Толпа прошла мимо загадовского магазина. Остановились возле Народного дома. Песня звучала громче. «Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил!» – вот что пели демонстранты.
– Сейчас там будет митинг, – сказал дедушка.
– Где? В Народном доме?
– Конечно. Где же еще?
– Все это весьма интересно, – и господин Д. полез за часами. – Однако мне пора ехать… Когда уходит поезд?
– Через час, – сказал Загадов.
– Что ж мы тут стоим? Поехали, господа! Пошли в коляску.
– Васичка, я боюсь… – прошептала бабушка, прижимаясь к дедушке.
Он посмотрел на нее.
– Чего ты боишься, глупая?
– Сама не знаю…
Он улыбнулся. Ему вдруг стало очень хорошо и легко. У бабушки было светлое юное личико, в невысохших еще слезах. Он осторожно вытер пальцем эти слезы.
– Пойдем, Оля. Надо ехать.
– Смотри, смотри! Красные флаги! Ой, сколько флагов!
«…прыжок из царства необходимости в царство свободы…»
– …а на прощанье я хотел бы помириться с вами, – осторожно произнес господин Д., звонко постукивая ногтем по коньячной рюмке.
Вчетвером сидели в зале вокзального ресторана.
– У меня нет к вам личной неприязни, – хмурясь и не поднимая глаз, сказал дедушка. – Я вас даже готов уважать… но зачем было оскорблять русский народ? И это теперь! В настоящий момент!
– Господа, господа! – поморщился Загадов. – Опять вы о том же?
– Дорогой доктор, приношу вам свои извинения, – чуть склоняя голову, сказал Д. – Мне приятен ваш патриотизм, ваша горячность, запальчивость… да и русский народ мне симпатичен, но… как бы это помягче?.. Я в нем сомневаюсь.
– Вот видите! – воскликнул дедушка.
– За что же вы сердитесь на меня? За мою искренность? Почему вы так нетерпимы? Впрочем, я понимаю. Молодость всегда нетерпима…
– При чем тут моя молодость!
– Вася, перестань, – взмолилась бабушка, боясь, как бы дело не дошло до новой дуэли.
– Оля, но ты же знаешь мои принципы!
– И чем вы намерены заняться на Дальнем Востоке, дорогой друг? – обратился к путешественнику Загадов.
– О, программа очень обширная. Флора, фауна… этнографические исследования. Меня все интересует. А группа уже давно поджидает в Хабаровске… В дальнейшем хочу направиться в Японию. Планов много, очень много.
– Ну, что же. За ваши успехи!
– Благодарю.
Звон изящных рюмок, оранжевый свет коньяка.
К столику, боязливо оглядываясь, подошел дежурный по станции. Склонился возле Загадова. Тот выслушал, молча кивнул. Дежурный отошел в сторону.
– Вам пора, – сказал Загадов англичанину. – Пойдете с дежурным, а мы останемся здесь. Мне с вами нельзя – все в Кырске знают мою рожу, а там, на перроне, толкутся патрули вооруженных рабочих… До Иркутска придется ехать в товарном, уж извините… Вот канальи! Они, вишь ты, запретили движение пассажирских поездов. Запретили, а? Как вам это нравится? И вот знаменитый путешественник вынужден ехать в товарном вагоне. А что поделаешь? Обязательно сообщите об этом безобразии в Лондон, господин Д., обязательно изобразите в сатирических красках сей постыдный инцидент и нас не жалейте…
– Хорошо, хорошо, – перебил путешественник, вставая. – Мне пора. До свидания, господа. Рад был с вами познакомиться. Я вам очень благодарен за гостеприимство.
Дежурный стоял, прижавшись к пыльной колонне. Серое лицо его корчилось от страха и тоски.
«Кто не верит в победу сознательных смелых рабочих, тот играет в бесчестно-двойную игру…»
Коляска плавно катилась по Воскресенской, мимо закрытых магазинов и лавок. Тротуары забиты возбужденной толпой. Возле Народного дома – митинг, кто-то размахивает красным флагом.
– Ишь, разыгрались, – буркнул Загадов. – Сейчас бы на них казаков с нагайками.
– Как вы можете? – возмутился дедушка.
– А вы думали, я радоваться буду? Эти горлопаны на частную собственность посягают… воры!
– Это же революция!
– Бросьте, какая еще революция? Есть русское слово «бунт». Смута. Смутное время. А вам, доктор, я бы вообще советовал помолчать, умерить свой мальчишеский пыл. Вы мне, кстати, еще спасибо должны сказать…
– За что? – удивился дедушка.
– За благополучный исход дуэли, вот за что! Англичанин – первоклассный стрелок… могли бы догадаться. Он вас не то что с пяти – и с пятнадцати метров подстрелил бы как цыпленка. Это я вас пожалел, зарядил пистолеты холостыми патронами… А сейчас вижу – зря пожалел.
– Как?.. как… как вы сказали?.. Стойте! Остановитесь! Остановитесь!
– Да что с вами, доктор?
– Сейчас же остановитесь! Как вы смели так посмеяться надо мной?! Разыграли комедию и довольны? Как вы могли? Как вам не стыдно?
– Вася, Вася, Вася, – шептала бабушка, хватая его за руки.
– Стреляться! Сейчас же! Немедленно! Я буду драться с вами! – выкрикивал дедушка как в лихорадке.
