— Синаптические реакции его очень быстры, — ответила она.
Барон глядел то на нее, то на графа, то на арену и думал: «Ну, если это кто-то из них сумел так подобраться к моему… — ярость начинала вытеснять страх. — Главного надсмотрщика я велю сегодня же зажарить на медленном огне… и если в историю замешаны этот граф и его…»
До Фейд-Рауты из ложи не доносилось ни звука, все потонуло в топоте и криках над ареной:
— Голову! Голову! Голову! Голову!
Заметив, с каким выражением обернулся к нему Фейд-Раута, барон нахмурился. Плавным движением руки, с трудом одолев ярость, барон подал знак молодому человеку, стоявшему у простертого тела раба:
— Пусть мальчик получит голову. Он заслужил ее, разоблачив надсмотрщика.
Убедившись в его согласии, Фейд-Раута внутренне усмехнулся: «Они считают, что оказывают мне честь! Пусть теперь узнают, что я сам об этом думаю».
Увидев приближающихся помощников с ножовкой в руках, он знаком велел им удалиться, повторил жест, заметив их нерешительность. «Они думают почтить меня отрезанной головой!» — подумал он. А потом нагнулся и сложил руки раба у торчащей из груди рукоятки, а потом вытащил нож и вложил его в бессильные руки.
На все потребовалось какое-то мгновение, выпрямившись, он подозвал к себе помощников и произнес:
— Похороните этого раба как есть, с ножом в руках, он заслужил это.
В золотой ложе граф Фенринг склонился к уху барона:
— Великолепный жест… истинная бравада. У вашего племянника есть собственный стиль… и храбрость.
— Он оскорбил толпу, отказавшись от головы, — пробормотал барон.
— Ни в коей мере, — проговорила леди Фенринг. Она обернулась, окинула взглядом ряды неподалеку.
И барон невольно отметил красоту ее шеи, восхитительный перелив мускулов… как у юного мальчика.
— Им понравился поступок вашего племянника.
Впечатление от жеста Фейд-Рауты докатилось теперь и до самых верхних рядов, люди увидели его помощников, выносящих нетронутое тело гладиатора, и барон понял, что леди Фенринг правильно оценила ситуацию. Люди словно сошли с ума, они визжали и топали, хлопали друг друга по плечам. Барон устало проговорил:
— Придется повелеть им праздновать до ночи. Нельзя же их отпустить по домам в таком возбуждении. Они должны видеть, что я разделяю их радость. — Он махнул рукой страже, и слуга над ложей приспустил оранжевый вымпел Харконненов, поднял вверх и вновь приспустил, поднял и приспустил в третий раз, подавая сигнал к празднику.
Фейд-Раута пересек арену и встал прямо под золотой ложей, оружие было уже в ножнах, руки спокойно опущены. Покрывая шум разбушевавшейся толпы, он спросил:
— Так, значит, праздник, дядя?
Заметив разговор, люди стали стихать.
— В твою честь, Фейд, — крикнул вниз барон и в подтверждение своих слов приказал вновь приспустить вымпел.
Вокруг арены упали защитные решетки, и молодые люди бросились на арену к Фейд-Рауте.
— Это сделано по вашему приказу, барон? — осведомился граф.
— Никто не причинит мальчику вреда, — ответил барон. — Он герой сегодня.
Толпа докатилась уже до Фейд-Рауты, его подхватили на плечи и понесли вокруг арены.
— Сегодня без оружия и щита он может обойти все кварталы Харко, — произнес барон. — С ним поделятся последним куском и глотком, просто чтобы он побыл с ними.
С усилием оторвавшись от кресла, барон переложил свой вес на гравипоплавки:
— Будьте добры, простите меня. Совершенно безотлагательные дела требуют моего личного внимания. Охрана проводит вас в замок.
Граф поднялся и поклонился.
— Безусловно, барон. Мы предвкушаем праздник. Я, ах-х-х-м-м-м-м, никогда не видел, как празднуют Харконнены.
— Да, праздник, — согласился барон. Он повернулся и, плотно окруженный охраной, скрылся в портале личного входа в ложу.
Капитан стражи склонился перед графом Фенрингом:
— Какие будут приказания, милорд?
— Мы подождем, ах-х-х, пока не схлынет первый, м-м-м-м, напор толпы.
— Да, милорд, — с поклоном он отступил на три шага.
Повернувшись к своей даме, граф Фенринг вновь промямлил, пользуясь гудением и мычанием их кодового языка:
— Ты, конечно, заметила?
В ответ ему она промычала на том же языке:
— Мальчишка знал, что гладиатор не получит наркотика. На мгновение он испугался, но не удивился.
— Все подстроено, — сказал он, — все от начала до конца.
— Безусловно.
— Пахнет Хаватом.
— Конечно, — ответила она.
— А я было потребовал, чтобы барон его ликвидировал.
— Это была ошибка, мой дорогой.
— Теперь я это вижу.
— Скоро у Харконненов будет новый барон.
— Если этого хочет Хават.
— Действительно, следует разобраться, — согласилась она.
— Молодым будет легче управлять.
— Да, для нас… и в особенности после сегодняшней ночи, — ответила она.
— И ты соблазнишь его без затруднений, моя племенная кобылка?
