— Так пусть же это падет на твою голову! — сказала Ирулэн и, повернувшись, вышла…
Пол, оторвавшись от воспоминаний, взглянул на Чани, сидевшую в изножье кровати. Он понимал, почему Чани приняла такое решение. В других обстоятельствах Чани и Ирулэн могли бы быть друзьями.
— Что же ты решил? — спросила она.
— Никакого ребенка.
Сложив указательный и большой пальцы правой руки, Чани сделала знак, означающий у Свободных криснож.
— Может дойти и до этого, — согласился Пол.
— Разве ребенок не решил бы проблемы Ирулэн?
— Только глупец может так думать.
— Я не так глупа, любимый. Его охватил гнев.
— Я никогда этого не говорил. Но мы обсуждаем не какой-нибудь вульгарный ее роман. Там, во дворце, подлинная принцесса, выросшая среди отвратительных интриг императорского дворца. Устраивать заговоры для нее так же естественно, как и писать глупые истории.
— Они не глупые, любимый.
— Вероятно, нет, — он взял себя в руки и коснулся ее плеча. — Прости меня, но эта женщина вся сплетена из интриг. Удовлетвори одно ее требование, и она тут же предъявит другое.
Чани спокойно возразила:
— Разве я не утверждала это много раз?
— Да, конечно. Но что тогда, в сущности, ты хочешь мне сказать? Она легла рядом с ним, прижавшись головой к его шее.
— Они сговорились, как бороться с тобой, — сказала она. — От Ирулэн так и несет заговором.
Пол погладил ее волосы: наконец-то она сбросила покровы со своей души! В его же душе бушевали неистовые бури. Они свистели сквозь его бытие. Тело его знало то, чего никогда не знало сознание.
— Чани, любимая, — прошептал он, — ты знаешь, что я хочу положить конец джихаду, отделиться от божества, роль которого навязал мне Квизарат?
Она вздрогнула всем телом:
— Тебе стоит только приказать…
— О, нет! Даже если бы я сейчас умер, мое имя все равно повело бы их. Когда я думаю об имени Атридесов, связанном с этой религиозной бойней…
— Но ты император! Ты…
— Я лишь номинальный вождь. Однажды появившись, так называемое божество лишается власти. — Горький смех сотрясал его тело. Он чувствовал, как смотрит на него будущее — смотрит глазами еще не народившейся династии. Он чувствовал, как в страхе гибнет его существо, отвязавшееся от цепи судьбы — остается только его имя.
— Я был избран, — сказал он. — Может быть, при рождении… во всяком случае, раньше, чем я научился говорить. Я был избран.
— Тогда откажись от выбора. Невыплаканные слезы жгли ему глаза.
— Мы должны вернуться в сьетч Табр, — сказала Чани. — В этом каменном шатре становится слишком опасно.
Он кивнул, проводя подбородком по гладкой поверхности ее шарфа. Успокаивающий запах спайса наполнил его ноздри.
Сьетч… Полу припомнилось древнее значение этого слова: место отступления и безопасности… во время опасности. Предложение Чани вызвало у него острый приступ тоски по открытым песчаным просторам, по далеким горизонтам, где любого врага видно издалека.
— Племена ждут возвращения Муаддиба, — сказала она, подняв голову и посмотрев на него. — Ты принадлежишь нам.
— Я принадлежу Провидению, — прошептал он.
Он подумал о джихаде, о генах, смешивающихся во многих парсеках, и о предвидении, которое показало ему, как покончить со всем этим. Должен ли он уплатить цену? Тогда вся ненависть умрет, погаснет, как костер — уголь за углем. Но… ах! Что за ужасная цена!
«Я никогда не хотел быть богом, — подумал он. — Я хотел лишь исчезнуть, как исчезает жемчужная роса по утрам. Не хотел быть ни среди ангелов, ни среди дьяволов… один, брошенный, словно по недосмотру».
— Мы вернемся в сьетч? — настаивала Чани.
— Да, — прошептал он, а про себя подумал: «Я должен заплатить цену».
Чани тяжело вздохнула, устраиваясь поудобнее.
«Я медлю», — подумал он. И увидел, как связывают его требования любви и джихада. Что значит одна жизнь по сравнению со множеством жизней, которые заберет джихад? Можно ли страдания одного противопоставить мучениям миллионов?
— О чем ты думаешь, любимый? — шепнула Чани. Он закрыл ее рот рукой.
«Я сдамся сам, — подумал он. — Я попытаюсь, пока у меня еще есть силы, найду щель, через которую не пролететь и птице». Он знал, что это бесполезная мысль: джихад последует за его тенью.
Что он может ответить тем, кто обвиняет его в несусветной глупости? Кто поймет?
Он хотел только оглянуться и сказать: «Вот! Вот мир, в котором я существую… Смотрите — я исчезаю! Никакая сеть человеческих устремлений больше не поймает меня! Я отрекаюсь от своей религии! Этот великолепный миг — мой! Я свободен!»
Пустые слова…
— Вчера у Защитной стены видели большого червя, — сказала Чани. — Длиннее ста метров. В том районе теперь редко появляются такие большие черви. Я думаю, их прогоняет вода. Говорят, этот червь пришел звать Муаддиба домой, в пустыню. — Она ущипнула его. — Не смейся надо мной!
