(Что проиграю – дуться не причина)
И думаю, по-новому любя:
– Петровская закваска… Молодчина!
(«Четырехтрубный» – потому что сначала СССР состоял из четырех республик: Российской, Украинской, Белорусской и Закавказской).
Мог ли кто-то еще из его окружения так написать?
В 1925-м в газете «Советская Сибирь» вышла поэма Несмелова «Декабристы». До 1927 года он редактировал в Харбине советскую газету «Дальневосточная трибуна». В СССР его печатали вплоть до 1929 года – например, в «Сибирских огнях», и даже присылали гонорары (советские рубли имели хождение на КВЖД). На родине вышли и «Короткий удар», и «Баллада о даурском бароне» – об Унгерне:
К оврагу,
Где травы рыжели от крови,
Где смерть опрокинула трупы на склон,
Папаху надвинув на самые брови,
На черном коне подъезжает барон…
Из-за всего этого (а также из-за подозрительно легкого ухода в Китай) кое-кто в Харбине считал Несмелова агентом Москвы.
Мог ли он вернуться, как Куприн? Думал ли об этом?
Харбинские рассказы Несмелова уникальны описанием взаимопроникновения русского и китайского. Особое его внимание вызывает маньчжурский «пиджн»: «бойка» (прислуга – от boy), «полиза» (полиция), «машинка» (мошенник)… Появлялись и новые слова-мутанты. Например, слова «шанго» («хорошо»), как писал Несмелов, нет ни в русском, ни в китайском: «Китайцы думают, что это русское слово, мы – что оно китайское».
В рассказе «Драгоценные камни» главное – не авантюрный сюжет, а сама жизнь русских в Китае. О том же – рассказ «Ламоза» (так звали окитаившихся русских), в котором действует «русский хунхуз»…
О русском мальчике, уже не знающем русского языка:
…В этом – горе все твое таится:
Никогда, как бы ни нудил рок,
С желтым морем ты не можешь слиться,
Синеглазый русский ручеек!
До сих пор тревожных снов рассказы,
Размыкая некое кольцо,
Женщины иной, не узкоглазой
Приближают нежное лицо.
И она, меж мигами немыми,
Вдруг, как вызов скованной судьбе
Русское тебе прошепчет имя,
Непонятное уже тебе!
Сдержанно-печален несмеловский взгляд на судьбу русской эмиграции:
Мы – не то! Куда б ни выгружала
Буря волчью костромскую рать –
Все же нас и Дурову, пожалуй,
В англичан не выдрессировать!
Пять рукопожатий за неделю,
Разлетится столько юных стай!..
… Мы – умрем, а молодняк поделят
Франция, Америка, Китай.
Или:
Сегодня мили и десятки миль,
А завтра сотни, тысячи – завеса.
И я печаль свою переломил,
Как лезвие. У самого эфеса.
Пойдемте же! Не возвратится вспять
Тяжелая ревущая громада.
Зачем рыдать и руки простирать,
Ни призывать, ни проклинать – не надо.
Стихами «В затонувшей субмарине» он отвечает гумилевской «Волшебной скрипке»:
Облик рабский, низколобый
Отрыгнет поэт, отринет:
Несгибаемые души
Не снижают свой полет.
Но поэтом быть попробуй
В затонувшей субмарине,
Где ладонь свою удушье
На уста твои кладет.
И все-таки Харбин был пока еще русским городом, где поэт мог жить, хотя и не всегда на литературные заработки, – случалось Несмелову работать и ночным сторожем на складе.
Но вот в 1931 году Маньчжурию оккупируют японцы. Они создают тут государство («марионеточное», как неизменно подчеркивалось в советских источниках) Маньчжоу-го. СССР готовится к большой войне, которая, как казалось тогда, начнется именно здесь – на Востоке. К Японии отходит КВЖД. В Китае рушится система русского образования. Русские теряют работу, уезжают – в Тяньцзин, Пекин, многоязычный Шанхай, в Европу… Харбин становился все менее русским. Многие эмигранты делались «оборонцами», не принимая «ниппонской» (теперь под страхом наказания нужно было писать «Ниппон» и «ниппонцы») оккупации, начинали с симпатией смотреть на СССР, думали о возвращении на Родину…
Наверное, мог стать «оборонцем» и Несмелов, которому теперь приходилось перебиваться сочинением рифмованных реклам для зубных врачей («Даже откровенная халтура, совершенно нечитабельная в исполнении некоторых коллег Несмелова по цеху, под его пером обретала некий шарм», – писал литературовед Владислав Резвый).
Но вышло иначе: поэт вступил во Всероссийскую фашистскую партию Константина Родзаевского. На заказ писал партийные марши и прояпонские стихи («Великая эра Кан-Дэ»), придумал себе псевдоним-маску – «Николай Дозоров». В 1936 году его поэма «Георгий Семена» вышла со свастикой на обложке, а сборник стихов «Только такие!» предваряло предисловие Родзаевского (фигура интересная и драматическая – чего стоит его покаянное письмо Сталину, не спасшее «фюрера» от расстрела, и добровольная сдача СМЕРШу).
