет демократической, через века — социалистической».) Под военный суд отданы 14 тысяч арестованных, почти все приговорены к ссылке. Такого не было ни при Бурбонах, ни при Луи Филиппе…
29 июня Дюма в обращении «К избирателям Йонны» объявил свое кредо: «Армия с народом». Но кампания шла еще хуже предыдущей. Его обвиняли в монархизме, а он заявлял: да, я друг изгнанных принцев. «История моих животных»: «Я поклоняюсь тем, кого знал и любил в несчастье, и забываю их лишь тогда, когда они становятся могущественными и счастливыми… Почему? Я не знаю. Это голос моего сердца просыпается внезапно, помимо рассудка… Едва человек упадет, я иду к нему и протягиваю ему руку, зовут ли его граф де Шамбор или принц де Жуанвиль, Луи Наполеон или Луи Блан…» По его словам, однажды его едва не застрелили — вступился какой-то незнакомец. Программа-то его была не хуже других. Но вести себя как политик, желающий избраться, он не умел.
С театром было совсем плохо. Остейн хотел уволиться, Дюма платил актерам из своего кармана. Поставив комедию Александра-младшего «Атала», «Подсвечник» де Мюссе, «Марию Тюдор» и «Лукрецию Борджиа» Гюго и свои старые пьесы «Карл VII» и «Анжела», он сел писать новую — «Катилина»: литературоведы считают, что если и было участие Маке, то — минимальное. Сюжет — выборы и восстание в Риме за 60 лет до новой эры, естественно, с намеком на современность.
В Риме тогда была республика, верховная власть — состоящий из аристократов сенат, исполнительная — два консула, избиравшихся в ежегодном соперничестве партий аристократов и демократов. Политик Луций Сергий Катилина (108–62 гг. до н. э.) начиная с 66 года несколько раз хотел баллотироваться в консулы, его не допускали, потому что он находился под судом за взятки, в 63-м он наконец баллотировался от демократов и представил популистскую программу, обещая всеобщую долговую амнистию. Все, у кого проблемы с деньгами, от разорившихся патрициев до крестьян, были за него. Его соперник от аристократов, Цицерон, делал упор на мораль конкурентов: они развратники, взяточники. Цицерон прошел, Катилина — нет, а его однопартиец Гай Антоний, будучи избран, объединился с Цицероном. Катилина готовил заговор, его раскрыл Цицерон, он бежал, пытался поднять восстание и был убит. Во французских исторических книгах говорилось, что Катилина — негодяй вроде Робеспьера, а Цицерон — благородный спаситель демократии; лишь Мериме в 1844 году поставил порядочность Цицерона под сомнение, и Дюма, возможно, основывался на его книге.
У Блока в эссе 1918 года Катилина — личность особого революционного склада, «маньяк, одержимый», у него «выводы мозга и сердца представляются дикими, случайными и ни на чем не основанными». У Дюма он и прозаичнее, и романтичнее: бывший мошенник, который, узнав, что такое бедность, искренне возжелал помочь не только себе, но и другим: он безжалостен, но те, кто ему противостоит, так подлы (у Блока Цицерон хитер, но не подл), что симпатия на его стороне. Герцен писал в «Былом и думах»: «Помню еще представление „Каталины“, которого ставил на своем историческом театре крепко-нервный Дюма. Форты были набиты колодниками, излишних отправляли страдать в Шато д’Иф, в депортацию, родные бродили из полиции в полицию, как тени, умоляя, чтобы им сказали, кто убит и кто остался, кто расстрелян, а А. Дюма уже выводил июньские дни в римской латиклаве на сцену. Я пошел взглянуть… У меня сперся дух. Давно ли за стенами этого балагана, на улицах, ведущих к нему, мы видели то же самое, и трупы были не картонные, а кровь струилась не из воды с сандалом, а из живых молодых тел? Я бросился вон в каком-то истерическом припадке, проклиная бешено аплодировавших мещан». На самом деле пьеса тонкая и умная, французские критики ее высоко оценивали, а современники вспоминали, что она отражала душевное состояние и размышления парижан (а если Герцен считал, что надо громить тюрьмы или сидеть дома и плакать, чего же сам по театрам ходил?).