— Я не смеюсь.
Пол, захваченный удивлением перед живучестью мифов Свободных, чувствовал, как сжимается его сердце. Происходит нечто, влияющее на его линию жизни, — адаб, потребность в воспоминании. Он вспомнил свою детскую комнату на Каладане, темную ночь и видение. Один из самых первых случаев его предвидения. Он чувствовал, как разум его окунается в это видение, видел сквозь затуманенную память (видение в видении) линию Свободных в запыленных одеждах. Они двигались мимо щели в высоких скалах и несли что-то продолговатое, завернутое в ткань. Пол слышал свой собственный голос в видении: «Много было хорошего, но ты была самое лучшее из всего…»
Адаб отпустил его.
— Ты лежал так тихо, — прошептала Чани. — Что это было? Пол вздрогнул, сел и отвернул лицо.
— Ты сердишься, потому что я была на краю пустыни, — сказала Чани.
Он молча покачал головой.
— Я пошла туда, потому что хочу ребенка.
Пол не мог говорить. Он чувствовал, как его захватило это раннее видение. Ужасное предназначение! Вся жизнь его в этот момент представилась ему веткой, дрожащей после взлета птицы, а эта птица была — возможность. Свободная воля.
«Оракул берет верх», — подумал Пол.
И почувствовал, что, уступая, он закрепляется на единственно возможной линии жизни. «Неужели, — подумал он, — оракул не просто предсказывает будущее? Неужели оракул создает его?» Он давным-давно попал в сеть, и теперь ужасное будущее надвигается на него со своими зияющими челюстями.
В мозгу его вспыхнула аксиома Бене Гессерит: использовать грубую силу — значит, оказаться во власти гораздо более могущественных сил.
— Я знаю, что сердит тебя, — сказала Чани, дотрагиваясь до его руки. — Племена возобновили старые обряды и кровавые жертвоприношения, но я в этом не участвовала.
Пол, весь дрожа, сделал глубокий вдох. Поток его видений расширился и превратился в тихую глубокую заводь. Течение же ушло далеко, за пределы его досягаемости.
— Я хочу ребенка, — просила Чани, — нашего ребенка. Разве это так много?
Пол погладил ее руку и отодвинулся. Потом он встал с постели, погасил шары и откинул занавеси у балконного окна. Прямо перед ним в ночное небо поднималась стена без окон. Пустыня могла вторгаться сюда только своими запахами. Лунный свет падал в сад, освещал деревья, влажную листву. Пол видел пруд, в котором отражались звезды. На мгновение он увидел этот сад глазами Свободного: чуждый, угрожающий, опасный изобилием воды.
Он думал о продавцах воды, исчезнувших после того, как он стал щедро раздавать воду. Они его ненавидят за то, что он убил прошлое. Даже те, кто сражался за драгоценную воду, ненавидели его за то, что он изменил их жизнь. По мере того как, повинуясь приказам Муаддиба, изменялась биология планеты, усиливалось и сопротивление людей. «Разве не самонадеянно, — думал он, — пытаться взять верх над целой планетой? А если это ему и удастся, то как он справится со всей Вселенной?»
Он резко задернул занавеси и повернулся в темноте к Чани. Ее водные кольца звенели, как колокольчики пилигримов. На ощупь он пробрался к ней и встретил протянутые руки.
— Любимый, — прошептала она, — я растревожила тебя? Руки ее, обнимая его, скрыли видения будущего.
— Не ты… — ответил он. — Только не ты…
Появление защитного поля и ласгана с их взрывным взаимодействием, смертельным и для нападающего и для обороняющегося, наложили определение ограничения на технологию вооружения. Мы не будем вдаваться в особую роль атомного оружия. Тот факт, что любая Семья в моей империи может так развернуть свое атомное вооружение, чтобы уничтожить планетарную базу пятидесяти и более семейств, действительно вызывает некоторую нервозность. Но все мы располагаем планами развернутых предохранительных мер против опустошения. Союз и ландсраат удерживают в своих руках атомный контроль. Нет, меня больше заботит развитие человека как особого типа оружия. Здесь буквально неограниченное поле для изучения, которым пока мало кто занимался.
Старик стоял в дверях, глядя на пришельца своими синими без белков глазами. В его взгляде застыла подозрительность, которую все жители пустыни проявляют по отношению к чужакам. Глубокие морщины прорезали кожу его лица у рта, там, где начиналась белая борода. На нем не было стилсьюта, и он беспокоился о влаге, уходящей через дверь его жилища.
Скайтейл поклонился и сделал условный знак заговорщика. Откуда-то изнутри, из-за старика, донеслись стонущие звуки семуты. В старике не чувствовалось пристрастия к наркотику, значит, семута — слабость кого-то другого. Скайтейл не ожидал встретить в таком месте столь утонченный порок.
— Привет издалека, — сказал Скайтейл, улыбаясь плоским лицом, которое он выбрал для этой встречи. Потом ему пришло в голову, что старик может узнать это лицо: некоторые Свободные на Дюне знали Дункана Айдахо. Скайтейл испугался, что выбор внешности, которая вначале показалась ему забавной, может в конце концов оказаться ошибкой. Он не рискнул тут же сменить лицо. Он нервно оглядел улицу: неужели старик так никогда и не пригласит его внутрь?