Оказавшись между двух стен в свете звезд, они огляделись. Мать казалась Полу смутной серой дымкой неподалеку.
— Если бы можно было рискнуть зажечь фонарь, — проговорил он.
— Помимо зрения есть и другие чувства, — отвечала она.
Скользнув ногой вперед, Пол перенес на нее вес, попробовал другой, встретил препятствие. Он поднял ногу, нащупал ступеньку, поднялся. Подавшись назад, он нащупал руку матери и потянул ее за одежду, зовя за собой.
Еще ступенька.
— Скорей всего, лестница идет до самой вершины, — шепнул он.
«Невысокие ровные ступени, — вне сомнения, дело рук человека», — решила Джессика.
Она следовала за Полом, нащупывая ступени. Скалы сужались, наконец они почти охватили ее за плечи. Лестница закончилась пологой тесниной около двадцати метров длиной, ровная подошва ее выходила в узкую, залитую лунным светом котловину.
Ступив в нее, Пол шепнул:
— Что за дивное место!
Джессика, молча соглашаясь, смотрела из-за его плеча.
Несмотря на усталость, зуд от трубок и носовых фильтров, тесноту конденскостюма, несмотря на страх и жгучую потребность в отдыхе, красота этой котловины тронула ее душу, она остановилась в восхищении.
— Прямо страна фей, — прошептал Пол. Джессика кивнула.
Перед нею простиралась плантация пустынных растений — кустов, кактусов… в лунном свете трепетали листья. Кольцо скал темнело слева, серебрилось по правую руку.
— Дело рук фрименов, — сказал Пол.
— Чтобы столько растений выжило здесь, требуется много людей, — согласилась она и, сняв колпачок с трубки кармана-ловушки, втянула в себя воду. Теплая, пресная влага смочила горло. Она отметила, как несколько глотков сразу освежили ее. Когда она надевала колпачок обратно, под ним хрустнул песок.
Что-то шевельнулось, обратив на себя внимание Пола, справа внизу, на дне котловины под ними. Сквозь заросли кустов и травы открывался клинышек каменистой песчаной почвы, а на нем — прыг-скок, прыг, перепрыг — копошились крошечные зверьки.
— Мыши! — шепнул он.
Прыг-скок-скок! Они то исчезали в тени, то появлялись вновь.
Мелькнула безмолвная тень… раздался отчаянный писк, захлопали крылья — и серым призраком крупная птица взлетела, сжимая в когтях темный комочек.
«Очень нужное напоминание», — подумала Джессика.
Пол вглядывался в открывшуюся котловину. Вздохнул, почувствовал сочащийся во тьме густой острый запах шалфея. «Пернатый хищник показал нам еще один путь из пустыни», — подумал он. Во впадине внизу наступила такая тишь, что казалось, можно услышать, как белая луна молоком обливает стоящие на страже сагуаро и акарсо. Тихий плеск лучей звучал здесь музыкой, первозданной гармонией вселенной.
— Надо поискать место, где удобнее поставить палатку, — сказал он. — Завтра можем попытаться отыскать фриме…
— Незваные гости обычно жалеют о встрече с фрименами!
Тишину разрубил тяжелый мужской голос откуда-то сверху и справа.
— Пожалуйста, не бегите, чужаки, — продолжал голос, едва Пол пошевелился, чтобы укрыться в проходе. — Не расходуйте влагу ваших тел понапрасну.
«Им нужна влага нашей плоти», — подумала Джессика. Мышцы ее, забыв усталость, не выдавая перемены ни единым жестом, обрели боевую готовность. Она с точностью определила положение говорившего и подумала: «Каковы! Даже я не услышала, как они подошли!» И тут же поняла, что шаги обладателя этого голоса оказались неслышными потому, что звуки их были естественны для пустыни.
От гребня слева донесся иной голос:
— Побыстрее, Стил. Забирай их воду — и пошли. До рассвета осталось недолго.
Менее подготовленный к опасностям, чем мать, Пол покраснел, вспомнив, что, пусть на мгновение, попытался бежать, что опять запаниковал, невзирая на все обучение. Он заставил себя припомнить правило Бинэ Гессерит: расслабиться, затем перейти в псевдорасслабление, а потом — вспышка, взрыв, удар в нужном направлении.
И все-таки он чувствовал страх. Было темное время, слепое… такого будущего он не видел: вокруг лихие фримены, которым нужна лишь вода двух не прикрытых щитами тел.
***
Религиозная традиция фрименов явилась основой того, что мы называем теперь «опорой Вселенной», ее Квизара Тафвид теперь среди нас со всеми законами, доказательствами и пророчествами. Они несут нам мистическое озарение Арракиса, для глубинной красоты которого характерна трогательная старинная музыка, несущая на себе печать нового пробуждения. Кто из нас не слыхал, кто не был глубоко растроган «Гимном сердца»:
Я избороздил стопами пустыню
До дрожавших вдали миражей.
Жаждал славы, искал опасности.
Я бродил равнинами Аль-кулаба
И видел, как время ровняет горы,
Пытаясь догнать и осилить меня.
И навстречу летели дни воробьями,
Быстрей, чем волк в последнем броске.
