«Делатель — так они называют червя», — подумала она.
До нее дошел глубинный смысл его слов. Он сказал, что фримены не могут пустить червя в котловину. Значит, она не ошиблась, на спине гигантского червя ехали фримены. С громадным усилием ей удалось скрыть потрясение.
— Надо возвращаться к остальным, — сказал Стилгар, — не то мои люди решат, что мы здесь любезничаем. Некоторые уже и так завидуют, что мои руки трогали твои прелести там, в котловине Туоно.
— Довольно об этом! — отрезала Джессика.
— Извини, — мягким голосом произнес Стилгар. — Мы не берем женщин против их воли… что касается тебя, — он передернул плечами, — то и это условие, разумеется, излишне.
— Все-таки запомни, что я была дамой герцога, — сказала она более спокойным тоном.
— Как хочешь, — ответил он. — Пора прикрыть и это отверстие, чтобы люди могли отдохнуть от конденскостюмов. Сегодня им необходим отдых. Завтра семьи не дадут им отдохнуть.
Воцарилось молчание.
Джессика глядела на солнце. В голосе Стилгара она услышала то, что и должна была услышать… невысказанное предложение большего, нежели просто покровительство. Ему нужна жена? Она поняла, что вполне могла бы привязаться к нему, быть с ним рядом. И никакой распри, борьбы за лидерство — просто союз мужчины и женщины.
Но что тогда станет с Полом? Кто знает, каковы здесь отношения родителей и детей? А ее еще нерожденная дочь, эмбрион, которому лишь несколько недель? Дочь покойного герцога. И она подумала об этом ребенке, растущем в ней, о причинах, побудивших ее понести. Она не обманывала себя, просто тогда она дрогнула, подчинилась глубочайшей потребности жизни перед лицом смерти: отыскать бессмертие в детях. Тяга живых существ к деторождению оказалась тогда сильнее.
Джессика поглядела на Стилгара, он, выжидая, смотрел на нее. Какая судьба ждет здесь ее дочь, если она родится в семье этого мужчины, спросила она у себя. «И еще мои потребности, образ жизни, который должна вести Дочь Гессера, не воспротивится ли он этому?»
Стилгар кашлянул, и оказалось, что некоторые из причин ее нерешительности он понимает:
— В предводителе важно то, что делает его вождем, — понимание обычаев его народа. Если ты обучишь меня своему искусству, быть может, настанет день, когда одному из нас придется сделать вызов, а другому принять. Я бы предпочел иной путь.
— Есть ли у нас выбор? — спросила она.
— Сайидина, — ответил он, — наша Преподобная Мать, стара.
Их Преподобная Мать!
Прежде чем она успела обдумать его слова, он произнес:
— Не думай, что я навязываюсь в мужья. Не хочу обидеть — ты и прекрасна и желанна. Но если ты станешь одной из моих женщин, кое-кто из молодежи начнет думать, что я более озабочен удовольствиями плоти, а не нуждами племени. Даже сейчас они подслушивают нас и следят за нами.
«Этот мужчина привык взвешивать решения, думать об их последствиях», — подумала она.
— А среди моей молодежи есть и вступившие в буйный возраст, — сказал он. — С ними приходится обращаться помягче. Лучше не давать им причин для вызова. Иначе мне придется резать их и убивать. Ни один вожак не выберет этот путь, если может с честью уклониться от него. Предводитель делает из толпы народ, не один, конечно. Он поддерживает уровень индивидуальности. Когда личностей слишком мало — народ снова становится толпой.
Слова его, глубина мыслей, манера говорить, обращаясь и к ней, и к тем, кто втайне подслушивал, заставили ее изменить мнение об этом человеке.
«Какое глубокое ощущение собственного достоинства! — подумала она. — Где он учился этой внутренней уравновешенности?»
— Закон, по которому фримены выбирают своих вожаков, справедлив, — сказал Стилгар. — Но отсюда не следует, что люди всегда нуждаются именно в справедливости. Теперь более всего нам необходимо время для роста и процветания, чтобы наш народ умножался в числе и обширнее заселял бы пустыню.
«Кто были его предки? — подумала она. — Кто дал ему такое воспитание?» И произнесла вслух:
— Стилгар, я недооценила тебя.
— Я подозревал это, — согласился он.
— Мы оба явно недооценивали друг друга.
— Хотелось бы положить этому конец, — проговорил он. — Я бы хотел дружбы… и доверия. Я бы хотел взаимного уважения, которое возникает в сердце, не требуя всей сексуальной возни.
— Понимаю, — ответила она.
— Ты доверяешь мне?
— Я слышу искренность твоих слов.
— Среди нас принято, — произнес он, — особо чтить сайидин, если они не предводительствуют племенем. Они учат. Они вливают сюда высшую силу. — Он прикоснулся к груди.
«А теперь следует поразузнать о тайне Преподобных Матерей», — подумала она и сказала:
— Ты говорил о вашей Преподобной Матери, я слышала слова легенды и пророчеств…
— Да, они говорят, что ключи от счастья в руках Дочери Гессера и ее отпрыска.
— Ты веришь в то, что это я и есть?
Она следила за его лицом, припоминая: «Росток так легко погубить! Начало — время большой опасности».
— Мы еще не знаем этого, — ответил он.
