Оказывается, Ли, когда тот был совсем крошкой, привезли в Россию из далекой Индии и отдали в цирк. Где он и вырос, и начал выступать в номере с настоящим индийским слоном, которого любил, как самое родное существо на земле. С гастролями они объехали всю страну. И, когда занесло цирк в эти края, слон Слоня вдруг заболел. Холодно было той зимой, и сена добыть очень трудно – никто не хотел продавать. А слону много нужно сена, очень много. Болел и болел Слоня, а цирку нужно было срочно делать ноги из этих мест – такие бои тут разыгрывались, что лучше не вспоминать. Так что решили владельцы цирка – пока слон еще живой, забить его, а мясо, огромное количество мяса, продать. А что – чем плоха слонина? Почти что солонина. И тем самым заработать на этом слоне. Правда, уже в последний раз… И тогда Ли…
– Угнал слона! – ахнул Мишка. – Ух, кто коней угоняет, а ты слона!
– Да, – стыдливо, но явно довольный своим поступком, согласился Ли. – Увел слон в лес, в цирке сказал: умер. Цирк уехал. Ли и слон тут остался. Ой, слон болел-болел-болел… Ли вылечил. Есть Слоне надо. Сено надо. Нельзя, чтобы кто-то знал, что слон. Убьют…
Где-то недалеко играла походная труба. Схватив Ли за руку, Дуняша взмолилась:
– Ли, не бросай нас! С батькой правда, батька за народ! Ты и слон – это тоже народ. Пойдем с нами! Слона мы будем тайно вслед за армией переводить!
Мишка тоже подскочил к Ли вплотную.
– Я все придумал! – уверил он. – Под покровом ночи! Тайная индейская операция! Мы будем вести его ночью, понимаешь? И прятать! Никто не заметит. И ты будешь с ним!
– Слон кушать хочет, – развел руками Ли, но радостный огонь уже зажегся в его глазах.
– Да для батьки никто фуража не жалеет! Ты же сам видел – куда бы мы ни пришли. Прокормим! – Нет, недаром Мишка-Следопыт был вождем. – Слушайте мою команду: ты, брат Овод, отправляешься к своему штабу, скажешь, что мы пойдем в самом арьергарде. Ты, брат Чингачгук, ведешь слона через лес, а я буду связным между вами, чтобы ты, Ли, с пути не сбился, но и тебя никто не приметил. Так мы и будем передвигаться.
– Хорошо, мой капитана! Я к Слоне! Я с вами! – с этими словами Ли умчался.
Дуняша и Мишка понеслись в другую сторону.
Стучат копыта, гремят колесами тачанки – изобретение повстанческих умельцев, слышится походная песня, гимн, который придумал кто-то:
Споемте же, братцы, под громы ударов,
Под взрывы и пули, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы
Под звуки «Набата» призывной трубы…
Их много, без счету судьбою забитых,
Замученных в тюрьмах, на плахе убитых,
Их много, о правда, служивших тебе
И павших в геройской неравной борьбе…
Пошла дальше армия крестьянских повстанцев. Громко поют хлопцы. И что-то уж очень печальная у них песня. Готовы и они все погибнуть, как гибли до них. А победа? Неужели победить они не надеются? Ничего не понятно.
Только слон отвечает им из леса трубным ревом. Однако мало кому ясно, кто это трубит и зачем. Дуняша-Овод, что едет верхом возле командира, это понимает, а потому улыбается.
Вперед и вперед идет людской поток по стране.
Шла армия с боями, двигался за ней и слон. То Мишка, то Ли ехали на нем. К зиме, чтобы было теплее, стали обвязывать Слоню тюфяками и матрацами, а для того, чтобы не поранила его во время переходов шальная ночная пуля, для верности прикручивали к бокам, ногам и голове жестяные корыта – и потому вид у зверя был устрашающий.
Трудно приходилось повстанцам. И белые, и красные ставили их вне закона. Народ, что был за них всей душой, часто уничтожался террором и тех, и тех властей целыми деревнями. Иногда даже на всякий случай: а потому особенно жалко было повстанцев, оставшихся в своих селах и хуторах – надо же кому-то и землю было пахать! – тех, кто когда-то насмерть стоял вместе с красными войсками против белых (а такое не раз случалось, пока батька не разуверился окончательно в красных и перестал иметь с ними дело). Их расстреливали безжалостно – ведь если они так храбро бились с белыми, что им, бывшим бандитам, мешает поднять оружие против красных – и наоборот?..
Много оказывалось и таких, кто, повоевав с батькой, переходили к его врагам. Где народу больше, где власть сильнее, провизии больше, туда и я, вместе со всеми. Так они считали – да так и большинство людей думает. Самосохранение – важнецкая штука. Кто сумел это понять и грамотно использовать – тот сам себе и молодец.
И если к белым крестьянина было особо не заманить, хоть зачастую белые лучше умели воевать, то к красным шли гораздо активнее. Сильнее и пронзительнее была у красных агитация – так что не захочешь, а поверишь таким славным обещаниям государственного хлеба, свободной жизни и равенства.
А потому трудные времена испытывали повстанцы. Терзали летучие отряды холод и болезни, мучило предательство перебежчиков. Конечно, многие, хлебнув лиха и кое-чего скумекав, возвращались. Но общей картины это не меняло.
