Чани проснулась рано, разбуженная тишиной в крепости. Проснувшись, она увидела, что рядом сидит Пол. Его глазницы были обращены куда-то вдаль. Ожоги вокруг пустых глазниц были залечены. Инъекции и мази сделали свое дело, но Чани чувствовала, что радиация проникла глубже.
Она ощутила сильный голод. Рядом с постелью стояла еда — спайсовый хлеб, сыр.
Пол жестом указал на пищу.
— Любимая, ты должна много есть! Я это знаю.
Чани едва сдержала дрожь, когда он направил на нее свои пустые глазницы. Она уже перестала спрашивать у него объяснения происшедшему. Он отвечал так странно: «Я крещен в песке, и это стоило мне гибкости и веры. Кто теперь будет торговать верой? И кто — покупать?»
Что он хотел сказать этими словами? Он отказался даже обсуждать глаза тлелаксу, хотя, не считаясь с расходами, купил их для всех, кто разделил его несчастье.
Удовлетворив голод, Чани снова скользнула в постель и оглянулась на Пола, отметив его усталость: угрюмые морщины у рта, темные волосы взлохмачены после сна, который не принес облегчения. Он казался таким опустошенным и далеким. Она позвала его:
— Любимый… единственный…
Он наклонился к ней и поцеловал ее лицо.
— Скоро мы вернемся в нашу пустыню, — прошептал он. — Теперь уже недолго…
Она вздрогнула от чувства бесповоротности в его голосе. Он крепко обнял ее:
— Не бойся, моя сихайя. Забудь загадку и прими любовь. В любви нет загадки — любовь приходит от жизни. Ты чувствуешь это?
— Да.
Она прижала ладонь к его груди, считая удары сердца. Его любовь взывала к ее душе, душе Свободной. Его магнетическая власть окутала ее.
— Обещаю тебе, любимая, — сказал он, — наш сын будет править такой империей, в сравнении с которой моя теперешняя — ничто. Такое величие, такие достижения искусства…
— Мы сейчас здесь! — возразила она, сдерживая сухое рыдание. — И… я чувствую, что у нас осталось так мало времени…
— Перед нами вечность, любимая.
— У тебя может быть и вечность. У меня же только «сейчас».
— Но «сейчас» это и есть вечность. — Он провел рукой по ее волосам. Она прижалась к нему, коснулась губами шеи. В ее чреве зашевелился ребенок, и она ощутила его движения.
Пол тоже почувствовал это. Он положил руку ей на живот и сказал:
— Маленький правитель Вселенной, подожди своего часа! Это мгновение принадлежит мне.
Она удивилась, почему он всегда говорит в единственном числе. Сказали ли ему врачи? Она порылась в памяти, удивляясь тому, что это обстоятельство никогда не обсуждалось ими. Он, конечно, знает, что она носит двойню. Она поколебалась, надо ли говорить об этом. Он должен знать. Он знает все. Его руки, его рот — все в нем знает ее.
Она сказала:
— Да, любимый. Это вечность… она реальна.
И плотно закрыла глаза, чтобы при виде его пустых глазниц ее душа не переселилась из рая в ад…
Когда они начали одеваться, она сказала:
— Если бы только люди знали силу твоей любви…
Но его настроение уже изменилось.
— Нельзя строить политику на любви, — сказал он. — Людей не устраивает любовь, она слишком беспорядочна. Они предпочитают деспотизм. Слишком большая свобода порождает хаос, мы не можем допустить этого. А как сделать, чтобы деспотизм внушал любовь?
— Ты не деспот, — возразила она, повязывая на лоб незхони-шарф. — Твои законы справедливы.
— Ах, законы, — он подошел к окну и отдернул занавесь, как если бы собирался выглянуть наружу. — Что такое законы? Контроль? Закон процеживает хаос, и что же проходит сквозь сито? Ясность? Закон — наш высший идеал и основа нашей природы. Не нужно слишком пристально вглядываться в закон. Сделай это и увидишь рационализированные интерпретации, узаконенную софистику, убеждение, основанное на прецеденте. Найдешь ясность, которая суть другое наименование смерти.
Чани плотно сжала рот. Она не могла отрицать его мудрость и проницательность, но такие настроения пугали ее. Он ушел в себя, и она ощутила его внутреннюю борьбу. Как будто он взял лозунг Свободных: «Никогда не прощать, ничего не забывать» и обернул его вокруг себя.
Она подошла к нему вплотную. Вечерний закат причудливо расписал небо золотом и багрянцем. Холодный верховой ветер, несущий с собой фонтаны пыли, разбивался о Защитную стену.
Пол почувствовал рядом с собой тепло Чани и мгновенно набросил покрывало забытья на свое видение. Просто стоял, ни о чем не думая, но время отказывалось остановиться. Он вдохнул тьму, беззвездную, бесследную. Слепота поглотила его, осталось лишь удивление перед звуками, составляющими Вселенную. Все вокруг него опиралось на единственное чувство — слух и оживало лишь тогда, когда он касался осязаемых предметов: занавесь, рука Чани… Он поймал себя на том, что вслушивается в дыхание Чани.
«В чем же вина того, что только вероятно?» — спросил он себя. Его мозг нес в себе огромное количество воспоминаний о несбывшемся. Ведь каждое мгновение реальности имеет бесчисленные проекции, мгновения, которым не суждено осуществиться. Он помнил это несбывшееся прошлое, и тяжесть воспоминания угрожала поглотить его настоящее.