Она кивнула, размышляя: «Он достойный человек. Ему известен знак, который я должна дать, но он не станет искушать судьбу, называя его».
Повернув голову, Джессика поглядела вниз, в котловину, на золотые, пурпурные тени, в дрожащую над ней пелену пыльного воздуха. Разум ее вдруг охватила кошачья осторожность. Она знала тайный язык Миссионарии Протективы, знала, как приспособить легенду, страх и надежду к своим текущим потребностям, но не торопилась… она чувствовала здесь руку случая, словно кто-то уже побывал среди фрименов и собственной рукой изменил привычные схемы Миссионарии.
Стилгар кашлянул.
Она чувствовала его нетерпение, понимала, что близится день, что вокруг ждут, чтобы закупорить отверстие. Наступило время риска, и она поняла, чем нужно воспользоваться… одна из дар-ал-хикман, школ перевода, и даст ей…
— Адаб, — шепнула она.
Разум ее словно перевернулся: она ощутила знакомое сердцебиение. Во всей науке Бинэ Гессерит ничто более не сопровождалось подобным знаком. Только адаб, призывающая память, что накатывает сама по себе. Она подчинилась напору подступивших слов.
— Ибн Квиртайба, — сказала Джессика, — до места, где кончается пыль. — Она протянула вперед руку, и глаза Стилгара удивленно расширились. Вокруг зашуршали одежды. — Я вижу… фримена с книгой притч, — нараспев протянула она, — он читает ее во имя Ал-лята, солнца, которому не покорился и победил. Он читает в честь садху, испытания, и вот какие слова перед ним:
Мои враги переломлены, как зеленые стебли,
Что заступили дорогу буре.
Разве не видел ты руку Господню?
Они злоумышляли против нас,
А он посеял мор между ними.
И вот — они, как птицы, рассеянные лучником.
Их замыслы исполнены отравы,
Что людские уста не примут.
Задрожав, она уронила руку. Позади нее в темной пещере отозвалось многоголосье:
— И дело их рук — разрушено.
— Божий огонь да будет в твоем сердце, — сказала она, подумав: «Ну вот, теперь все в порядке».
— Пламя Господне вспыхнуло, — отозвались за спиною.
Она кивнула:
— И падут враги пред тобою, — сказала она.
— Би-лал кайфа, — ответили остальные.
Во внезапном молчании Стилгар склонился перед нею.
— Сайидина, — произнес он, — волей Шай-Хулуда ты, быть может, вступишь в себе на путь Преподобной Матери.
«Вступишь в себе, — подумала она, — странное выражение. — С горьким цинизмом она размышляла о том, что только что сделала — Наша Миссионария Протектива всегда на высоте. В этой глуши молитвами самат нам уготовано убежище. А теперь… теперь мне придется играть роль Аулии, Божьего друга… Стать сайидиной этих бродяг, которые настолько поверили утешительным байкам сестер, что даже называют свою верховную жрицу Преподобной Матерью».
В глубине пещеры, во тьме, Пол стоял рядом с Чени. Во рту его еще чувствовался вкус тех двух обернутых в листья тугих комков, которыми она угостила его: смесь птичьего мяса с зерном, сдобренная и склеенная меланжевой патокой. Взяв ее в рот, он понял, что никогда не приходилось ему принимать специю в подобном количестве, и испугался. Он-то знал, что сулило ему это вещество: подстегнутое специей сознание срывалось в пророческие виденья.
— Би-лал кайфа, — прошептала Чени.
Он поглядел на нее, чувствуя благоговение, с которым фримены внимали матери. Только тот, которого звали Джемис, казалось, не слушал и держался в сторонке, скрестив на груди руки.
— Дуй якха хин манге, — шепнула Чени. — Дуй пунра хин манге. Два глаза есть у меня. Две ноги есть у меня.
И изумленным взором она поглядела на Пола. Он глубоко вздохнул, пытаясь утихомирить бушевавшую в груди бурю. Специевая эссенция подействовала, и слова матери воспринимались уже преломленными ею: голос матери вздымался и опадал, словно тень бушующего огня. И все время в голосе ее звучал этот проклятый цинизм, — слишком хорошо он изучил ее… Но ничто не могло остановить это пламя, вспыхнувшее внутри него с первым глотком.
Ужасное предназначение!
Он чувствовал его, это сознание расы, и не мог никуда скрыться. Восприятие его обрело остроту и ясность, данные вливались в мозг, отсчитывавший с холодной точностью. Отдавшись этому потоку, он скользнул на пол, сел, прислонившись к скалистой стенке пещеры. Его затягивало за пределы времени, откуда он мог рассматривать время, ощущать возможные судьбы, ветры будущего… ветры минувшего. Словно один глаз его был устремлен в прошлое, другой в будущее, еще один в настоящее, так, тремя глазами, он смотрел на ставшее пространством время.
Он опасался переусердствовать и потому попытался ограничиться лишь настоящим, ощущая в нем неясное отражение опыта, непрестанное отвердение мягкого «того-что-есть» в окаменелое «было».
Охватывая настоящее, он впервые почувствовал тяжеловесную неизменность движения времени. Все его водовороты, приливы, отливы и пенящиеся гребни напоминали прибрежный прибой, обрушивающийся на скалы. Он по-новому взглянул на свое чувство предвидения, увидел причину слепых зон, источники ошибки… увидел и убоялся.