– Мне… мне, – беру бумагу в руки, – мне нужен адвокат.
– Епта, – тяжело вздыхает мент. – Ты в цирке, что ли, клоун? У тебя времени вагон, да? А у меня вот нет. У меня таких, как ты, клоунов, тут полвокзала!
– Я не буду это подписывать, – мямлю.
– Чё? Не будешь? Ладно. Артамонов! – рявкает он. – Артамонов!!!
В дверях появляется ушастая голова.
– Тут вот этот гражданин, – сверяется с бумагой, – гражданин Богданов. Штраф отказывается платить за курение в неположенном месте. Закон новый читали? С первого июня вступил. Вокзал – общественное место!
– Н-не читал…
– Ты, Артамонов, его прям сейчас бери – и в «клетку», к бомжам, к цыганам, к торчкам ссаным. Забирай его. Надоело тут разъяснительную работу вести клоунам. Забирай давай!
– Пройдемте, – берет меня под руку ушастый.
– Погодите! – Я ничего не понимаю. Это какой-то дикий спектакль, или я сошел с ума, или ЧТО ПРОИСХОДИТ? Я, было, падаю на ушастого, но вовремя хватаюсь за стену и начинаю причитать, используя выражения из несвойственного мне вокабуляра. – Погодите, мужики, какой штраф? Сколько штраф, мужики?
– Мужики все в тайге, лес валят, – отрезает сидящий за столом. – Пятьсот рублей или двое суток в «обезьяннике».
– Да я… да я конечно! – судорожно шарю по карманам, но в них пусто. В сумке только компьютер. Сдавленно выдыхаю: – У меня нет… нет денег. С собой. Я с дачи… еду… я…
– Теперь у него денег нет. Все, Артамонов, веди! – командует старший.
– Со мной! – Ушастый берет меня под локоть, тащит в коридор, я упираюсь и плету эту ересь про дачу, про «кошелек забыл», про «я сейчас позвоню, мне жена привезет».
Мы внезапно останавливаемся.
– Звони, – говорит ушастый.
– Я сейчас! – радостно восклицаю, лезу в карман пиджака, в джинсы, в сумку, вспоминаю про Оксану, ключи от квартиры, телефон…
– Я, кажется, телефон… потерял.
– Все, мужик, ты мне надоел! – Ушастый цапает меня, доводит до решетчатой двери, клацает замком и толкает внутрь.
– А я ему говорю, ты, сука, ответишь, понял? А он граблями чё-то там машет: фи-фи-фи! – В углу, прислонившись спиной к стене, на корточках сидит мужик с абсолютно опухшим, то ли от ударов, то ли от бухла лицом. – Я грю, мне этих фи-фи-фи не надо, бабе своей покажи эти фи-фи, козлина ты!
Он мелет одно и то же по кругу, как заводная белка. А я сижу и пытаюсь вспомнить, кому можно позвонить, чтобы деньги привезли. Максу, Оксане, Жоре, Мише, издателю? Но ведь я не то что не помню – я просто не знаю ни одного телефона. Они все в записной книжке айфона, чертовой пластмассовой коробочки, которая отбила человечеству память. Мы ничего теперь не запоминаем, мы все записываем. Имена, телефоны, даты, названия. А что не записываем, то гуглим, а что не гуглим, то узнаем в фейсбуке.
Откуда-то из помещения доносится голос Лепса. С улицы слышны характерные трели мобильника. Там Россия айфона, а здесь Россия шансона. И между ними я, открывший глаза в пятизвездочном отеле, а окончательно проснувшийся в «обезьяннике». Кажется, они через меня пытаются друг с другом связаться, эти две страны. А мне и связаться не с кем.
Смотрю на часы. Двадцать минут назад началось мое шоу. Точнее не началось. Еще точнее – шоу началось гораздо раньше. С утра. Как, в сущности, это нелепо: быть арестованным по подозрению в убийстве и не найти пятиста рублей, чтобы выйти на свободу! Смешно.
– Чё ты лыбисся? Чё ты жвалами двигаешь? – Это «синяк», видимо, мне.
– Отвали, мужик, – говорю.
– Выпить есть чего?
– Да. И закусить. Сейчас только официанта позову.
– Курить дай, – мотает он головой, будто только что наткнулся лбом на препятствие.
– Ща, – тянусь я в карман, нащупываю там пачку сигарет и еще какую-то картонку. Достаю. Передаю синяку сигарету, которую он тут же прячет во внутренний карман рваной куртки и промахивается. Сигарета падает, синяк наклоняется, и из-за пазухи сыплется пригоршня мятых сигарет разной степени свежести. Запасливый.
Переворачиваю картонку. Цифры. Номер. Подлетаю к решетке, колочу по ней и ору:
– Командир! Командир! Умоляю, дай позвонить! Прошу тебя!
Не я
Катя приезжает быстро. Из «обезьянника» видно, как, осторожно озираясь, она входит в отделение. Сразу видно: человек пересек этот порог впервые, и ему хочется как можно скорее отсюда убраться.
После недолгих препирательств меня выпускают, возвращают сумку, заставляют где-то расписаться. Мы выходим из отделения и некоторое время молчим. Я боюсь заговорить первым, она, вероятно, стесняется. Доходим до ее машины, садимся. Она заводит двигатель, включает радио, и только тогда мне удается произнести:
– Спасибо.
– Не за что. С каждым может случиться, – пожимает она плечами, – наверное. И куда тебя теперь?
