— Из всех лейтенантов герцога уцелел только ты один, — сказал Туек, — враг подавлял, но ты откатывался… и победил, мы побеждаем Арракис.
— Э?
— Пока мы все покорны барону, Гарни Холлек, — сказал Туек, — Наш враг — Арракис.
— А врагов бьют поодиночке, не так ли?
— Так.
— Не таким ли путем, пошли и фримены?
— Быть может.
— Ты сказал, что жизнь среди фрименов может показаться мне слишком жесткой. Только ли потому, что они живут в пустыне, на открытом просторе?
— Кто знает, где живут фримены? Для нас Центральное плато — ничейная земля. Но я хотел бы еще поговорить о…
— Мне говорили, что Гильдия изредка принимает лихтеры со специей над пустыней, — сказал Холлек, — но, по слухам, сверху, если знаешь, где искать, видны клочки зелени.
— Слухи! — фыркнул Туек. — Или будешь выбирать между мной и фрименами? Мы пользуемся известной безопасностью, наше стойбище вырезано в скале, у нас есть собственные укромные котловины. Мы ведем жизнь цивилизованных людей. А фримены — просто шайка оборванцев, что ищут для нас специю.
— Но они убивают Харконненов.
— А ты не хочешь узнать, каков результат? До сих пор их травят, словно животных, с лазеружьями, потому что у них нет щитов. Их вырезают. Почему? Потому что они убивали Харконненов.
— Разве они убивали только Харконненов? — спросил Холлек.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты не слыхал, что среди Харконненов были сардаукары?
— Тоже слухи.
— Но погром… на барона это не похоже. Погром расточителен.
— Я верю тому, что видел собственными глазами, — сказал Туек. — Выбирай, воин. Тебе я обещаю убежище и шанс пролить ту кровь, которой мы оба жаждем. Будь в этом уверен. Фримены предоставят тебе лишь возможность вести жизнь гонимого.
Холлек колебался, угадывая мудрость и сочувствие в словах Туека, причину собственной нерешительности он не мог понять.
— Верь в свои собственные способности, — сказал Туек. — Кто принимал решение, выведшее твой отряд из битвы? Ты. Решай.
— Надо решать, — согласился Холлек. — Так ты уверен, что герцог и его сын мертвы?
— Харконнены уверены в этом. А там, где речь идет о подобных вещах, я склонен им доверять.
Угрюмая улыбка тронула губы Холлека:
— Но ни в чем более доверять им я не собираюсь. Надо решать, — повторил Холлек. Он протянул вперед правую руку вверх ладонью, прижав к ней в традиционном жесте большой палец. — Предлагаю тебе мой меч.
— Принимаю.
— Ты хочешь, чтобы я убедил своих людей?
— Ты собирался предоставить право решать им самим.
— Пока они следовали за мной, но большинство рождено на Каладане. Арракис совершенно не таков, каким они его представляли. Здесь они потеряли все, кроме жизни. Я бы предпочел, если бы они решали теперь сами.
— Ты не должен сейчас проявлять неуверенность, — сказал Туек, — они ведь шли за тобой.
— Тебе они нужны, не так ли?
— Опытному воину всегда найдется дело… а в наше время более, чем когда-либо.
— Ты принял мой меч и хочешь, чтобы я убедил их остаться?
— Я думаю, они последуют за тобой, Гарни Холлек.
— Надеюсь.
— Конечно.
— Тогда я могу кое-что решать сам?
— Как угодно.
Холлек приподнялся, чувствуя, как много сил потребовало даже это маленькое усилие:
— А теперь пригляжу за их размещением по квартирам и благополучием, — сказал он.
— Обратись к моему квартирмейстеру, — сказал Туек, — его зовут Дрискв. Передай ему: я желаю, чтобы с вами обходились со всей любезностью. Попозже я зайду к вам сам. А сейчас мне нужно приглядеть за отправкой партии специи.
— Удача проходит повсюду, — сказал Холлек.
— Повсюду, — согласился Туек, — а смутное время представляет такие возможности для нашего дела!
Холлек кивнул, послышался слабый свист, воздух рядом с ним всколыхнулся… люк отворился. Он повернулся и, нырнув в него, оставил приемную.
Теперь он оказался в общем зале, куда его отряд привели адъютанты Туека. Длинный очень узкий зал вырезали в скале, ее гладкая поверхность свидетельствовала, что для этого пользовались лучевыми резаками. Потолок круто уходил вверх, следуя естественному изгибу скалы, чтобы обеспечить внутреннюю конвекцию. Вдоль стен стояли шкафы и стеллажи с оружием.
С оттенком гордости Холлек заметил, что его люди, — все, кто мог, — стояли, не ища себе отдыха в усталости и поражении. Медики контрабандистов сновали среди них, помогая раненым. Рядом были собраны лежаки. Около каждого раненого — сопровождающий из Атридесов.
«Обычай Атридесов «Заботимся о своих!» нерушим в них, крепок словно скала», — подумал Холлек.
Один из его лейтенантов шагнул вперед, доставая девятиструнный бализет из чехла. Четко отсалютовав, он сказал:
— Сир, врачи говорят, что Маттаи безнадежен. Здесь нет банков костей и органов; простой фельдшерский пункт. Они говорят, Маттаи не протянет долго, и у него к вам просьба.
— Чего он хочет?
