Трусливо достав из чемодана чудом уцелевшую от свадьбы бутылку, я молча отдал ее за свободу и чинно отправился с молодой в музей - смотреть Чюрлениса.
ГВЕЛЬФЫ И ГИББЕЛИНЫ
\ Гж лучше Сталин, чем Буш! - Который? - заинтересовался я.
- Любой, - легко ответила Эллен, ловко уворачиваясь от мужа, пытавшегося отнять у нее стакан.
Для американцев пара была странная. Билл служил адвокатом для дезертиров, говорил по-японски и собирал грибы(!). Эллен предпочитала неразбавленное, числилась в предках второго президента и ненавидела всех последующих. В свободное время она издавала книги о преступлениях американского правительства.
Мы подружились на пикнике в День Независимости. Свой национальный праздник они отмечали, как мы - Первое мая: потешаясь над кластью. Здесь были актеры и музыканты, евреи и арабы, вегетарианцы и лесбиянки. Здесь не было военных и республиканцев, охотников и скорняков. И еще здесь не было ни одного американского флажка, хотя левые в Америке считают себя не меньшими патриотами, чем правые.
Они искренне любят родину, и делают все, чтобы ей насолить. Короче - наши люди.
С американскими диссидентами мне проще найти общий язык, потому что они не отличаются от русских - та же смесь задора, угара и паранойи. Вопреки очевидному, это - чрезвычайно оптимистическое мировоззрение: защищая от хаоса, оно позволяет всегда найти виноватого и никогда не скучать. Надо сказать, что фанатичная любовь к свободе делает и первых и вторых нетерпимыми к третьим - инакомыслящим. В этой среде понимают только своих, потому что других тут и не бывает.
- Не стоит, - говорил Довлатов друзьям, - жаловаться на то, что они нас не пускают в литературу. Мы бы их не пустили в трамвай.
Я ведь и сам был таким. В юности мне не приходило в голову, что генералы владеют членораздельной речью. Серый шлейф власти покрывал все ее неблизкие окрестности, вызывая безусловную реакцию. То, что нравилось начальству, автоматически исключалось из сферы моих интересов. Одержимый беззаботным безумием, я не читал Толстого, не слушал Чайковского и не смотрел Репина, считая их тайными агентами политбюро. У меня не было пионерского детства, и я до сих пор не знаю, как назвать по-русски самку октябренка.
Казалось бы, мне самое место среди американских ястребов, которые разделяли все мои взгляды на коммунизм, кроме крайних. Именно это обычно и происходит с русскими в Америке. Например - с моим отцом.
В России, давя отвращение, он вешал на стены репродукцию Джексона Поллака, неаккуратно (такому - все сойдет) вырезанную маникюрными ножницами из журнала «Польша». В Америке на первые деньги отец с облегчением купил звездно-полосатый стяг и клетчатые штаны. Портрет Рейгана ему достался даром - его прислали товарищи по партии.
Мы с ним даже не спорили. Мои противоестественные убеждения отец считал хронической болезнью вроде язвы, только - социальной.
- Уж лучше Сталин, - говорил он, когда я голосовал за демократа Дукакиса.
- …или Брежнев, - добавлял он, когда Клинтон с моей помощью стал президентом.
Имя Путина отец не произносил всуе, уважая любую власть, кроме беззубой.
Мне тоже обидно, что в семье не без урода, но я ничего не могу с собой поделать. Мои политические взгляды определяют те же фрондерские импульсы, что и в молодости. Поставленный перед выбором, я всегда отдаю предпочтение тому, что лично меня, в сущности, не касается - вроде войны или гомосексуальных браков. Что не мешает мне обладать непоколебимой уверенностью в своей правоте.
Скажем, право на ношение оружия мне представляется глупым, а право на аборты - бесспорным. Смертную казнь я бы отменил, а образование бы оставил. Я понимаю Бога в церкви, но не в политике. Экология мне кажется важнее цен на бензин. И я с подозрением отношусь к каждому человеку с флагом, даже если он живет в Белом доме.
В этом стандартном, как комплексный обед в заводской столовой, либеральном меню нет ничего такого, чего бы я не мог обосновать рассудком. Но, честно говоря, делать это мне незачем. Не разум, а инстинкт подбивает меня выбирать из двух зол наименее популярное.
Возможно, это - врожденное, и гвельфы никогда не простят гибеллинов. Ведь партий, как полушарий головного мозга, всегда две: одна - за, другая - против. - Далее у людоедов, - думаю я, глядя на мое го друга Пахомова, - есть правое крыло.
С годами, однако, мои политические инстинкты стираются, как зубы, и я становлюсь консерватором. Если еще не в политике, то уже в эстетике.
- В Лондоне, - читал я как-то жене в газете, - сгорел ангар с шедеврами модных британских художников, включая того, что с успехом выставлял расчлененную корову.
- Ой, драма, - съязвила жена, и я не нашел в себе сил ее одернуть.
ЕСЛИ БЫ ПРЕЗИДЕНТ
емократия - темное дело. Она смешивает сознание с подсознанием в той пропорции, что делает ее скорее искусством, чем наукой. Чтобы понять, в какой мутной воде приходилось ловить рыбу кандидатам, возьмем, к примеру, одну семью - мою.