Цицерон требует, чтобы Катилина либо поддержал его, либо снялся с выборов, в противном случае угрожая сделать так, что его не допустят:
«Катилина. А! Вот средство, которое намереваются использовать, чтобы избавиться от противника, Катон, Лукулл, Цицерон, то бишь добродетельные люди! Добродетельные люди называют это средством, ну а я не добродетелен и называю это ловушкой… Вы говорите вашим сторонникам: работайте, готовьтесь, терпите… Я говорю моим: берите, тратьте, пользуйтесь! Гуляя по Риму, ты не мог не видеть двух явлений, никогда не пересекающихся и в то же время сталкивающихся на улицах беспрестанно… Одних, в туниках, шитых золотом, в пурпурных хитонах, мы называем патрициями; полуголые живые трупы мы называем народом…
Цицерон. Разве мы не подаем этому голому народу милостыню?
Катилина. Да, ты подаешь милостыню, потому что богат; но я потерял свои богатства и сказал себе: „Что, если вместо милостыни раздавать справедливость?“ Эти, в пурпурных хитонах, не сделали ничего хорошего, чтобы быть богатыми: те полутрупы не сделали ничего плохого, чтобы быть бедными. Когда они открывали глаза под мраморным потолком или под соломенным, неумолимый рок говорил: „На всю жизнь ты посвящен роскоши — или осужден на нищету“. И это длится не со вчерашнего дня, не месяц, не год — века! И веками мольбы обездоленных судьбой безрезультатно возносятся из пропасти к небесам… И я сказал себе: „Общество плохо устроено; боги создали воздух небес и плоды земли для всех; пора раздать всем плодов и воздуха“…
Цицерон. То есть ты хочешь все разрушить?!
Катилина. Там видно будет.
Цицерон. Ты не сможешь ничего сделать против Рима, Рим незыблем, Рим вечен, Рим под покровительством богов! Я сказал тебе: „Будем сотрудничать“; я сказал: „Станем лучше“; я сказал: „Будем любить друг друга“… Но ты закрыл свои уши и свое сердце от меня… Ты упорствовал в своем помешательстве… Итак, Катилина, теперь ты против меня.
Катилина. Ты меня сошлешь?
Цицерон. Нет: теперь, когда ты открыл бездну, что у тебя в сердце, я тебя уничтожу. С сотворения мира борются два начала: порядок и анархия, добро и зло, жизнь и смерть… Я — порядок, я — добро, я — жизнь… Ты — анархия, ты — зло, ты — смерть. Мы будем биться, и я тебя убью; если я не уничтожу тебя, ты уничтожишь общество.
Катилина. Ну да, тебе, добродетельному человеку, тоже нужна кровь, чтобы добиться своих добродетельных целей… Ты не лучше меня, Цицерон, и знаешь это. Что ж, если ты уйдешь отсюда живым — не будет войны между Катилиной и Цицероном, будет война между народом и сенатом. Завтра, послезавтра тысячи убитых обагрят кровью улицы…»
11 августа парламентарии приняли закон о печати: за «оскорбление и критику» Национального собрания, то бишь себя, — до пяти лет тюрьмы и до шести тысяч франков штрафа. 17–18 сентября довыборы в нескольких округах, прошли почти сплошь самые реакционные монархисты, правда, Распая, сидевшего в тюрьме, тоже выбрали (но не освободили). Луи Наполеон избрался в пяти округах, в Париже с громадным отрывом победив Кавеньяка. Парламент сдался и позволил ему вернуться; 4 октября закон о высылке Бонапартов был отменен. Гюго добивался этого упорнее всех…
14 октября премьера «Катилины», приняли хорошо, но народу мало. 1 ноября Дюма вновь обращался к избирателям Ионны, опробовав новую тактику: не успокаивать, а пугать и мобилизовывать. Пруссия «как змея готовится глотать все кругом: Данию, Голландию, Бельгию… возможно, увы! Францию тоже… Красная Республика мечтает о новом 15 мая, рассчитывает на новое Июньское восстание… Нам обещали больше свободы, чем при Луи Филиппе, а мы имеем меньше свободы, чем при Карле X. Нам обещали общественное благосостояние, а мы испытываем общественное недомогание. Нам обещали спокойствие и мир — а у нас гражданская война… Поэтому каждый, осуществляя свое право избирателя, должен понимать, под какие знамена встает. Мои политические враги — это господа Ледрю-Роллен, Лагранж, Ламенне, Пьер Леру, Этьен Араго (! — М. Ч.)… и все те, кого называют монтаньярами… (Я не говорю о Луи Блане и Кассидьере: они в изгнании; я не говорю о Бланки. Распайле и Барбесе: они в тюрьме.) Мои политические друзья — это Тьер, Одилон Барро, Виктор Гюго, Эмиль де Жирарден, Дюпен, Наполеон Бонапарт. Я с ними или, скорее, немного впереди них… Это те, кого анархисты называют людьми Реакции. Это те, кого я называю людьми Порядка».