Лейтенант подал ему бализет:
— Раненый хочет, чтобы вы песней облегчили его отход. Он говорит, вы ее знаете, он часто просил ее спеть, — лейтенант судорожно глотнул, — она называется «Моя женщина», сир. Если…
— Я знаю, — Холлек взял бализет, выдернул медиатор из струн. Взяв мягкий аккорд, он почувствовал, что кто-то уже настроил инструмент. Глаза его защипало, но он постарался забыть обо всем, и, подбирая мелодию, шагнул вперед, растянув губы в улыбке.
Над носилками склонились несколько его людей и врач из контрабандистов. Один тихо запел, с легкостью подбирая давно знакомый мотив:
Ты стоишь у окна,
Волосы ниспадают на плечи,—
Вся ты — золотое солнце и ветер…
Руки… белые руки,
Обнимите меня!
Твои руки, белые руки,
Вы мои, вы ждете меня.
Певец замолк, протянул перевязанную руку и закрыл глаза человеку на носилках.
Взяв последний тихий аккорд, Холлек подумал: «Теперь нас осталось семьдесят три».
***
Семейную жизнь императорских ясель многим трудно понять, но я попытаюсь кое-что объяснить вам. Мне кажется, что у моего отца был только один настоящий друг, граф Хасимир Фенринг, генетический евнух, один из самых страшных бойцов Империи. Граф, уродливый щеголь, однажды привел к отцу новую рабыню-наложницу, и мать отправила меня проследить за всем происходящим. Все мы шпионили за отцом в целях самосохранения. Конечно, ни одна из рабынь-наложниц, разрешенных отцу по соглашению Бинэ Гессерит и Гильдии, не могла родить наследника, но кто-то интриговал постоянно, однообразие замыслов угнетало. Мы — моя мать, я и сестры — научились искусно избегать тончайших орудий убийства. И ужасно даже подумать такое, но я вовсе не уверена, что отец не принимал участия в некоторых покушениях. Императорская семья отличается от обычных. Новая рабыня-наложница была рыжеволоса, как мой отец, гибка и изящна. У нее были мускулы балерины, а подготовка, вне сомнения, включала обольщение на уровне нейронов. Мой отец долго смотрел, пока она позировала ему без одежды. Наконец он сказал: «Она слишком прекрасна. Лучше сбережем ее в качестве подарка». Вы даже не представляете, какой ужас вызвало это самоограничение в императорских яслях. Коварство и самообладание, в конце концов, представляли наиболее смертельную угрозу для нас.
Поздним вечером Пол вылез из конденспалатки. Расщелина, в которую он втиснул их крошечный лагерь, погрузилась в глубокую тень. Он глянул через пески на дальний утес, размышляя, будить ли мать, еще спавшую в палатке.
Гребни за гребнями перед глазами… тени вдали густели и казались осколками ночи.
Кругом равнина.
Ум его бессознательно искал какой-нибудь ориентир, но в дрожащем от жары воздухе не было видно ничего: ни цветка у ног, ни раскачивающейся от дуновения ветерка ветви поодаль. Только дюны да словно обтаявший камень дальнего утеса под блестящим серебристо-голубым небом.
«Что если там окажется одна из заброшенных испытательных станций? — подумал он. — Вдруг там нет и фрименов, а растения, которые мы видим, выросли там сами?»
Джессика проснулась, повернулась на бок и поглядела через прозрачный торец палатки на Пола. Он стоял спиной к ней, и что-то в фигуре сына напомнило ей герцога. Почувствовав, как вздымается в душе волна горя, она отвернулась.
Она подрегулировала конденскостюм, пригубила воды из кармана палатки, выскользнула наружу и потянулась, чтобы взбодриться.
Не поворачивая головы, Пол сказал:
— Я начинаю наслаждаться тишиной, что царит здесь.
«Как быстро ум его приспосабливается к ситуации!» — подумала она и припомнила аксиому из кодекса Бинэ Гессерит: «Человеческий разум, если его вынудить, может устремиться в обоих направлениях, положительном и отрицательном, в сторону «да» либо «нет». Считайте, что перед вами спектр, пределом которого является бессознательное с одной, отрицательной, стороны и гиперсознание с положительной стороны. И в какую сторону уклонится при воздействии разум, зависит от обучения».
— Здесь можно неплохо жить, — сказал Пол.
Она попыталась увидеть пустыню его глазами, принять как должное все трудности, представить себе те варианты будущего, которые могли открыться взгляду Пола. «Здесь, в пустыне, можно быть одному, — подумала она, — не боясь, что за спиной окажется кто-то… не опасаясь охотника».
Она шагнула вперед, стала впереди Пола, приставила бинокль к глазам, отрегулировала масляные линзы и вгляделась в скалу перед ними. Правильно, сагуаро, колючий кустарник… в тени его — спутанная желто-зеленая трава.
— Надо собираться, — сказал Пол.
Джессика кивнула, подошла к выходу из расщелины, откуда вид на пустыню открывался пошире, и… резко взметнула бинокль к глазам. Впереди ослепительной белизной поблескивал окаймленный бурой коркой грязи солончак, белое поле, белизна которого говорила о смерти. Но существование солонца свидетельствовало и о другом — о воде. Когда-то она текла по этому теперь ослепительно белому ложу. Она опустила бинокль, поправила бурнус, на мгновение прислушалась к движениям Пола.