Отец, который ни от кого не скрывал своих убеждений (что, надо сказать, и довело его до Америки), был стойким республиканцем. Большой любитель поесть, он не снимал надписанной ему фотографии Рейгана с дверцы холодильника. Зная, что я не одобряю партийной принадлежности обоих, отец поклялся говорить со мной только о рыбалке.
С женой - сложней. Предпочитая всем изданиям журналы мод, она всегда интересовалась нарядами первых леди, а не делами их скучных мужей. Все, однако, изменила война в Ираке. Следя за ней изо дня в день, жена заодно втянулась в предвыборную кампанию и стала столь азартным знатоком недостатков 1»уша, что решила отдать свой голос за его противника.
Наслушавшись семейных споров, мой брат пошел другим путем.
- «Чума на оба ваши дома», - процитировал Он Шекспира и отправился голосовать за безнадежного кандидата от третьей партии.
И только моя мудрая мать, решив не встрепать в политические дрязги, приняла безответственное и всех примиряющее решение: она осталась дома печь пироги. Таким образом, наш небольшой, но вздорный клан исчерпал все варианты поведения избирателя.
Выбирая себе президента, Америка, в сущности, голосует за чужого человека, с которым она будет вынуждена следующие четыре года делить гостиную. Чтобы впустить в нее постороннего, американцы должны увидеть в нем родст-нспника. Вопрос - какого?
Из всех президентов, которых я застал в Но-iiDM Свете, самым необычным был Джимми Картер. По-моему он приходился Америке дядей. Порядочный, интеллигентный, толковый (физик), но слегка чудаковатый (на инаугурацию пришел в джинсах), немного не от мира сего, симпатичный идеалист и, конечно, неудачник, Картер был тем любимым родственником, о ком не говорят с соседями.
Рейган выбрал себе куда более выигрышную роль: румяный, бодрый дедушка, калифорнийский Санта Клаус. Он очаровал Америку снисходительностью. Ему все прощалось, потому что и сам он готов был многое прощать. Деду строгость не положена: детей воспитывают, внуков балуют.
Старший Буш провел слишком много лет в тени Рейгана - под крышей Белого дома. Неудивительно, что когда пришло его время, он устроил тихий бунт. Если вице-президентом Буш являл собой образец лояльности, то, оказавшись президентом, он стал тем, за кого Рейган себя выдавал. Один говорил о религии, другой ходил в церковь. Первый рассуждал о важности семейных уз, второй окружил себя любящей семьей. От Буша исходила эманация пуританской строгости, замешанной на новоанглийских добродетелях: терпение, настойчивость, трудолюбие, умеренность, хорошие манеры, спортивная честность, джентльменская щепетильность. Что не помогло этому Бушу задержаться в Белом доме. Возможно, ему помешал образ сурового отца, всегда готового прочесть нотацию разбалованным Рейганом избирателям. Так и не освоив «искусство быть дедом», 1»уш-старший уступил Клинтону, которому возраст и поведение вроде игры на легкомысленном саксофоне позволяли играть лишь одну роль - брата, кому - старшего, кому - младшего. О том, насколько удачен был этот образ, говорят два президентских срока. Вооруженный неумным либидо, хрипловатым голосом и мальчишеской улыбкой, Клинтон сохранил симпатии Америки, сказавшей в разгар знаменитого скандала «Разве я сторож брату моему?»
С Бушем-младшим - все просто. Он так и называется «Буш-сын», конечно, - блудный. I [ережив трудную борьбу с алкоголем, Буш нашел себе религию. Он не думает, а знает, что Бог есть. Убедившись на собственном опыте в ТОМ, что вера делает людей сильнее, а мир лучше, Буш сумел вернуться к семейному (президентскому) очагу другим человеком. И этого ему не забыла та - милосердная - часть избирателей, которая любит раскаявшегося грешника больше праведника, не знавшего искушения.
Если бы Джон Керри и стал президентом, то он все равно не сумел бы попасть в число кронных родственников Америки. Зная три Явыка, не считая немецкого, умея готовить бу«айбес, разбираясь в старых винах и еще более I старых картинах, читая наизусть Киплинга и» Элиота, Керри слишком не похож на рядово- t го американца, чтобы быть им. Поэтому он I мог войти в семью избирателей только на пра- • вах зятя, но большая часть Америки не согла- I силась отдать ему руку и сердце.
СИНЯЯ БОРОДА
обираться в Америку мы, как все, начали с книг, ибо в однотонный контейнер не влезали журналы, начиненные гражданскими опусами. Пришлось вырывать самое дерзкое: Лакшин, Тендряков, «Уберите Ленина с денег». Ободранные, как норки, листы нуждались в защите, и нам пришлось освоить ремесло переплетчиков. На обложки шел украденный в одной доверчивой конторе дерматин таежного цвета. Клеем служил сваренный бабушкой мучной клейстер. Его-то и обнаружили голодные нью-йоркские тараканы, когда багаж прибыл по месту назначения. Годами мы боролись с их алчностью, пока н