– Хотелось бы положить этому конец, – проговорил он. – Я бы хотел дружбы… и доверия. Я бы хотел взаимного уважения, которое возникает в сердце, не требуя всей сексуальной возни.
– Понимаю, – ответила она.
– Ты доверяешь мне?
– Я слышу искренность твоих слов.
– Среди нас принято, – произнес он, – особо чтить сайидин, если они не предводительствуют племенем. Они учат. Они вливают сюда высшую силу. – Он прикоснулся к груди.
«А теперь следует поразузнать о тайне Преподобных Матерей», – подумала она и сказала:
– Ты говорил о вашей Преподобной Матери, я слышала слова легенды и пророчеств…
– Да, они говорят, что ключи от счастья в руках Дочери Гессера и ее отпрыска.
– Ты веришь в то, что это я и есть?
Она следила за его лицом, припоминая: «Росток так легко погубить! Начало – время большой опасности».
– Мы еще не знаем этого, – ответил он.
Она кивнула, размышляя: «Он достойный человек. Ему известен знак, который я должна дать, но он не станет искушать судьбу, называя его».
Повернув голову, Джессика поглядела вниз, в котловину, на золотые, пурпурные тени, в дрожащую над ней пелену пыльного воздуха. Разум ее вдруг охватила кошачья осторожность. Она знала тайный язык Миссионарии Протективы, знала, как приспособить легенду, страх и надежду к своим текущим потребностям, но не торопилась… она чувствовала здесь руку случая, словно кто-то уже побывал среди фрименов и изменил привычные схемы Миссионарии.
Стилгар кашлянул.
Она ощутила его нетерпение, понимала, что близится день, что вокруг ждут, чтобы закупорить отверстие. Наступило время риска, и она поняла, чем нужно воспользоваться – одной из дар аль-хикман, школ перевода, которая даст ей…
– Адаб, – шепнула она.
Разум ее словно перевернулся: она ощутила знакомое сердцебиение. Во всей науке Бинэ Гессерит ничто более не сопровождалось подобным знаком. Только адаб, призывающая память, что накатывает сама по себе. Она подчинилась напору подступивших слов.
– Ибн Квиртайба, – сказала Джессика. – Там, где кончается пыль. – Она протянула вперед руку, и глаза Стилгара удивленно расширились. Вокруг зашуршали одежды. – Я вижу… фримена с книгой притч, – нараспев протянула она, – он читает ее во имя Аль-лята, солнца, которому не покорился и победил. Он читает в честь садху, испытания, и вот какие слова перед ним:
Мои враги переломлены, как зеленые стебли,
Что заступили дорогу буре.
Разве не видел ты руку Господню?
Они злоумышляли против нас,
А он посеял мор между ними.
И вот они – как птицы, рассеянные лучником.
Их замыслы исполнены отравы,
Что людские уста не примут.
Задрожав, она уронила руку. Позади нее в темной пещере отозвалось многоголосье:
– И дело их рук – разрушено.
– Божий огонь да будет в твоем сердце, – сказала она, подумав: «Ну вот, теперь все в порядке».
– Пламя Господне вспыхнуло, – отозвались за спиною.
Она кивнула.
– И падут враги пред тобою, – сказала она.
– Би-ла кайфа, – ответили остальные.
Во внезапном молчании Стилгар склонился перед нею.
– Сайидина, – произнес он, – волей Шай-Хулуда ты, быть может, вступишь в себе на путь Преподобной Матери.
«Вступишь в себе, – подумала она, – странное выражение. – С горьким цинизмом она размышляла о том, что только что сделала. – Наша Миссионария Протектива всегда на высоте. В этой глуши молитвами самат нам уготовано убежище. А теперь… теперь мне придется играть роль Аулии, Божьего Друга… Стать сайидиной этих бродяг, которые настолько поверили утешительным байкам сестер, что даже называют свою верховную жрицу Преподобной Матерью».
В глубине пещеры, во тьме, Пол стоял рядом с Чани. Во рту его еще чувствовался вкус тех двух обернутых в листья тугих комков, которыми она угостила его: смесь птичьего мяса с зерном, сдобренная и склеенная меланжевой патокой. Взяв ее в рот, он понял, что никогда не приходилось ему принимать специю в подобном количестве, и испугался. Он-то знал, что сулило ему это вещество: подстегнутое специей сознание срывалось в пророческие видения.
– Би-ла кайфа, – прошептала Чани.
Он поглядел на нее, чувствуя благоговение, с которым фримены внимали матери. Только тот, которого звали Джемис, казалось, не слушал и держался в сторонке, скрестив на груди руки.
– Дуй якха хин манге, – шепнула Чани. – Дуй пунра хин манге. Два глаза есть у меня. Две ноги есть у меня.
И изумленным взором она поглядела на Пола. Он глубоко вздохнул, пытаясь утихомирить бушевавшую в груди бурю. Специевая эссенция подействовала, и слова матери воспринимались уже преломленными ею: голос Джессики вздымался и опадал, словно тень бушующего огня. И все время в голосе ее звучал этот проклятый цинизм – слишком хорошо он изучил ее… Но ничто не могло остановить это пламя, вспыхнувшее внутри него с первым кусочком пищи.