Чани оперлась на его руку. Он чувствовал ее тело — мертвое тело, уносимое водоворотом Времени. Воспоминания о Вечности грозили захватить его целиком. Видеть вечность — значит быть открытым для ее капризов, быть угнетенным ее бесконечными измерениями. Личное бессмертие оракула требовало расплаты: прошлое и будущее совмещались во времени.
Снова из темной ямы поднялось видение. Оно было его глазами. Оно двигало его мышцами. Оно вело его в следующий момент, в следующий час, в следующий день… пока он не почувствует, что он здесь!
— Пора идти, — сказала Чани. — Скоро Совет…
— Алия займет мое место.
— Она знает, что надо делать?
— Знает.
День Алии начинался со смены караула во дворце, под ее окнами. Сегодня она увидела там смятение, услышала многоголосый неразборчивый гул. Картина прояснилась, когда она разглядела узника, которого привела охрана. Это был панегирист Корба.
Она проделала утренний туалет, изредка подходя к окну и разглядывая Корбу. Она попыталась вспомнить его грубым бородатым командиром третьей волны в битве под Арракином. Это ей не удавалось. Корба стал теперь круглым толстяком, одетым в дорогой костюм из паратского шелка. Видны были тщательно отглаженные брыжи и исподнее платье все в золоте и драгоценностях. Пурпурный пояс опоясывал талию. Рукава, просовывающиеся в специальные прорези верхнего платья, ниспадали вниз пышными складками темно-зеленого и черного бархата.
Несколько наибов вышли взглянуть на обращение со Свободным. Их появление вызвало шум, так как Корба начал кричать, что он невиновен. Алия всматривалась в толпы Свободных, пытаясь вспомнить, какими они были раньше. Настоящее заслоняло прошлое. Все они стали гедонистами, позволявшими себе удовольствия, какие обычный человек даже не мог бы себе вообразить.
Она видела, что их беспокойные взгляды часто останавливаются на дверях зала, где должен был происходить Совет. Они думали о слепом, но видящем Муаддибе, о новом проявлении его чудесной силы. По их законам слепого должно оставить в пустыне, а его воду отдать Шаи-Хулуду. Но безглазый Муаддиб видел. Им не нравилось здание крепости, они чувствовали себя в нем, как в ловушке. Дай им пещеру в скале, там они вздохнут свободно, но не здесь, где их ждет новый Муаддиб.
Собираясь идти на Совет, Алия заметила на столе письмо — последнее письмо от матери. Несмотря на особое уважение, которым пользовался Каладан как место рождения Пола, леди Джессика подчеркивала свое нежелание превращать планету в место паломничества.
«Несомненно, мой сын — эпохальная фигура в истории, — писала она, — но это не повод для вторжения толпы…»
Алия коснулась письма, испытывая странное чувство взаимного контакта. Эту бумагу держала в руках ее мать. Такое архаическое изобретение, как переписка, содержит в себе нечто глубоко личное. Письмо не может заменить ни один другой текст. Написанное на боевом коде Атридесов, письмо Джессики представляло собой почти непроницаемое средство сохранения тайны переписки.
Мысль о матери, как всегда, вызвала у Алии внутреннюю расплывчатость. Спайсовое изменение, смешавшее души матери и дочери, заставляло ее думать о Поле, как о сыне, которому она дала жизнь. Это же единство представляло ей собственного отца, как возлюбленного. Призрачные тени, люди из вероятного прошлого беспорядочно метались в ее сознании.
По пути в комнату, где ее ждала охрана из амазонок, Алия перечитала письмо.
«Вы породили гибельный парадокс, — писала леди Джессика. — Правительство не может быть религиозным и в то же время деспотичным. Религиозный опыт требует самопроизвольности, закон же исключает ее. Вы не умеете управлять, не опираясь на закон, и ваши законы постепенно вытесняют мораль, совесть, даже саму религию. Я предвижу день, когда место веры займут ее символы и на смену молитве придет ритуал. А между тем правительство суть интеллектуальный организм, подверженный сомнениям, ищущий ответа на вечные вопросы бытия…»
В приемной в нос Алии ударил аромат спайсового кофе. Четыре амазонки вскочили при ее появлении и пошли за ней, чеканя шаг. У них были лица посвященных, не знающих страха. Это были фанатичные Свободные, которые могут убить, не испытывая жалости или чувства вины.
«В этом я не похожа на них, — подумала Алия. — На знамени Атридесов и так достаточно грязи».
Когда она вошла в нижний зал, дежурный паж бросился вызывать охрану. Зал не имел окон, и освещался лишь несколькими глоуглобами. В дальнем конце зала распахнулись парадные двери, пропустив столб дневного света. Оттуда показались охранники, ведущие Корбу.
— Где Стилгар? — спросила Алия.
— Он уже на месте, — ответила одна из амазонок.
Алия направилась в зал заседаний Совета. Это было одно из самых помпезных помещений в крепости. В ближнем его конце возвышался помост с единственным массивным стулом. От помоста уходили возвышающимся амфитеатром ряды мягких кресел, заканчивающиеся галереей. Занавеси на высоких окнах были раздвинуты, и в помещение лились потоки солнечного света.