Они были листьями на дереве моей юности.
Я слышал их писк на ветвях,
И меня клевали их клювы и царапали когти.
Человек выполз на гребень дюны — ночной мотылек, оцепеневший под утренним солнцем. От его джуббы оставались только рваные лохмотья, через прорехи просвечивала кожа. Капюшон от плаща оторвали, но человек ухитрился соорудить себе тюрбан из оторванной от одежды полосы. Из-под повязки свисали соломенного цвета пряди волос, торчала редкая бороденка и густые брови. Под синими в синем глазами темнели остатки черной краски. Свалявшиеся волосы на бороде и усах отмечали место, где обычно торчала трубка конденскостюма.
Человек перегнулся через гребень, протянул руки вниз, на осыпь. На его руках, ногах и спине выступала кровь. Желто-серый песок лип к ранам. Он медленно оперся на руки и, покачиваясь, встал. И в этом неуклюжем движении еще заметны были следы былой отточенности.
— Я и есть Лайет-Кайнс, — обратился он к пустынному горизонту хриплым голосом, слабой карикатурой на былую его силу. — Я планетолог его императорского величества, — прошептал он, — эколог планеты Арракис. Я — хранитель этой земли.
Он пошатнулся и боком повалился на хрупкую корочку с наветренной стороны дюны. Руки его слабо зарылись в песок.
«Я — хранитель этой земли», — подумал он.
Он понимал, что его лихорадит, что надо зарыться в песок, найти в нем слой попрохладнее и укрыться в нем. Но он уже чувствовал сладковатое зловоние эфиров из предспециевого пузыря, зреющего внизу, под песками. Такие места опасны. Он знал это получше, чем иной из фрименов. Раз предспециевая масса запахла, значит, давление газов в глубинной полости вот-вот вызовет взрыв. Отсюда следует убираться.
Руки его слабо скребли песчаную поверхность, ум пронзила четкая, ясная мысль: «Реальное богатство планеты заключается в ее ландшафте, в том, как мы используем этот основной источник цивилизации в агрикультуре».
И он подумал, как странно, что мозг, настолько привыкший к своей тропе, так и не может сойти с нее. Солдаты барона бросили его в песках, без воды и конденскостюма… кому-то приятно было думать, что он умрет именно так, погубленный собственной планетой или же в пасти песчаного червя.
«Харконненам всегда было сложно убивать фрименов, — подумал он. — Мы умираем медленно. Я уже должен был умереть… Я скоро умру… но я не могу перестать быть экологом».
— Высочайшим достижением экологии является постижение последствий.
Голос взволновал его, он узнал знакомые интонации… но владелец голоса был мертв. Это был голос отца, бывшего здесь планетологом до него… давно уже мертвого, погибшего при обвале пещеры у котловины Пластыря.
— Ну что, попал в переделку, сын? — спросил отец. — Надо было заранее представлять последствия, когда взялся помогать ребенку герцога.
«Брежу», — подумал Кайнс.
Казалось, голос доносится справа, Кайнс ободрал лицо о песок, поворачивая голову в ту сторону, — ничего, только изогнутый склон дюны, над которым под испепеляющим солнцем пляшут демоны жары.
— Чем жизнеспособнее система, тем больше в ней ниш для жизни, — произнес отец на этот раз слева, откуда-то из-за спины.
«Чего это он ходит вокруг? — спросил себя Кайнс. — Не хочет, чтобы я увидел его?»
— Жизнь повышает способность системы к поддержанию жизни, — сказал отец, — жизнь делает доступнее необходимую пищу. Она связывает в системе больше энергии с помощью игры громадного количества химических взаимодействий между организмами.
«Что он все поет об одном и том же? — спросил себя Кайнс. — Все это я знал еще в десять лет».
Пустынные коршуны, могильщики, как и большинство животных этой земли, закружили над ним. Кайнс увидел, как по руке пробежала тень, и заставил себя приподнять голову повыше. Неясными пятнами, словно хлопья сажи на серебристо-синем небе, мелькали птицы.
— Мы должны уметь обобщать, — проговорил отец. — Проблему планетарного масштаба не набросаешь волосяными линиями. Планетология — это искусство подгонки по фигуре.
«Он намекает мне, — удивленно подумал Кайнс, — что я не заметил какого-нибудь из последствий».
Он вновь прижался щекой к раскаленному песку… к запаху предспециевой массы примешивался запах горячих камней. Из остатков логики в голове сложилась мысль: «Надо мной кружат могильщики. Быть может, кто-нибудь из фрименов увидит их и придет посмотреть».
— Для истинного планетолога самым важным инструментом являются люди, — сказал отец. — Их следует обучать экологической грамоте, поэтому я и изобрел эту совершенно новую форму экологических знаков.
«Он повторяет все, что говорил мне в детстве», — думал Кайнс.
Он стал мерзнуть, но остатки логики твердили: «Солнце над головой. На тебе нет конденскостюма, тебе жарко, солнце выпаривает влагу из твоего тела».
Его пальцы бессильно скребли песок.
«Не оставили мне и конденскостюма…»
— Наличие влаги в воздухе предотвращает слишком быстрое испарение из тела, — сказал отец.