— Конечно, мой любимый. Ты видел, какими глазами он глядел на меня?
— Да, и я вижу теперь, почему мы должны сохранить эту генетическую линию.
— Безусловно, мы должны держать его под контролем. В глубину его существа я вложу необходимые фразы прана-бинду, которыми можно будет согнуть его.
— И следует уезжать побыстрее… как только ты будешь уверена.
Она поежилась:
— Безусловно. Не хотелось бы носить ребенка в таком ужасном месте.
— Чего только не сделаешь во имя человечества, — сказал он.
— Тебе легче, — сказала она.
— Ну, знаешь, мне приходится преодолевать весьма древние предрассудки. Прямо скажем — первородные…
— Дорогой мой, — сказала она, похлопав его по щеке, — ты же знаешь, иным способом эту линию нам не сохранить.
Он сухо ответил:
— Я вполне понимаю, что мы делаем.
— Мы не должны провалиться, — сказала она.
— Вина начинается с ощущения неудачи, — напомнил он.
— Вины не будет, — сказала она, — гипнолигация психики этого Фейд-Рауты и его младенца в моем чреве — и все.
— Этот дядя, — сказал он. — Ты видела когда-нибудь подобное извращение?
— Весьма свиреп, — согласилась она, — но из племянничка может выйти и нечто похуже.
— Благодаря дяде. Как подумаешь, что вышло бы из этого парня, получи он другое воспитание, например, с моральными критериями Атридесов…
— Увы, — ответила она.
— Эх, хорошо бы спасти их обоих, и юного Атридеса, и этого юношу. Я слыхал, что в Поле изумительным образом слились наследственность и воспитание, — он покачал головой. — Впрочем, не следует скорбеть над участью неудачников.
— Знаешь, у Бинэ Гессерит есть поговорка, — начала она.
— У вас есть поговорка на каждый случай, — возразил он.
— Эта тебе понравится, — сказал она. — У нас говорят так: «Не считай человека умершим, пока не увидишь его труп. Но даже и тогда можно ошибиться».
***
Во «Времени размышлений» Муад'Диб говорит нам, что лишь с первыми столкновениями с жизнью Арракиса началось его настоящее воспитание. Он учился ощупывать песок, чтобы узнать погоду, познал язык уколов, которыми жалит кожу ветер, зуд песчаной чесотки, научился собирать драгоценную воду своего тела, хранить ее и защищать. А когда глаза его налились синевой Ибада, он познал путь Чакобсы.
Отряд Стилгара, возвращавшийся домой с двумя беглецами, выбрался из котловины в ущербном свете первой луны. Ощутив запах дома, облаченные в серые одеяния люди поторапливались. Позади серела полоска, яркая еще для этих часов в середине осени, когда солнце по местному зодиаку находилось в созвездии Горного Козла.
Унесенные ветром листья осыпались к подножию утеса, где их еще собирала стойбищенская ребятня, но шаги идущих, кроме изредка оступавшихся Пола и Джессики, никто из детей не отличил бы от естественных звуков ночи.
Вытерев присохшую пыль со лба, Пол почувствовал, что его потянули за руку, услышал сердитый голос Чени:
— Почему делаешь не так? Я же тебе показывала — надо опускать капюшон на лоб, почти на глаза. Ты теряешь влагу.
Сзади шепотом приказали молчать:
— Пустыня слышит вас!
В скалах над головами чирикнула птица.
Отряд замер, и Пол вдруг почувствовал в людях тревогу. В скалах, наверху, что-то тихо стукнуло несколько раз, словно мышь запрыгала по песку.
И снова чирикнула птица.
Отряд вновь потянулся вверх, в расщелину среди скал, но затаенное дыхание фрименов вселяло в Пола опаску. Он заметил, что остальные искоса поглядывали на Чени, она же пыталась держаться в сторонке.
Теперь под ногами была скала, вокруг шелестели серые одеяния, походная дисциплина явно стала теперь лишней, но охватившая и Чени, и всех прочих отчужденность не исчезала.
Он следовал за чьей-то тенью: вверх по ступеням, поворот, еще ступени, тоннель, за ним две влагозащитные двери и, наконец, узкий, освещенный светошарами коридор в желтых скалах.
Фримены вокруг него откидывали капюшоны, вытаскивали из носов пробки, глубоко дышали. Кто-то вздохнул. Пол поискал взглядом Чени, рядом ее не оказалось. Вокруг него толкались люди, кто-то врезался прямо в него и торопливо сказал:
— Извини, Усул! Крепко мы с тобой! Увы, как приходишь — всегда одно и то же.
Слева от себя Пол увидел узкое бородатое лицо человека, которого звали Фарух. Темные глаза в зачерненных глазницах казались в желтом свете еще чернее.
— Откинь капюшон, Усул, — сказал Фарух, — ты дома. — Расстегнув на нем капюшон, он локтями растолкал вокруг Пола людей.
Пол вытащил пробки из носа и отбросил защитный полог со рта. Лавиной нахлынул запах стойбища: смесь вони тел, эфирных дистиллятов, отработанных выделений человеческого тела — словом, весь кислый дух человечества… и всевластный запах специи и ее производных.
— Чего мы ждем, Фарух? — спросил Пол.
— По-моему, Преподобную Мать. Ты слыхал известия… бедная Чени.