Видеть-то видел лихой батькин штаб, что хоть и помогли крестьяне своей стихийной массой в движении революции, но ждать им хорошей жизни поздно. Но ни батьки-командиры, ни Овод-секретарь, ни сам батька не знали, как объяснить, что нужно теперь делать и к чему стремиться. Еще чуть-чуть – и станут крестьяне сельскохозяйственным пролетариатом. А потом уже будет поздно дергаться… Пролетариатом, у которого, как говорится, нет ничего, кроме своих цепей, – то есть кроме себя и своих умелых рук. А у крестьянина-то есть и должно быть – и земля, и скот, и прочее хозяйство, за которое он отвечает. По-другому на земле жить нельзя. Но вдруг получится?
Горькие думы одолевали предводителя повстанцев. Может, прав не он, а другие? Но сдаваться не хотелось – и особенно не хотелось, чтобы милых его сердцу крестьян врезали в рамки, унизили и заставили забыть мечту о крестьянском рае, которая зрела на Руси, наверное, тысячу лет. И показалась реальной в революцию. А потому перед очередным наступлением сказал батька своей армии так:
– Все мы с вами – простые крестьяне. И ведем мы борьбу за свое счастье, за возможность жить хорошо и вольно. Умереть или победить! Вот что стоит перед нами.
«Умереть» вызвало угрюмый ропот среди войска. Вроде все и так умирать готовы, но чтобы об этом вот так впрямую говорить…
Но не такой человек был батька их великий, чтобы призывать к смерти.
– Но все мы умереть не можем – нас слишком много, – улыбнувшись, продолжил он. – Мы – человечество. Следовательно, мы победим! Победим не затем, чтобы, по примеру прошлых лет и революций, передать свою судьбу новому начальству. А затем, чтобы взять ее в свои руки и строить жизнь своей волей, своей правдой! Разве не имеем мы на это права?
– Имеем! – гаркнули тысячи глоток. Победа нужна была как воздух.
И она случилась, эта победа. Огромный город был взят, белые, которым приходилось удаляться все дальше и дальше от центра, к Крыму, оказались выбитыми оттуда. Но сколько, сколько может быть еще побед, с которыми сопряжены смерти, увечья, лишения и разлуки? Когда она начнется, эта счастливая жизнь после заключительной, самой главной победы?
…Зашевелились веселые пропойцы, вернее, те, кто лишь раньше назывались верными людьми батьки Иваныча. А теперь – его предатели. Потянулись они в штабную хату, поднялись с лавок, оторвали зады от пола, да и двинулись на батьку, отталкивая в стороны тех, кто, опоенный травленой горилкой, валялся без движения. И помочь своему командиру не мог…
И в первых рядах кто? Сероштан, что, кажется, был человек уж вернее некуда. Именно он первым шагнул к сидящему за столом батьке. Пистолет в руке Сероштана чуть подрагивал. Еле заметно.
– Спокойно, батя, – проговорил Сероштан. – Все, кончилась твоя власть.
– Поднимай лапы, – добавил Мироха, придерживая разлюбезный свой цилиндр и тоже надвигаясь на батьку с оружием.
Батька не был бы бесстрашным батькой, если бы и сейчас не сумел произнести спокойно:
– Вот, значит, как оно получилось. А говорят, что в России шакалы не водятся. Чем же, Сероштан, вам моя власть не по нраву?
– Разгуляться ты не даешь. А мне воли хотца, – от себя лично начал Сероштан.
Но Мироха прервал его, толкнув локтем.
– Важные люди тобой интересуются, батька. Так что не кобенься.
– Разберемся, – дернул плечом батька. И снова обратился к бывшему своему вояке: – А ну скажи мне, Сероштан, зачем ты тогда в мою армию вступил?
– Хе, армию… – усмехнулся кто-то.
– Разве не за народное дело биться? – продолжал батька, оглядывая собравшихся. – И вы сами-то, Сероштан, Мироха, не народ, что ли?
– Народ, народ… – как с дурачком разговаривая, качнул цилиндром Мироха.
– Только у красных сейчас этого самого народу больше, – развел руками Сероштан.
Мироха аж подпрыгнул.
– Погоди, у каких красных? Мне его велено как раз таки к белым отвести! – воскликнул он. И отдал команду: – Ребя! Хватай батьку! Его другие люди… Это… оплатили!
Иваныч усмехнулся. Тем временем кто-то уже начал рыться по всей хате, поднимать самые завалящие бумажки, пролистывать книжки. Очевидно, отыскивая что-то важное.
А Мироха и Сероштан направили пистолеты друг на друга. И, чуть ли не рыча, схлестнулись.
– Ша! – вопил Сероштан. – Мы отводим его к красным!
– Дудки! – показывал ему кукиш Мироха. – К белым. Там батьку люди ждут. Для разговору.
– Да пошел ты…
– Нет, друг, пошел ты!
– Да скажите же ему! – ища поддержки, обратился Сероштан к повстанцам. Те не знали, как реагировать.
Приземистый Сероштан толкнул долговязого Мироху. Но стрелять они пока не решались. Дружба, видать, все-таки…
И это послужило сигналом. Ребята, что заняли разные позиции – кто за Мирохиных белых, кто за Сероштановых красных, устроили отчаянную потасовку. Батька не пытался воспользоваться этим и убежать – и лишь с усмешкой смотрел на то, как не могут его поделить. Оставшиеся верные батьке люди, которых, надо сказать, все-таки оказалось изрядное количество, попытались отбить его. Что им не удалось: объединившись, спорщики дружно всех их постреляли. Хотя, казалось бы, во скольких боях вместе были, сколько вместе перетерпели. А нет…