Один из его лейтенантов шагнул вперед, доставая девятиструнный бализет из чехла. Стремительно отсалютовав, он сказал:
– Сир, врачи говорят, что Маттаи безнадежен. Здесь нет банков костей и органов, лишь простой фельдшерский пункт. Они говорят, Маттаи не протянет долго, и у него к вам просьба.
– Какая же?
Лейтенант подал ему бализет:
– Раненый хочет, чтобы вы песней облегчили его уход. Он говорит, вы ее знаете, он часто просил ее спеть. – Лейтенант судорожно сглотнул. – Она называется «Моя женщина», сир. Если…
– Я знаю. – Холлик взял бализет, выдернул медиатор из паза. Взяв мягкий аккорд, он услышал, что кто-то уже настроил инструмент. В глазах у него защипало, но он постарался забыть обо всем и, подбирая мелодию, шагнул вперед, растянув губы в улыбке.
Над носилками склонились несколько его людей и врач из контрабандистов. Один тихо запел, с легкостью подбирая давно знакомый мотив:
Ты стоишь у окна,
Волосы ниспадают на плечи, —
Вся ты – золотое солнце и ветер…
Руки… белые руки,
Обнимите меня!
Твои руки, белые руки,
Вы мои, вы ждете меня.
Певец замолк, протянул перевязанную руку и закрыл глаза человеку на носилках.
Взяв последний тихий аккорд, Холлик подумал: «Теперь нас осталось семьдесят три».
Семейную жизнь в «Императорских яслях» многим трудно понять, но я попытаюсь кое-что объяснить вам. Мне кажется, что у моего отца был только один настоящий друг – граф Хасимир Фенринг, генетический евнух, один из самых грозных бойцов Империи. Граф, уродливый щеголь, однажды привел к отцу новую рабыню-наложницу, и мать отправила меня проследить за происходящим. Все мы шпионили за отцом в целях самосохранения. Конечно, ни одна из рабынь-наложниц, разрешенных отцу по соглашению Бинэ Гессерит и Гильдии, не могла родить наследника, но кто-то все равно постоянно интриговал, и однообразие этих замыслов угнетало. Мы – моя мать, я и сестры – научились искусно избегать тончайших орудий убийства. И ужасно даже подумать такое, но я вовсе не уверена, что отец не принимал участия в некоторых покушениях. Императорская семья отличается от обычных.
Новая рабыня-наложница была рыжеволоса, как мой отец, гибка и изящна. У нее были мускулы балерины, а подготовка, вне сомнения, включала способность к обольщению на уровне нейронов. Мой отец долго смотрел, пока она позировала без одежды. Наконец он сказал: «Она слишком прекрасна. Лучше сбережем ее в качестве подарка». Вы даже не представляете, какой ужас вызвало подобное самоограничение в «Императорских яслях». Коварство и самообладание, в конце концов, представляли наиболее смертельную угрозу для нас.
Поздним вечером Пол вылез из конденстента. Расщелина, в которую он втиснул их крошечный лагерь, погрузилась в глубокую тень. Он глянул через пески на дальний утес, размышляя, будить ли мать, еще спавшую в палатке.
Гребни за гребнями перед глазами… Тени вдали густели и казались осколками ночи.
Кругом равнина.
Ум его бессознательно искал какой-нибудь ориентир, но в дрожащем от жары воздухе не было видно ничего: ни цветка у ног, ни раскачивающейся от дуновения ветерка ветви поодаль. Только дюны да словно обтаявший камень дальнего утеса под блестящим серебристо-голубым небом.
«Что, если там окажется одна из заброшенных испытательных станций? – подумал он. – Вдруг там нет и фрименов, а растения, которые мы видим, выросли там сами?»
Джессика проснулась, повернулась на бок и поглядела через прозрачный торец палатки на Пола. Он стоял спиной к ней, и что-то в фигуре сына напомнило ей герцога. Почувствовав, как вздымается в душе волна горя, она отвернулась.
Позже, наконец, она подрегулировала конденскостюм, пригубила воды из кармана палатки, выскользнула наружу и потянулась, чтобы взбодриться.
Не поворачивая головы, Пол сказал:
– Я начинаю наслаждаться тишиной, что царит здесь.
«Как быстро ум его приспосабливается к ситуации!» – подумала она и припомнила аксиому из кодекса Бинэ Гессерит: «Человеческий разум, если его вынудить, может развиваться в обоих направлениях, положительном и отрицательном, в сторону «да» и в сторону «нет». Считайте, что перед вами спектр, пределом которого является бессознательное с одной, отрицательной, стороны и гиперсознание с положительной стороны. И в какую сторону отклонится при воздействии разум, зависит от обучения».
– Здесь можно неплохо жить, – сказал Пол.
Она попыталась увидеть пустыню его глазами, принять как должное все трудности, представить себе те варианты будущего, которые могли открыться взгляду Пола. «Здесь, в пустыне, можно быть одному, – подумала она, – не боясь, что за спиной окажется кто-то… жить, не опасаясь охотника».
Она шагнула вперед, встала впереди Пола, приставила бинокль к глазам, отрегулировала масляные линзы и вгляделась в скалу перед ними. Правильно, сагуаро, колючий кустарник… в тени его – спутанная желто-зеленая трава.
– Надо собираться, – сказал Пол.