Куда меня теперь? В «Останкино» ехать страшно. Домой – тоже. Везде наверняка ищут. К друзьям – нечестно. За что им такая подстава? Попросить ее отвезти меня к Оксанке как-то неправильно. Как-то подло, что ли.
– Не знаю, – мотаю головой.
– Что с тобой? – Она касается моего плеча.
Счастливая. Видимо, ты одна в этом городе не знаешь, что со мной.
– Проблемы, – говорю, – очень большие проблемы. Ка-та-сука-стро-фи-чес-кие проблемы. Я не знаю, куда мне… ехать.
– Могу тебе только свое общество предложить.
– У тебя ж ребенок… и… мама… кажется.
– Они на даче, – пытается улыбнуться краешками губ, но видно, что на самом деле она напряжена, – сегодня же пятница.
– Пятница, – пытаюсь изобразить улыбку, – точно, пятница. Раз пятница, значит, мне к тебе…
Мы неспешно плывем в потоке машин. Я курю одну за другой. Катя изредка бросает в мою сторону короткие взгляды. Потом делает радио громче, будто она слышит мои мысли, и они ей мешают. А мысли в самом деле ужасные. Что происходит – не понятно. Подозревают ли меня в смерти Жанны (а кого еще подозревать: я сбежал с собственной пресс-конференции и не вышел в эфир)? Прошла ли новость об убийстве в прессе? Что с моей программой? Где взять адвоката? Когда меня начнут искать? И ни на один вопрос нет хоть сколько-нибудь вразумительного ответа. Прямо клуб невеселых и ненаходчивых.
Встаем на светофоре, и я упираюсь взглядом в рекламный щит сети по продаже электроники. К щиту приклеена вырезанная по контуру, успевшая треснуть пополам картонная поп-звезда, рекламирующая пылесос. Вспоминаю, что мы встречались со звездой пару недель, в канун прошлого Нового года.
Еще вспоминаю, как тогда же, после корпоратива, коллеги с телевиденья принесли мне в кабинет вырезанную по контуру фигуру меня. Рост в рост.
Машина трогается.
Я забрал свое картонное изваяние домой, и некоторое время фигура стояла прислоненной к балконной двери. Сначала она вызывала смех и плоские шутки гостей, потом стала дико меня раздражать. Особенно по утрам, когда садишься курить и первое, что видишь, – себя самого со скрещенными на груди руками и нацепленными на нос несуразными темными очками.
Через какое-то время, то ли от сырости, то ли черт знает от чего, фигура начала загибаться вперед, а по лицу пошли трещины. Это был портрет Дориана Грея наоборот. Чем лучше после вечеринок выглядел я, тем сильнее загибалась и отслаивалась фигура. Во всей этой ерунде просматривалась мистика. Фигура пугала меня. Однажды я испугался до такой степени, что мне пришел в голову вопрос: что станет со мной, когда фигура расслоится и сломается пополам?
Я быстренько подхватил ее, разгладил неровности бумаги, отнес в спальню и поставил за шкаф, лицом к стене. С той стороны я к шкафу практически не подходил, и увидеть фигуру, пусть и с тыла, у меня не было возможности.
Две недели назад, перед гастролями, я случайно заглянул за шкаф. Фигура сломалась. Думать о том, что это плохой знак, мне в тот момент не захотелось.
Эти картонные двойники сейчас гармонично смотрелись бы рядом. Лучше, чем мы тогда, живьем.
– Приехали, – говорит Катя.
– Да? Ты быстро водишь. Быстрее, чем я.
– Врешь. – Кажется, в первый раз за все время она искренне улыбается и пропускает меня вперед: – Заходи!
Я давно не был в подобных квартирах. Двушка улучшенной планировки. Чистый коврик «добро пожаловать» у двери. В прихожей, вперемежку, детские куртки и вытащенные после летнего хранения, с еще висящими мешочками от моли, зимние вещи. На тумбочке ключи, рекламные буклеты из почтового ящика, мелкие деньги, зарядные устройства, которыми давно не пользуются, брелоки в виде кошечек. Повсюду смесь запахов женских духов и приготовления пищи.
На полу куча тапочек разного размера, туфли, кеды. Типично женская квартира. Мои ботинки смотрятся здесь абсолютно инородно, как джип на велосипедной парковке.
Центр управления квартирой, как принято у наших людей, находится на кухне.
– Есть хочешь? – осведомляется Катя.
– Не особо, – мотаю головой. – Мне бы лучше компьютер с интернетом.
– Сейчас принесу ноутбук.
Пока Катя идет за ним, украдкой изучаю гостиную: мягкая мебель, стенка, ковер на полу. На стене большеватая для подобного пространства плазма. Под ней домашний кинотеатр и аудиосистема – в общем, добротный стиль «кооператор впервые выехал в Польшу» в его позднем прочтении. Впрочем, видно, что квартиру любят. В ней живут, в отличие от моей, например.
– Ну что, непривычно тебе в такой тесноте, после огроменной квартиры? – замечает Катя мои передвижения.
– У меня не квартира, у меня гостиница, не запоминающая постояльцев, – открываю я ноутбук. – А у тебя… дом… уютно.
– Не люблю это слово, – цедит она.
– Прости, – захожу в интернет. Бегу по новостям. Ни одного упоминания о происшествии.
– Я все равно чего-нибудь на стол накидаю, а ты уж там реши, хочешь есть или нет.
– Конечно. – Набиваю «Богданов», ищу по соцсетям и блогам. Ничего. Дышать становится несколько легче.
– Ну, что у тебя случилось? Все серьезно? – Она ставит передо мной тарелку с тонко нарезанным сыром.