– Эй, доктор, да вам самому лечиться надо, – брезгливо заметил Загадов и остановил коляску. – Ну зачем мне с тобой стреляться, щенок? Я ж тебя одним щелчком могу прихлопнуть. Пшел вон! А ты, Ольга, останься.
– Нет, я с ним, я с ним, – воскликнула бабушка и спрыгнула на мостовую.
Загадов выругался, грубо толкнул дедушку в плечо – и тот вывалился из коляски в мокрый снег.
– Чтоб я вас больше не видел! – крикнул Загадов, не оборачиваясь.
Коляска умчалась.
Бабушка помогла дедушке подняться, но он пошатнулся и вновь упал на колени. Бабушка встала на колени рядом с ним, и обняла за шею, и прижалась.
Так они и стояли, на коленях, лицом к лицу, в слякотной грязи, несчастные молодожены.
На них оглядывались прохожие, над ними смеялись, и кто-то бросил в них рыхлым снежком.
Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер,
Только в мире и есть, что лучистый
Детски-задумчивый взор…
В ателье было сумрачно, лишь где-то в дальнем углу павильона мерцала горящая свеча. Фотограф Нудельман устанавливал аппарат, заряжал кассету.
– А это не дорого? – засомневался дедушка.
– Кто гонится за дешевкой – тот платит дороже, выбрасывая деньги на ветер, – сказал седовласый Нудельман.
– Ну, хорошо. Где нам встать?
– Советую в лодке. Символ семейного счастья и согласия. Пожалуйте в лодочку, мадам и месье. Мадам, склоните головку. Вот так. Месье, возьмите весло. Очень славно. Так и стойте. А я сейчас…
– Я люблю тебя, – прошептал дедушка, и бабушка задохнулась от счастья.
Дедушка стоял в бутафорской лодке, с веслом в правой руке, а левой сжимал тонкие холодные пальцы бабушки.
– Я подумал, может быть, вы наденете шляпу? – предложил Нудельман.
Шляпа – блюдо с цветами.
– Нет, – испугалась бабушка. – Не хочу.
Тогда, тогда… давным-давно… много лет назад.
– Посмотри на меня – у меня чистое лицо? – тихо спросила бабушка.
– Чистое. А у меня?
– И у тебя… Ах, Васичка… если б ты только знал, как я тебя люблю… Мне, кроме тебя, никто-никто не нужен…
– И мне… и я…
– Внимание, господа! Примите позы! Не мигайте! Снимаю! Та-ак! Оч-чень славно…
«…и мне весьма прискобно предполагать, дорогая моя Ольга Николаевна, что Вы заподозрили во мне чрезмерный избыток гнусного сребролюбия. Будучи уведомлен своими конфидентами о печальном событии, случившемся с Вашим супругом, я посылаю Вам эту фотографическую карточку и прошу принять ее как ничтожный подарок. О каком-либо денежном вознаграждении не может быть и речи…» (Из письма А. Нудельмана к моей бабушке, январь 1906 г.)
На фасаде здания – крупными буквами: «Пушкинский Народный Дом».
Пьяный черносотенец пытается сорвать с подъезда красный флаг. Рабочие дружинники отгоняют его. Двери распахнуты. Народный дом переполнен. И в большом зрительном зале, и в зале для народных устных чтений, и в библиотеке-читальне, и даже в чайной комнате – всюду толпятся люди. Тут и либералы-интеллигенты, и рабочие, и гимназисты, и солдаты. Все кричат, спорят, перебивают друг друга, кто-то безуспешно пытается произнести речь.
Дедушка с бабушкой пробились в большой зал. На сцене выступал пышноволосый смуглый человек в пенсне.
– Товарищи! Граждане! Свободные граждане свободного Кырска! Вам принадлежит власть, сумейте распорядиться этой властью! – говорил человек в пенсне. – Ваш сибирский провинциальный город превратился в настоящую республику! Так будьте же последовательными и принципиальными борцами…
– Кто это? – спросила бабушка.
– Не знаю, – и дедушка обратился к гимназисту с веснушчатым лицом: – Кто это выступает?
– Урицкий. Тихо, не мешайте слушать!..
Но тут поблизости послышались выстрелы, крики. Кто-то объявил гулким басом:
– Там черносотенцы! Без паники! Сохраняйте порядок, товарищи!
Однако многие заметались, бросились к выходу. Толпа вынесла бабушку с дедушкой на улицу.
Возле Народного дома беснуются черносотенцы. Размахивают хоругвями, царскими портретами, патриотическими лозунгами. Затеяли драку с дружинниками, пытаются ворваться в здание. Бьют случайных прохожих.
На ступеньках лежит окровавленный рабочий с посиневшим лицом.
– Вася, мне страшно!
– Не бойся, нас не тронут. Пошли отсюда.
– Что, барышня, свободы захотелось? – спросил незнакомый молодчик, хватая бабушку за воротник пальто.
– Руки прочь! Мерзавец! – И дедушка бросился на обидчика.
Тот рассмеялся, оттолкнул дедушку и вытащил из кармана гирьку на цепочке. Стоял в распахнутом полушубке веселый красавец, мокрые кудрявые волосы из-под сдвинутого картуза, голубая косоворотка, ненавидящие глаза.
«А за что?!» – вдруг тоскливо подумал дедушка. И вскинул руку, чтоб защититься.
Красавец с размаху ударил его, сбил с ног, а потом стал топтать и пинать лакированными сапогами.
Кто-то толкнул бабушку кулаком в спину – она упала, ударилась лбом о случайный кирпич, потеряла сознание.