Ужасное предназначение!
Он чувствовал его, это сознание расы, и не мог никуда скрыться. Восприятие его обрело остроту и ясность, данные вливались в мозг, отсчитывавший с холодной точностью. Отдавшись этому потоку, он скользнул на пол, сел, прислонившись к скалистой стенке пещеры. Его уносило за пределы времени, откуда он мог рассматривать его, ощущать возможные судьбы, ветры будущего… ветры минувшего. Словно один глаз его был устремлен в прошлое, другой в будущее, еще один в настоящее; так, тремя глазами, он смотрел на ставшее пространством время.
Он опасался переусердствовать и потому попытался ограничиться лишь настоящим, ощущая в нем неясное отражение опыта, непрестанное отвердение мягкого «того, что есть» в окаменелое «было».
Охватывая настоящее, он впервые почувствовал тяжеловесную неизменность движения времени. Все его водовороты, приливы, отливы и пенящиеся гребни напоминали прибрежный прибой, обрушивающийся на скалы. Он по-новому взглянул на свое чувство предвидения, увидел причину «слепых зон», источники ошибки… увидел и убоялся.
«Предвидение, – понял он, – словно луч света, за пределами которого ничего не увидишь, он определяет точную меру… и, возможно, ошибку». Оказывается, и в его провидческих способностях крылось нечто вроде принципа неопределенности Гейзенберга: чтобы увидеть, нужно затратить энергию, а истратив энергию, изменишь увиденное.
И он увидел то, чему надлежало случиться в этой пещере, в ней, словно в котле, бурлили вероятности… малейший поступок его – мигнет ли он, поскользнется или не вовремя отвлечется на неуместное слово, – словно гигантский рычаг переворачивал Вселенную. А вдали бушевал кровавый пожар, но судьбы зависели от такого количества факторов, что даже самое незаметное его движение полностью изменяло грядущую череду и характер событий.
Волнами из горла пещеры выплескивались варианты будущего. И чаще всего тропа его жизни кончалась. Он видел собственный труп и алую кровь, вытекающую из оставленной ножом раны.
В год, на который пришлась смерть герцога Лето и в который мой отец, Падишах-Император, возвратил Арракис Харконненам, ему исполнилось семьдесят два года, хотя выглядел он не более чем на тридцать пять. Он редко появлялся на людях без мундира сардаукаров и черного шлема бурсега, на котором грозно замахивался лапой имперский лев. Этим он напоминал всем, в чем именно источник его власти. Впрочем, он не всегда бывал столь воинственно настроен, при желании он становился воплощением обаяния и прямоты. Но теперь, через много лет, я часто задумываюсь, была ли в его внутренней сути хотя бы одна черта, соответствующая внешности. Теперь я думаю, что он все время воевал один со всеми, чтобы не попасть за невидимую решетку.
Не забывайте: мой отец был Император, глава и продолжатель династии, чья история исчезла в глубине веков. Но мы отказали ему в праве на законного сына. Есть ли поражение ужаснее для наследного правителя? Моя мать подчинилась старшим сестрам, леди Джессика – нет! Кто из них угадал? История уже ответила на этот вопрос.
Джессика пробудилась; вокруг в пещере, в глубокой тьме, копошились фримены, до ноздрей доносился едкий запах конденскостюмов. Руководствуясь своим внутренним осязанием времени, она поняла, что снаружи скоро настанет ночь, но, отделенная от пустыни пластиковыми пологами, хранившими здесь влагу их тел, пещера тонула во тьме.
Она осознала, что позволила одолеть себя глубочайшему сну, принесшему полный отдых изнемогшему телу. Это значило, что подсознательно среди людей Стилгара она чувствовала себя в безопасности. Она повернулась в импровизированном гамаке, которым здесь служило ее верхнее одеяние, приспустила ноги на каменный пол пещеры, прямо в пустынные сапоги.
«Не забыть бы опустить их в лодыжках, чтобы конденскостюм хорошо прокачивался, – подумала она. – Снова приходится столько запоминать».
Во рту ее до сих пор оставался привкус от утренней трапезы – завернутого в лист комка птичьего мяса и зерна, склеенных меланжевой патокой, – в голову ей пришло, что здесь сутки перевернуты наоборот: ночь заполнена дневными делами, а время сна и отдыха – день.
Ночь сокроет, ночь безопасна.
Отцепив одеяние от вбитых в стенки скальной ниши колышков, она повертела его в руках, отыскала ворот и скользнула внутрь его.
«Как известить сестер Бинэ Гессерит? – задумалась она. – Они должны узнать о двух беглецах, укрывшихся в пустыне Арракиса».
В глубине пещеры вспыхнули светошары, зашевелились люди. Уже одетый Пол был среди них, откинутый назад капюшон открывал орлиный, свойственный Атрейдесам профиль.
«Перед сном он вел себя так странно! – подумала она. – Словно отсутствовал. Или восстал из мертвых и еще не вполне осознал это… остекленевшие глаза были полуприкрыты, он словно вглядывался в глубь своего существа». Она припомнила его предубеждение против обилия специи в пище: к ней привыкаешь.
«Возможны ли другие побочные эффекты от местной еды? – размышляла она. – Он говор