Хават откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.
– Вот, значит, почему они начали так следить за Арракисом, – проговорил он. – Что ж, сделанного не воротишь. – Он открыл глаза. – Сейчас Арракис наверняка набит шпионами. Два года!..
– Но не могло же мое вполне, кажется, невинное замечание…
– В глазах Императора ничего «невинного» не бывает! Какие распоряжения вы отдали Раббану?
– Я всего лишь велел ему научить Арракис бояться нас…
Хават покачал головой.
– Теперь у вас осталось только два выхода, – сказал он. – Или перебить местных жителей – истребить всех поголовно! – или…
– Уничтожить всю рабочую силу?!
– Если, конечно, вы не предпочитаете, чтобы Император и те Великие Дома, которые он сможет привести за собой, пришли сюда и выскоблили Джеди Прим, как пустой черепок!
Барон некоторое время смотрел на своего ментата.
– Он не посмеет! – сказал он наконец.
– Вы так думаете?
Губы барона дрогнули.
– А… второй выход?
– Отрекитесь от своего любезного племянника, барон. От Раббана.
– Отре… – Барон осекся и уставился на Хавата.
– Не посылайте ему больше пополнений. Вообще никакой помощи. Не отвечайте на его запросы – только в том смысле, что-де вы прознали, как жестоко он управляет Арракисом, и намерены исправить дело – так скоро, как будет возможно. А я обеспечу перехват нескольких посланий императорскими шпионами.
– Но как же Пряность, доходы, как…
– Требуйте с него положенные поступления в казну, но будьте осторожнее в формулировках. Требуйте фиксированные суммы. Мы можем…
Барон поднял руки ладонями вверх.
– Да как же я могу быть уверен, что этот хорек, мой племянник, не…
– Разве у нас нет больше шпионов на Арракисе?.. Вот и скажите Раббану – или он будет выполнять ваши требования по поставке Пряности, или вы его смените.
– Я знаю своего племянника, – хмуро возразил барон. – Он после этого только усилит давление на население.
– Разумеется! – перебил его Хават. – А нам и нельзя резко прекращать это давление! Все, чего вы хотите, – умыть руки. И пусть Раббан устраивает вам вашу Салусу Секундус. Не нужно даже посылать туда заключенных: к его услугам все местное население. Если Раббан тиранит народ, чтобы добыть столько Пряности, сколько вы требуете, Император вряд ли станет подозревать, что у вас есть иные причины. Пряность – вполне достаточный повод, чтобы поджаривать на медленном огне всю планету. Разумеется, барон, вы ни словом, ни действием не покажете, что есть и другая причина.
Барон не сдержал восхищенной нотки в голосе.
– Ах, Хават, и хитер же ты! А как нам потом воспользоваться плодами усилий Раббана?
– Это как раз самое простое, барон. Ежегодно повышайте – ненамного – план по Пряности. Вскоре ситуация станет критической, производство упадет. Тогда вы сможете снять Раббана и лично отправиться на Арракис… чтобы исправить положение.
– Всё так, – сказал барон. – Но должен признать, все это начало меня утомлять. Я готовлю другого… кандидата, который управлял бы Арракисом.
Хават разглядывал жирное круглое лицо. Затем старый воин-шпион медленно покивал:
– Фейд-Раута. Вот, значит, в чем причина всех этих притеснений. Вам тоже не занимать хитрости, мой барон… Пожалуй, мы можем объединить оба плана. Да. Ваш Фейд-Раута придет на Арракис как их спаситель и сможет завоевать популярность.
Барон улыбнулся, а про себя подумал: Любопытно, а как все это вписывается в собственные планы Хавата?
Хават, видя, что разговор окончен, поднялся и вышел из кабинета, задрапированного красной тканью. Он думал. Слишком много неизвестных: в каждом расчете по Арракису – неизвестные. В частности, этот новый религиозный вождь, о котором сообщал скрывавшийся среди контрабандистов Гурни Халлек – этот Муад’Диб или как его там…
Может, не стоило советовать барону оставить их религию в покое, дать ей распространяться как ей угодно – даже среди населения впадин и грабенов… – сказал он себе. Но, с другой стороны, угнетение ведет к подъему религиозных чувств, это общеизвестно…
Он припомнил доклады Халлека по фрименской боевой тактике. А ведь тут за версту пахнет самим Халлеком… и Айдахо… и даже им, Хаватом…
Может быть, Айдахо спасся? – подумал он.
Но это был пустой вопрос. Он не задумывался, а не мог ли выжить сам Пауль: он знал, что барон убежден в смерти всех Атрейдесов. Бене-Гессеритская ведьма была орудием барона – тот сам признал это. А это значило конец для всех – даже и для ее сына.
Какую же ядовитую ненависть питала она к Атрейдесам! – подумал он. Почти точно такую, какую питаю я к барону. Но сумею ли я нанести столь же смертельный и окончательный удар?
Во всякой вещи скрыт узор, который есть часть Вселенной. В нем есть симметрия, элегантность и красота – качества, которые прежде всего схватывает всякий истинный художник, запечатлевающий мир. Этот узор можно уловить в смене сезонов, в том, как струится по склону песок, в перепутанных ветвях креозотового кустарника, в узоре его листа. Мы пытаемся скопировать этот узор в нашей жизни и нашем обществе и потому любим ритм, песню, танец, различные радующие и утешающие нас формы. Однако можно разглядеть и опасность, таящуюся в поиске абсолютного совершенства, ибо очевидно, что совершенный узор – неизменен. И, приближаясь к совершенству, все сущее идет к смерти.