Джессика кивнула, подошла к выходу из расщелины, откуда вид на пустыню открывался более широкий, и резко вскинула бинокль к глазам. Впереди ослепительной белизной поблескивал окаймленный бурой коркой грязи солончак – белое поле, белизна которого говорила о смерти. Но котловина свидетельствовала и о другом – о воде. Когда-то она текла по этому, теперь ослепительно-белому, ложу. Джессика опустила бинокль, поправила бурнус, на мгновение прислушалась к движениям Пола.
Солнце клонилось все ниже. Солончак пересекли тени. Невероятное буйство красок заполыхало в стороне заката, а с другой стороны угольно-черные тени щупальцами потянулись по песку. Постепенно они росли, росли… и наконец тьма поглотила пустыню.
Звезды.
Джессика глядела вверх, когда к ней подошел Пол. Ночь словно тоже смотрела из пустыни вверх, на звезды, едва не взлетала к ним, освободившись от тяжкого груза дня. Легкий ветерок тронул лицо.
– Скоро взойдет первая луна, – сказал Пол. – Ранец собран, колотушку я уже поставил.
«Мы можем погибнуть здесь, – подумала она. – И никто не узнает».
Ночной ветерок вздымал песчинки, шелестящие по лицу, нес с собою аромат корицы, опутывал их во тьме облаками запахов.
– Понюхай, – сказал Пол.
– Чувствуется даже сквозь фильтр, – проговорила она. – Сокровища. Но на них не купишь воды. – Она показала на скалу напротив котловины. – Огней не видно.
– За этими скалами укрыт ситч фрименов, – сказал он.
Серебряная монетка первой луны выкатилась на небосклон справа от них. Она поднималась все выше, на диске угадывался отпечаток сжатой ладони. Джессика глядела на серебристо-белую полоску песка под нею.
– Я поставил колотушку в самой глубокой части ущелья, – сказал Пол, – когда зажгу свечу, у нас останется около тридцати минут.
– Тридцать минут?
– Прежде чем колотушка начнет звать… червя.
– Ох, я готова.
Пол скользнул в сторону, она услышала, как он поднимается вверх по расселине.
«Ночь словно тоннель, – подумала Джессика, – дыра в завтра… если завтра настанет для нас. – Она качнула головой. – Откуда эта хворь? Меня учили не этому!»
Пол вернулся, взял ранец, спустился вниз, к подножию первой дюны, и остановился, прислушиваясь к шагам матери. Он слышал ее тихие шаги – холодные камешки звуков, которыми пустыня отмеряла их жизнь.
– Надо идти без ритма, – сказал Пол, припоминая все, что он слышал – в памяти истинной и пророческой. – Посмотри, как я иду, – добавил он. – Так фримены ходят по пескам.
Он ступил на наветренную сторону дюны и зашагал вверх по пологой кривой, подволакивая ноги.
Шагов десять Джессика следила за ним, потом, подражая, отправилась следом. Она поняла смысл: шаги должны казаться естественным шорохом песка… как от ветра. Но мышцы возражали против этого рваного, искусственного ритма: шаг… шарк… шарк… шаг… шаг… стоп… шарк… шаг. Время словно растянулось… Скала впереди, казалось, не приблизилась. А та, за спиной, еще была высока.
Тук! Тук! Тук! Тук!
Загрохотало позади них.
– Колотушка! – сквозь зубы прошептал Пол.
Она мерно стучала, и вдруг оказалось, что идти в другом ритме трудно.
Тук… тук… тук… тук…
Во всей залитой луной котловине отдавался этот гулкий стук. Вверх и вниз по осыпающимся дюнам: шаг… шарк… стоп… шаг… песчаные комки под ногами: шарк… стоп… стоп… шаг.
И ожидание: вот-вот раздастся знакомое шипение.
Оно зазвучало сперва так незаметно, что было едва различимо за звуками их собственных шагов. Но оно становилось все громче… громче… приближаясь с запада.
Тук… тук… тук… тук… – барабанила колотушка.
Шипение приближалось за их спиною откуда-то сбоку. Если повернуть голову, можно было увидеть движущийся холм над червем.
– Скорее, – шепнул Пол. – Не оглядывайся.
В тени у скал, откуда они вышли, послышался яростный скрежет. Он обрушился на уши гремящей лавиной.
– Скорее, – повторил Пол.
Он заметил, что они достигли той точки, откуда обе скалы, впереди и позади, казались одинаково далекими.
А за спиной в ночи яростно хлестал скалу червь.
Вперед… вперед… вперед… Мускулы болели… Казалось, эта мука продлится бесконечно… но манящие скалы впереди медленно росли.
Джессика шла сосредоточившись, как в пустоте, сознавая, что лишь одна воля гонит ее вперед. Глотка иссохла от жажды, но звуки за спиной не позволяли подумать об остановке даже на шаг, чтобы отхлебнуть глоток воды из карманов-уловителей конденскостюма.
Тук… тук.
Дальний утес словно взорвался, в бешеном грохоте колотушка умолкла.
Тишина…
– Быстрее, – шепнул Пол.
Она кивнула, понимая, что он не видит жеста, который предназначался ей самой, мышцам, до предела измотанным неестественным ритмом.
Сулящие безопасность скалы перед ними уже доставали до звезд. Пол заметил, что у подножья их простирается ровная полоса песка. Усталый, он ступил на нее, поскользнулся, непроизвольно топнул ногой, чтобы не упасть.