В 1941-м Несмелов поступил на курсы политической подготовки, организованные японцами при разведшколе в Харбине. По окончании курсов его зачислили в Японскую военную миссию сотрудником 4-го отдела. Имел псевдоним «Дроздов», преподавал на курсах пропагандистов основы литературно-художественной агитации. В мае 1944 года Дроздова перевели в 6-й отдел миссии, где он служил до занятия Харбина Красной армией в 1945 году.
Несмелов всегда интересовался советской литературой, а теперь как сотрудник японской миссии получил доступ к прессе СССР – не за тем ли он и пошел в пропагандисты? Высоко отзывался о Маяковском, Симонове, Маршаке… Даже пробовал писать рассказы из советской жизни («Маршал Свистунов»).
На лодке «Удача» с другом ходил по Сунгари на рыбалку. Пил водку, которую готовил местный грек по русскому рецепту. Писал роман в стихах «Нина Гранина». В 1944-м или 1945-м хотел издать новый сборник стихов и даже закупил бумагу, но потом впал в апатию…
Приближался 1945-й, ставший для СССР победоносным, а для Несмелова – роковым. Отсрочка истекала. Мина замедленного действия – сотрудничество с японцами, начатое во Владивостоке и продолженное в эмиграции, – стала на боевой взвод.
«В Харбине ничего интересного со мной не происходило», – завершил Несмелов свои записки об уходе в Китай, словно сбивая пафос. Но сама судьба поправила его, поставив символическую и трагическую точку.
Впрочем, Несмелов прав: все самое интересное и самое страшное действительно происходило с ним на родине, которая так его и не отпустила.
Его арестовали в Харбине 23 августа 1945 года. Мягко говоря, не без оснований, – едва ли здесь можно предъявить СМЕРШу какие-то претензии.
Он не скрывался, не бежал. Сценарист Андрей Можаев – сын писателя Бориса Можаева, которому о Несмелове рассказывал вернувшийся в СССР «харбинец» Всеволод Ник. Иванов, – приводит легенду о том, что Несмелов ждал ареста по-гумилевски спокойно. Отдал честь и револьвер советскому офицеру, выпил рюмку водки и попросил расстрелять его на рассвете.
Расстреливать не стали – повезли в СССР, в Приморье.
Под стражей Несмелов держался бодро, развлекал арестантов рассказами и анекдотами.
«До самой смерти ничего не будет», – то и дело говорят персонажи его рассказов: авантюристы, сорви-головы, вояки… Не поспоришь.
Несмеловская смерть – послесловие, с четкостью оружейной детали примыкающее к рассеянным по эмигрантским изданиям стихам и рассказам. «Как красива может быть смерть и как глупа, безобразна жизнь!» – однажды написал он.
6 декабря 1945 года 56-летний Арсений Митропольский умер на цементном полу пересыльной тюрьмы пограничного поселка Гродеково от инсульта.
Дата эта в известной степени условна. Что дата, если от Несмелова не осталось ни архива, ни могилы, ни приличных фотографий…
Не расстрел – но все-таки высшая мера. Приговор, вынесенный поэту без суда, – по крайней мере, земного.
Рукописи, особенно опубликованные, горят неохотно. Однако Несмелову не повезло, как мало кому.
Он и при жизни был слишком независим, одиозен, не для всех приемлем… А после смерти вообще будто угодил в провал. В СССР по понятным причинам его не публиковали, за рубежом харбинцы и шанхайцы как-то тоже забылись после рассеяния «восточной ветви»… Владивосток и Харбин – не Москва и не Париж. К тому же ряд заметных эмигрантов считали Несмелова «близким к советским поэтам», что было таким же приговором к забвению по ту сторону рубежа, как антибольшевизм – по эту. Несмелов вновь, теперь уже после смерти, оказался на обочине.
Оправданием всех его вольных и невольных прегрешений стали тексты, а не «обряженная в никель пулька». Кадет, герой мировой войны, колчаковский офицер, авантюрист, фашист, японский пропагандист… – ничего не вычеркнуть, даже если кому-то и хотелось бы. Но теперь-то не важны ни фашизм его (да и отличался «русско-китайский» фашизм от европейского, пожалуй, серьезнее, чем итальянский от немецкого), ни работа на японцев. Все растаяло, как туман; нет больше ни Дозорова, ни Дроздова, ни даже Митропольского. Остался писатель Несмелов и не растворенные временем кристаллы его стихов и прозы. Рассыпанные по эмигрантским журналам, бережно собранные Евгением Витковским и другими подвижниками, они в 2006 году были изданы в двух томах владивостокским «Рубежом».
Написанного – не вычеркнуть.
Прожигает нежные страницы
Неостывший пепел наших строк!
…В 1999 году, как раз к натовской бомбардировке Югославии, певец Валерий Леонтьев исполнил песню на музыку Владимира Евзерова: «Каждый хочет любить, и солдат и моряк…»
Ее текст – те самые «Соперники», превратившие во Владивостоке поручика Митропольского в поэта Несмелова.
В оригинале стихотворение начиналось так:
Серб, боснийский солдат, и английский матрос