(Принцесса Ирулан, «Избранные речения Муад’Диба»)
Пауль Муад’Диб вспомнил, как ел пищу, обильно сдобренную Пряностью. Он ухватился за воспоминание – это была зацепка; держась за него, он понимал, что сейчас видит сон.
Я – театр, где развиваются события… – думал он. Я – жертва неполного ви́дения, жертва сознания расы и ее ужасной цели…
Но он не мог отделаться от страха, что как-то превысил свои силы и затерялся во времени, так что смешались будущее и настоящее… нельзя было отличить их друг от друга… Это походило на расстройство зрения и проистекало – он понимал это – от постоянной необходимости сохранять пророческие видения в памяти; а память сама по себе неотъемлемо принадлежала прошлому.
«Чани приготовила мне поесть», – сказал он себе.
Но Чани была далеко на юге, в холодной стране с горячим солнцем, ее тайно переправили в один из новых укрепленных сиетчей вместе с их сыном, Лето Вторым.
…Или этому лишь предстояло случиться в будущем?
Нет, напомнил он себе: ведь Алия-Странная, его сестра, отправилась туда же вместе с матерью и Чани. Это в двадцати манках к югу отсюда, и они поехали в паланкине Преподобной Матери, на спине дикого Подателя.
При одной мысли о поездке на гигантском черве его передернуло. И тут же он спросил себя: Но Алия – родилась ли уже Алия?
Он стал вспоминать: Я пошел с раззией; мы устроили налет на Арракин, чтобы вернуть воду наших убитых; и в пепле погребального костра я нашел останки отца; и взял его череп, и положил его в основание каменного кургана, сложенного, по фрименскому обычаю, над перевалом Харг…
… Или и этому лишь предстояло совершиться?
Мои раны – реальность, сказал себе Пауль. Мои шрамы – реальность… Гробница отца – тоже реальность.
Все еще в полусне он вспомнил, как Хара, вдова Джамиса, однажды вбежала к нему и сообщила, что в коридоре только что был поединок. Это случилось еще во временном сиетче – до отправки на юг, в глубокую Пустыню, детей и женщин. Хара стояла в дверях, ведущих во внутреннюю комнату, и черные крылья ее волос были подхвачены сзади цепочкой с нанизанными на нее водяными кольцами. Он стояла, отведя в сторону дверные занавеси; и она сказала, что Чани только что убила кого-то.
Да, это было, сказал себе Пауль, это было в действительности, а не пришло виде́нием из будущего. Это было – и не изменится вовек.
Он вспомнил, как вылетел в коридор. Чани стояла там под желтыми светильниками, в ярко-синем халате с откинутым капюшоном; на лице эльфа – напряженное выражение. Она убирала крис в ножны, а несколько фрименов торопливо удалялись с ношей.
Пауль припомнил еще, как сказал себе тогда: Сразу видно, когда они несут труп.
Водяные кольца Чани – в сиетче их носили открыто, нанизанными на шнурок на манер ожерелья – зазвенели, когда она обернулась к нему.
– Чани, что случилось?
– Просто разделалась тут с одним. Он пришел вызвать тебя на поединок, Усул.
– И ты убила его?
– Ага. А что, надо было оставить его для ножа Хары? С этим и она бы сладила.
(Судя по лицам зрителей, окружавших место стычки, слова Чани им понравились, вспомнил он. Даже Хара расхохоталась.)
– Да, но он хотел вызвать меня!
– Ты же научил меня приемам колдовского боя…
– Да, конечно, но тебе не следовало…
– Я родилась в Пустыне, Усул, и знаю, с какой стороны берутся за крис.
Он сдержал гнев и постарался говорить как можно убедительнее:
– Может, все это и так, Чани. Однако…
– Я уже не ребенок, что ловит скорпионов на свет ручного шарика, Усул! Я давно не занимаюсь детскими играми!
Пауль сердито смотрел на нее, пораженный странной яростью за ее внешним спокойствием.
– Он не стоил того, чтобы ты с ним дрался, Усул, – сказала Чани. – Много чести – прерывать ради подобной дряни твои размышления!
Она подошла совсем близко, искоса посмотрела ему в лицо и прошептала так, чтобы слышал только он:
– И потом, любимый: когда станет известно, что желающий вызвать тебя может нарваться на поединок со мной и принять позорную смерть от женщины Муад’Диба, охотников испытать тебя станет куда меньше!
Да, сказал себе Пауль, это действительно случилось. Это – истинное прошлое… И она была права – число желающих испытать в поединке новый клинок племени сошло тогда почти на нет.
Откуда-то извне мира его снов пришло ощущение движения и крик ночной птицы.
Я сплю… Это все Пряность в еде…
Но чувство покинутости не оставляло его. Может быть, подумал он, моя Рух действительно каким-то образом ускользнула в тот мир, где, согласно фрименским верованиям, она и вела свое истинное существование, – в алам аль-митхаль, мир фрименских притчей, метафизический мир подобий, где не действуют никакие физические ограничения?.. И при мысли о таком мире его охватил страх: ведь там, где нет ограничений, нет и ничего, на что мог бы опереться его мятущийся разум. В мире мифов он не мог сориентироваться, не мог ска