Раб отступил подальше; взяв в зубы нож, он примотал дротик лентой султана к руке.
– Я не чувствую этой иголки! – крикнул он. И вновь двинулся вперед, держа нож наготове, боком, чтобы по возможности укрыться за полущитом.
И это, вполне понятно, не ускользнуло от глаз наблюдателей. Помощники Фейд-Рауты кричали, спрашивали, не нужна ли их помощь. Он махнул, чтобы они отошли к страж-двери.
«Теперь я устрою им такое представление, какого здесь еще не видели! – подумал Фейд-Раута. – Это будет не привычное для всех убийство беззащитного одурманенного раба, когда можно сидеть и восхищаться стилем. Нет, то, что я сделаю, вывернет наизнанку их куриные потроха. А когда я стану бароном, этот день вспомнят, и среди них не останется ни одного, кто не убоится меня».
Фейд-Раута медленно отступал перед по-крабьи, бочком приближающимся гладиатором. Под ногой похрустывал песок. Он слышал, как тяжело дышал раб, чувствовал запах его крови и собственного пота.
Забирая вправо, на-барон все отступал, держа наготове новый дротик. Раб легким движением метнулся в сторону, Фейд-Раута, казалось, пошатнулся, на галереях раздался визг.
Раб вновь ударил.
«Боже, что за воин!» – успел подумать Фейд-Раута, уклоняясь. Лишь быстрота молодости спасла его, и в дельтовидной мышце правой руки раба теперь подрагивал второй дротик.
Пронзительные крики одобрения хлынули с трибун.
«Они приветствуют меня», – подумал Фейд-Раута. В голосах их он слышал дикарское самозабвение, что и сулил ему Хават. Здесь еще никогда не приветствовали так бойца от семейства. Не без горечи припомнились слова Хавата: «Более всего ужасает враг, которым ты восхищаешься».
Фейд-Раута поспешил вернуться на середину арены, чтобы зрители хорошенько разглядели дальнейшее. Вытащив длинный нож и пригнувшись, он стал ожидать приближения раба.
Задержавшись на мгновение, чтобы подвязать к руке и второй дротик, тот двинулся следом.
«Пусть семейка теперь поглядит на меня, – думал Фейд-Раута. – Я враг им – пусть они обо мне так и думают».
Он извлек и короткий клинок.
– Я не боюсь тебя, свинья Харконнен, – крикнул гладиатор. – Мертвому мучения нипочем. И я умру на собственном клинке прежде, чем твои помощники наложат на меня руку. А ты сейчас ляжешь, ляжешь первым.
Фейд-Раута ухмыльнулся, выставил вперед длинный клинок, тот, что с ядом.
– А попробуй-ка это, – сказал он, сделав выпад рукой с коротким клинком.
Обеими руками гладиатор остановил удар, зажав руку на-барона с коротким клинком… ту, в белой перчатке, что по традиции должна была нести яд.
– Ты умрешь, Харконнен, – задыхаясь проговорил гладиатор.
Схватившись, они раскачивались из стороны в сторону. Там, где щит Фейд-Рауты соприкасался с полущитом гладиатора, вспыхивали синие всполохи. В воздухе запахло озоном.
– Умрешь от собственной отравы, – проскрежетал раб.
Медленно развернув от себя руку в белой перчатке, он надавил, направив смазанный ядом нож к телу на-барона.
«Пусть посмотрят!» – думал Фейд-Раута. Он попытался ударить противника длинным клинком, но тот лишь беспомощно царапнул о примотанное к руке древко дротика.
Отчаяние охватило Фейд-Рауту. Он не мог даже и подумать, что дротики окажут услугу рабу. Они прикрыли гладиатора словно щитом. Как он силен! Короткий клинок неотвратимо приближался, и Фейд-Раута подумал: «Пора, иначе гладиатор умрет на собственном клинке».
– Подонок! – выдохнул Фейд-Раута.
Повинуясь звукам этого слова, мускулы гладиатора расслабились на мгновение. Для Фейд-Рауты этого было довольно.
Гладиатор слегка приоткрылся, щель в защите оказалась достаточной для длинного клинка. Отравленное острие оставило на груди раба багровую черту. Яд был смертельным. Противник отшатнулся.
«И пусть моя драгоценная семейка посмотрит, – думал Фейд-Раута, – пусть подумают они о рабе, что попытался обратить против меня нож, который он полагал отравленным. И пусть подумают над тем, почему на арене оказался гладиатор, способный на подобное. А потом запомнят, что не следует быть уверенным в том, что знаешь, какая из моих рук сулит яд».
Фейд-Раута молча наблюдал, как замедляются движения раба. Они несли на себе печать нерешительности… и понимания. На лице его теперь четко и ясно для любого из зрителей было написано – смерть. Раб понял, что случилось и как. Яд оказался не на том клинке.
– Ты! – простонал умирающий.
Фейд-Раута отступил, чтобы не мешать смерти. Парализующее вещество, входящее в состав яда, еще не успело подействовать в полной мере, но уже заметно замедляло движения.
Словно бы его тянули незримым канатом, гладиатор пару раз неуверенно шагнул вперед, каждый шаг его был шаг единственный во всей его собственной Вселенной. Он еще держал нож, но клинок подрагивал в его руке.
– Однажды… один… из нас… доберется… до тебя, – выдохнул он.
