– Ну, баба! – охнул змей. – Ну, умна! Всех бери! Ради такой бабы ницё не жалко.
Воротилася в деревню вся Евдокиина родня, и зажили себе не хуже прежнего. А змей еще три года по Евдокии вздыхал, да куды ему!
С рукомойника сорвалась в пустую лохань капля, загудела. Мамка тронула большой рукой мокрое пятно от чая на скатерти…
– Понравилася сказка?
Рот Настёхин скривился, вниз растекаться стал:
– А поцему мамка одной ногой в могиле?
– Так мамки все помират. Ну вот, опять готова реветь. Погоди, я же не помираю еще. С вами помирать – и платья нарядна нету.
– Хитра мамка про меня сказки социнять. – Фаддейка щурил глаз довольным котом.
– Как про тебя?
– А куды, мол, змею до Васеньи?
– Так баба-то Евдокия, а не Васенья.
– Так змей – то ж я. Зря ты, цё ли, змеями нас ругашь? И грязь, мол, тоже я развожу.
– Тьфу, Фаддейка, Васенья с ума у тебя нейдет, так хоть меня не путай. Сосватал бы этой осенью, и делу конец.
Тринадцатую осень от начала века задувала морянка. Рябина в тот год рясно цвела – много овса будет…
Обиделся вроде Фаддейка:
– Ты, мамка, думашь, совсем я никудышный. А у тебя, помнится, браги в заначке – пьяной, овсяной…
– Ой, ты цё надумал-то? Браги, а?
– Много ли осени осталося? Васенью сватать пойду.
Мамке смешно:
– Шути, кувшин, поколе ухо оторвется.
– А вот я пойду и сосватаю! – сказал, как топором отрубил.
Тут струхнула мамка: дело, кажись, серьезное.
– Погоди, парень, кто ж так делат?
– Васенья, небось, дома чай с пирогами пьет, а тут я!
– Фаддейка! Да разве можно? Стой, Фаддейка!
Куда там! Середка сыта – концы играют. Хватанул Фаддейка полведра браги и – в решето ветер ловить. Бежит, дороги не разбирая, через огороды. Поспеть бы, пока храбрость с хмелем не вышла. Без браги-то нет отваги! Добежал до калитки Васеньиной – не заперто. На собаку цыц! И в дом, дверь рванул, нежданным-то гостем. Стал на пороге, запыхался, дышит. А Васенья и впрямь чай пьет. Мать ее – толстая, большая, сидит себе бочонком, пирог с клюквой надкусила, да так и застыла с куском в зубах.
Молчит Фаддейка. И Васенья с матерью молчат, смотрят.
Солнышко последнее по самоварному боку – пых. Еще горит бабье лето, еще тепло, жарко, но вот-вот потухнет, обернется угольком, пеплом, ничем. Опоздавший лист коричневой бабочкой прошуршал за окном, и ветер унес его дальше в осень…
Хватил Фаддейка картуз о колено:
– А замуж за меня пойдешь?
Мать Васеньина пирогом поперхнулась, тут же запить хотела – обожглась, руками машет. А Васенья спокойно ответствует:
– Кто же так сватат? По девке хоть бы подарок принес.
Тут мать отошла маленько, на дочку зашикала:
– Помолци! Цяй не молоденька. Ишь, порядок завела – женихов отваживать.
– Это ли мне женихи? Это так, женишонки да женишишки.
– Дура ты. Много свататся, да одному достанешься.
Васенья чуть на лавке подвинулась:
– Садися. Цяю с нами попьешь.
Мать как зашипит:
– Придумала невеста цяевницять! Уж где сватано, там и пропито. Ну-ка, водки Фаддейке налей да сама поднеси.
А Васенья ну капризничать:
– За мной мамка швейну машинку дает. На тако богатство не то рыбацкий сын – любой позарится.
Злость Фаддейку взяла. Чует, понесло. Хмельной что кривой; рот нараспашку, язык на плечо:
– Врешь ты все, Васенья, про машинку-то!
Опешила Васенья:
– Это я? Это цё вру-то? – И уже руки в боки.
– А вот нет у тебя машинки! Не верю!
– Как это не веришь? Я сцяс по кумполу тресну, так сразу поверишь!
– А все равно не поверю! Нетути!
Васенья чуть не ревет:
– Мамка! Фаддейка-то пьяный!
А мамка серьезно:
– Пьяный не больной, проспится, так пригодится. А жениться тоже не лапоть надеть. Машинку-то покажи, дура, а то и впрямь не поверит, сбежит.
Призадумалась Васенья, а ведь верно!
– Ну, пойдем, покажу.
Завела Фаддейку в материну, самую дальнюю комнату, тряпицу цветную с сундука сдернула: андель-андель, стоит себе машинка. Германская, новенькая. Блестит. Только на машинку эту Фаддейка едва посмотрел. Оглянулся быстро – хмель хмелем не выбьешь – Васенью крепко за плечи схватил, к себе притянул, расцеловать хотел крепко девку, а она вырвалась да по морде ему, по морде! Видали таких: не кормил, не поил, а целоваться лезет! Раскричалась. Мать на крик бежать, да по дороге ведро ногой задела, упала – вопит. Ну, пока шум, Фаддейка, себе не вольный, машинку-то на плечо и прочь из избы. Мать пуще вопит, и Васенья в визг, выскочила за Фаддейкой, на всю улицу голосит, в юбках путается. Да куда ей за Фаддейкой угнаться! Он с машинкой на плече через все Койкинцы – к озеру. Собаки за ним увязались, ажно пыль столбом, лают… Фаддейка машинку в лодку, успел только от берега отгрести, где поглубже только – и в воду ее, германскую! Прибежала Васенья, запыхалась, да поздно. Сидит на берегу, воет.
Фаддейка в лодке на озере переждал, пока Васенья весь голос выкричит, пока с воя на плач перейдет, заодно и сам отошел чуток. Подплывает к Васенье, на берегу рядом сел, обнял за плечи:
– Не реви! От рыбацка сына рыбе и подарок. Цёб богаце ловилася. А нам того богатства не надо, которо спеси сродни.
– Изыди ты, постылый! Мало вас на цюжо богатство зарится?
– Ой, Васенья, на рожу смазлива, а умок-то незрел. Дура ты, так дура и ессь. Зацем же так о людях думашь, цё каждый всюду выгоду ищет, под себя копат?
– Кому я теперь нужна?
– Цё ж ты, девка, и цены себе не знашь? Да хоть вконец окосей, я тебя всяку любить буду.
– Отколь я знать могла про любовь?
– Ну вот и узнала. Теперь пойдешь за меня?
Не успела Васенья ни «да», ни «нет» Фаддейке ответить, как глядь, из-за пригорка мать Васеньина поспешает, уткой переваливается. А за ней урядник – собой короткий, брюхом трясет, усы тараканьи по сторонам – ух! Мать-то как обозрела картинку: Васенья зареванная с Фаддейкой в обнимку, так и просекла: «Потопил!», и опять в визг. Вцепилась в Фаддейку, кулаком норовит по глазу съездить. Урядник давай оттаскивать.
– Совсем спятила баба. Кого потопил? Жива вона твоя девка, сидит.
– А, ирод окаянный! Если б он Васенью, так ить он машинку швейну изницьтожил.
– Каку машинку?
– Да цё я Васенье в придано берегла. Сама-то и не пошила на ней.
Урядник сразу государственный вид принял:
– Так-с, происшествие.
Почесал за ухом, обошел Фаддейку кругом, – сам Фаддейке чуть выше пупа, с лица завернул – и ну подскакивать:
– Я те покажу безобразия нарушать!
Васенья сладостным голоском, лисичкой:
– Ой, парень-то пьяный. Помилуйте! Пьяный-то цё не сотворит?
– Так и я пьяный бывал, а ума не пропивал. Ну-ка, сын рыбацкий, гонор дурацкий, признавайся, зацем девкино придано в воду кинул?
Фаддейка петушится:
– А кому дело како? Я эту девку сосватал. Придано, знацится, ко мне перешло. А уж я с ним цё хоцю, то и делаю.
– Ишь ты, – хмыкнул урядник. – Правда, цё ли, сосватал он тебя?
Васенья потупилась:
– Сватал, – и так покорно головой кивнула.
Низкий ветерок растрепал траву, прядку волос Васеньиных выдернул – и бросил, утих. Русая коса солнечной искоркой занялась, глаза золотятся – тёмный мед…
Проняло урядника по самые пятки:
– Таку и я бы сосватал…
Ух ты! Ух ты! Мать Васеньина всполошилась:
– Да кто же это сказал, цё девка просватана? Нет на то моего согласия! Видано ли дело цюжу машинку в воду швырять?
Плюнул тогда урядник:
– Ну и дурна же ты, братец, дурак впритруску!
– Это кто из нас тут дурак? – взбеленился Фаддейка. – А ну, повтори! Кто дурак-то? Думашь, больно тебя боюся, коротышку?
Урядник побагровел:
– Ты! Я тя сцяс арестовывать буду! Ницце, умнее тебя в тюрьме сидят. Там из тебя умишко-то выколотят.
А Васенья свое:
– Пьяный он! – заметалась промеж козлов. – Да парень-то пьяный!
– Пьяный проспится, дурак никогда. Проуцить, видно, придется. Подь-ка сюды!
Поманил урядник пальцем Фаддейку, а тот как попер:
– И откуда ты такой храбрый? Погоны-то нацепил, возгордился, больно испугал! Да тебя, коцерыжку, из-под погон не видать!
Хвать! И урядниковы погоны как ветром сдуло.
Присудили Фаддейку по политической в ссылку на Белое море. На прощание отходила мамка сынка до синяков самоварной трубой, а потом ревели три дня в голос на пару с Настёхой. Да что сделано, назад не отплачешь. Поцеловались, и укатил Фаддейка на край земли. Туда, где родилась каждую осень злая морянка.
В начале века времени еще на все достаточно было. Главное, точно знать, когда за дело взяться, когда завершить.
С зимнего Егория по Николу[3] сетное полотно рыбаки вязали, снасти к новому лову готовили. Дело не женское, а есть-то хочется. Мамка сама над собой смеялась: ни ростом, ни статью в артели от мужика не отличишь, и который год в заблуждении пребывал водяной, никак не желая признавать за мамкой женской волшебной силы, и рыбой кормил отменно. А вот Настёха… в девке силы колдовской поболе спрятано, да ладно, маленькая еще, авось не попортит снастей.
Долгими зимними вечерами, когда дышал со двора в окошко кто-то белый, слепой, залезал и дул в трубу или шумом распахивал двери в избу, желая войти в тепло вместе с мамкой, но тут же отступал, оставляя терпкий запах дымка – вязали сетное полотно молча, как свершая древний обряд, смысл которого уже непонятен. Но даже ругаться себе на тот срок запрещала мамка, а то в «шумные» сети не пойдет рыбёха. Перед сном весь мусор под икону в уголок сметала. Зачем? Да Бог его ведает, только так испокон веку рыбаки поступали. Рыба, что ли, кучно пойдет. А как были снасти готовы, и тут дела хватало – принимались за промысловые рукавицы и носки без пятки. Фаддейкину одежу мамка подальше припрятала, зря не травить Настёху. Видела же: сидит в уголке смирно, вяжет, а и всплакнет бывало: где-то там есть Фаддейка?