– Ну, мы дадим жару – исполним нашу студенческую «Эй, веселей!».
Дряхлая поэтесса скромно держалась в сторонке. Для нее весь этот мир был внове: музыканты, поэты, певцы и даже два обсыпанных блестками танцора… Все они обменивались редкими фразами, но, в сущности, были заняты мыслями о своем предстоящем выходе. Профессионалам хотелось не уронить своего достоинства и продемонстрировать, какая пропасть отделяет их от прочих; а любители витали в розовых мечтах и надеялись, что этот концерт станет ступенькой на их пути к славе.
Гранин рассеянно пару раз кивнул собеседнице и поспешил с ней расстаться. Воссоединившись с Колькой, он исчез в ближайшем дворе. Тимофей с сомнением посмотрел вслед парочке. Гранин не вздумал даже принарядиться для концерта – это дурной знак. А вдруг все-таки сматерится?
Когда через сорок минут поэт с приятелем снова появились на площади, на сцене как раз были танцоры. Пара искусно вертелась среди микрофонных стоек и проводов, ничего не роняя, и эффектно трясла ляжками под «латину». Около сцены уже собралась небольшая группа прохожих. Дождя не предвиделось, но и мэром, конечно, не пахло. Впрочем, последнее обстоятельство почти никого не расстроило. Гранин и Колька встали чуть поодаль от зрителей и от участников и шушукались о чем-то своем.
После танцоров вышел паренек с песней Элвиса Пресли. Гранин узнал его: он все скитался по разным молодежным группкам, был очень скучен и вечно одинок; его единственной страстью в жизни был Элвис, и, надо сказать, он приучился копировать его песни один в один. Проходили годы, в культурной жизни города ничего не менялось – парень пел Love me tender, танцор вертел танцовщицу, театральные певцы исполняли романсы… Вот на сцену вышла старушка-поэтесса. Прижав кулачки к иссохшей груди, она читала стихи о юном принце, который «лобызал ее в ночи». Публика все переносила стоически, а Гранин мучительно морщился:
– У меня такое чувство, будто я случайно зашел в женский туалет или присутствую при медицинском осмотре. Профессионалы – черт с ними, но эти… До чего же может исковеркаться человек! Просто хочется расстрелять кого-нибудь или повеситься.
Колька ничего не ответил.
Вот и долгожданная «бесамемуча». Тимофей под минусовку в стиле ресторанного караоке начал играть на гитаре, покачивая грифом и выпячивая губы, как будто от большого наслаждения. Гранин оставил свой рюкзак товарищу и зашел за сцену.
– Давайте, зажгите их, – дежурно подбодрила его организаторша.
– Попробую, – пожал плечами Гранин.
Не успели стихнуть жиденькие аплодисменты, как он был уже на сцене. Кинул взгляд на слушателей: обыкновенные люди в легкомысленной летней одежде. Несколько пожилых, какие-то девочки в стандартных модных нарядах, парни в чем-то спортивном или в джинсиках, подростки с электронными устройствами в руках – в общем, городская воскресная публика. Они, в свою очередь, оценивали представшего перед ними молодого мужчину скромного вида, казавшегося по сравнению с артистами в концертных костюмах почти неряхой. Но это предварительное знакомство длилось пару секунд.
– Я прочитаю вам свое стихотворение «От Февраля до Октября».
Зрители переступили с ноги на ногу и настроились на «сезонную лирику», пожилые дамы в задних рядах блаженно причмокнули. А Гранин кивнул звукооператору – минусовка стала отмерять ритм, в который поэт стал вплетать свой зычный, взволнованный голос:
Когда корона укатилась
Из рук кровавого царя,
Тогда эпоха устремилась
Потоком в русло Октября.
И не глядел никто обратно
И милостей не ждал с небес,
Кому они нужны, тираны,
Хоть с конституцией, хоть без.
Он видел, как у прохожих распахиваются глаза и застывают лица. Первой их реакцией было удивление: они столкнулись с чем-то непривычным, выделяющимся на фоне остальной благостной программы. Голос чтеца был не ласковым, но резким, требовательным, почти угрожающим… Но вот о чем он говорит?
От Февраля до Октября
Россия двигалась, горя,
Октябрь окна отворил,
О, сколько воздуха для крыл!
Да ведь это же история… или политика. Неужели этот парень говорит о политике? Вот те раз… забавно…
Гранин видел, как морщились некоторые лбы. Они пытались понять, что он хочет сказать им. Пара молодых кавказцев поднялась с лавочки и подошла поближе. Это уже хорошо… Но откуда им сегодня знать события 1917 года, каждый месяц которого вмещал больше, чем иные десятилетия и века истории России? Откуда им знать, а главное, как им объяснить, как передать ту суровую науку, которую мучительно, путем разочарований, надежд и болезненных ошибок, постигали народы умирающей империи?
И все, что грезилось в тумане,
Надежды мира и земли,
Бойцы, рабочие, крестьяне
Республикою нарекли.
Сперва еще не различали
Большевиков, меньшевиков,
Но все уверенней качали
Тяжелый маятник веков.
От Февраля до Октября
Две революции подряд.
Октябрь тесто замесил,
А дальше – сколько хватит сил.
Он старался выделять отдельные пассажи, говорить максимально разборчиво и отчетливо, чтобы донести, перелить в эти открытые глаза свои мысли, свою боль, свою ненависть к скотскому обывательскому существованию и тоску по настоящей жизни, жизни для людей и вместе с ними.
И сам великорусский пахарь,
Опора церкви и царя,
Сказал: «Романовых на плаху,
В расход их, проще говоря».
И навевала всем свобода
Демократические сны,
Но что такое власть народа,
Нам лишь Октябрь объяснил.
Он читал и чувствовал, что стихотворение не совсем удачно, что слова его непонятны, что половина того, о чем ему хотелось сказать, остается по ту сторону слов. Но вместе с тем он чувствовал, что некоторые как будто откликаются на его эмоциональный призыв, на тембр, на ритм его голоса, на нетерпеливый взмах руки. Как будто в них или в некоторых из них есть нечто родное и близкое его волнениям, но между ними стоят слова, термины, определения…
Неужели они не поймут? Вот не далее как на прошлых выходных он гостил у своего отца, который после сытного ужина принялся рассуждать на свою любимую тему – что все люди, в сущности, звери и живут вовсе не разумом, а инстинктами. «И это правильно, – поспешил отец повысить голос, увидев, что сын надумал возражать. – Борьба обеспечивает выживание и размножение наиболее сильных особей. То же и с государствами».
Остальные снисходительно улыбались: «Ох уж эти мужчины – вечно они о политике». Но, в конце концов, им было все равно. Гранин же не мог молчать, поскольку, как известно, молчание – знак согласия.
– Но ведь война – это величайшее несчастье. Зачем же всем людям непрерывно воевать между собой? Наоборот, надо сделать так, чтобы все люди помогали друг другу.
– Понимаю, – перебил папа. Он был толще, и голос у него был громче. – Ты опять хочешь намекнуть на своих большевиков. А знаешь ли ты, что они были евреями и что они специально были подосланы немцами? Не знаешь, так слушай. Недосмотрели там в Союзе русского народа, надо было с жидами построже поступать. Да и Адик многое в жизни не успел доделать.
Адиком папа ласково называл Гитлера. Гранин оторопел: и так говорит человек, чьи оба деда воевали на Великой Отечественной с фашистами – один был убит, другой тяжело ранен; это говорит человек, выросший и получивший высшее образование в стране, родившейся из Октября, и, надо сказать, только поэтому он, сын, внук и правнук крестьянина, сделался городским жителем и получил свое высшее образование, благодаря которому по сей день не бедствует. И вдруг – «жиды» и «Адик». Откуда все это?
– Как тебе не стыдно, папа? – вот все, что он нашелся ответить ему тогда.
Вернувшись домой, он было сел читать, но, не выдержав, взялся сочинять стихи. По мере работы чувствовал, как не хватает знаний и насколько проще писать о несчастной любви.
И вот теперь Гранин обрушивал со сцены на слушателей ворох зарифмованных аргументов, фактов, терминов. А публика смотрела, разинув рот, и видела перед собой странного молодого человека, который метался по сцене и нес какую-то заумь. Конечно, надо отдать ему должное, говорит он складно, уверенно и, похоже, искренно. Так непривычно и пикантно было слышать все эти слова – конституция, демократия, власть народа – не в теленовостях и не по радио, а здесь, на площади, да еще в стихах…
До Октября от Февраля
Эпоха целая легла,
Октябрь – это колыбель
Заветных чаяний людей.
Гранин выпустил в толпу последнюю очередь лозунгов и поднятым кулаком попрощался со слушателями. Все неистово зааплодировали. Они и сами не понимали, чему хлопали, – наверное, тому, что этот человек отнесся к ним не как к детям, с которыми сюсюкают и которым читают сказки, а говорил с ними на равных. Вот только о чем это он говорил?
Пока они хлопали, на сцену снова выпорхнули танцоры, и получилось, что овация предназначается им. «Праздничная феерия» продолжалась. За сценой организаторша трясла Гранину руку:
– Просто замечательно! – тараторила она. – Такие рифмы у вас хорошие, и читаете выразительно – сразу чувствуется опыт! Обязательно позовем вас еще. У Тимофея есть ваш телефон?
Гранин слушал эти похвалы с растерянным и уязвленным видом. Он вышел из-за сцены; сердце его все еще бешено стучало в ритме прочитанным им стихов, но глаза людей, с которыми он только что говорил, уже следили за движениями танцоров.
– А ты ожидал чего-то другого? – спросил его Колька, когда они шли к остановке. – Думаешь, они в один миг должны были измениться?
– Да ничего я не думаю. Просто если кто-то пишет стихи, то кто-то ведь непременно должен их услышать.