Горестная гримаса искривила его рот. Он сел на песок, рухнул, покатившись в сторону от Фейд-Рауты, и застыл лицом вниз.
В охватившем арену молчании Фейд-Раута подошел к простертому телу, носком повернул гладиатора лицом вверх, чтобы на галереях видели лицо, ведь яд уже начинал дергать и выворачивать мускулы. Но из груди гладиатора торчал его собственный нож.
Несмотря на разочарование, Фейд-Раута почувствовал известное восхищение мужеством раба, сумевшего одолеть паралич и покончить с собой. А следом за восхищением пришло понимание: воина, лежащего перед ним, воистину следовало бояться.
Когда человек преодолевает человеческую природу на твоих глазах, это ужасает.
Углубившись в эту мысль, Фейд-Раута не сразу заметил бушующие трибуны. Они приветствовали его с полным самозабвением.
Фейд-Раута повернулся, поднял взгляд.
Кричали все, кроме барона, в глубокой задумчивости глядевшего на арену, взяв себя за подбородок. Граф и леди Фенринг молча смотрели на него, спрятав лица под улыбками.
Граф Фенринг обернулся к своей даме и промямлил:
– Ах-х-х-ум-м-м, перспективный, ум-м-м-м, молодой человек. Эх-м-м-м-ах, моя дорогая?
– Синаптические реакции его довольно быстры, – ответила она.
Барон глядел то на нее, то на графа, то на арену и думал: «Ну, если это кто-то из них сумел так подобраться к моему… – Ярость начинала вытеснять страх. – Главного надсмотрщика я велю сегодня же зажарить на медленном огне… И если в историю замешаны этот граф и его…»
До Фейд-Рауты из ложи не доносилось ни звука, все потонуло в топоте и криках над ареной:
– Голову! Голову! Голову! Голову!
Заметив, с каким выражением обернулся к нему Фейд-Раута, барон нахмурился. Плавным движением руки, с трудом одолев ярость, барон подал знак молодому человеку, стоявшему у простертого тела раба:
– Пусть мальчик получит голову. Он заслужил ее, разоблачив надсмотрщика.
Убедившись в его согласии, Фейд-Раута внутренне усмехнулся: «Они считают, что оказывают мне честь! Пусть теперь узнают, что я сам об этом думаю».
Увидев приближающихся помощников с ножовкой в руках, он знаком велел им удалиться, повторил жест, заметив их нерешительность. «Они думают почтить меня отрезанной головой!» – подумал он, нагнулся и сложил руки раба у торчащей из груди рукоятки, а потом вытащил нож и вложил его в бессильные руки.
На все потребовалось какое-то мгновение, выпрямившись, он подозвал к себе помощников и произнес:
– Похороните этого раба как есть, с ножом в руках, он заслужил это.
В золотой ложе граф Фенринг склонился к уху барона:
– Великолепный жест… истинная бравада. У вашего племянника есть собственный стиль… и храбрость.
– Он оскорбил толпу, отказавшись от головы, – пробормотал барон.
– Ни в коей мере, – проговорила леди Фенринг. Она обернулась, окинула взглядом ряды неподалеку.
И барон невольно отметил красоту ее шеи, восхитительный перелив мускулов… как у юного мальчика.
– Им понравился поступок вашего племянника.
Впечатление от жеста Фейд-Рауты докатилось теперь и до самых верхних рядов, люди увидели его помощников, выносящих нетронутое тело гладиатора, и барон понял, что леди Фенринг правильно оценила ситуацию. Люди словно сошли с ума, они визжали и топали, хлопали друг друга по плечам. Барон устало проговорил:
– Придется повелеть им праздновать до ночи. Нельзя же их отпустить по домам в таком возбуждении. Они должны видеть, что я разделяю их радость.
Он махнул рукой страже, и слуга над ложей приспустил оранжевый вымпел Харконненов, поднял вверх и вновь приспустил, поднял и приспустил в третий раз, подавая сигнал к празднику.
Фейд-Раута пересек арену и встал прямо под золотой ложей, оружие было уже в ножнах, руки спокойно опущены. Перекрывая шум разбушевавшейся толпы, он громко спросил:
– Так, значит, праздник, дядя?
Заметив, что барон говорит с племянником, люди стали стихать.
– В твою честь, Фейд, – крикнул вниз барон и в подтверждение своих слов приказал вновь приспустить вымпел.
Вокруг арены отключились страж-барьеры, и какие-то молодые люди бросились к Фейд-Рауте.
– Это сделано по вашему приказу, барон? – осведомился граф.
– Никто не причинит мальчику вреда, – ответил барон. – Он герой сегодня.
Толпа докатилась уже до Фейд-Рауты, его подхватили на плечи и понесли вокруг арены.
– Сегодня без оружия и щита он может обойти все кварталы Харко, – произнес барон. – С ним поделятся последним куском и глотком, просто чтобы он побыл с ними.
С усилием оторвавшись от кресла, барон переложил свой вес на гравипоплавки.
– Будьте добры, простите меня. Совершенно безотлагательные дела требуют моего личного внимания. Охрана проводит вас в замок.
Граф поднялся и поклонился:
– Безусловно, барон. Мы предвкушаем праздник. Я, ах-х-х-м-м-м-м, никогда не видел, как празднуют Харконнены.
– Да, праздник, – согласился барон.
Он повернулся и, плотно окруженный охраной, скрылся в портале личного входа в ложу.
Капитан стражи склонился перед графом Фенрингом: