Иногда, впрочем, ты погружаешься в игру так глубоко, что начинаешь предчувствовать ее исход. Под истерической пристальностью взгляда реальность сгущается до тех пределов, за которыми будущее пускает ростки в настоящее. Ощущая их шевеление, ты шепчешь «гол», надеясь стать пророком. Но, как и с ними, такое случается редко и всегда невпопад. Футбол непредсказуем и тем прекрасен.
В век, когда изобилие синтетических эмоций только усиливает сенсорный голод, мы благодарны футболу за предынфарктную интенсивность его неожиданностей. Секрет их в том, что между игрой и голом нет прямой причинно-следственной зависимости. Каузальная связь тут прячется так глубоко, что ее, как в любви, нельзя ни разглядеть, ни понять, ни вычислить. Конечно, гол рождается в гуще событий, но он так же не похож на них, как сперматозоид на человека.
Нелинейность футбола - залог его существования. В отличие от тех достижений, что определяются метрами и секундами, футбол лишен меры и последовательности. Гол может быть продолжением игры, но может и перечеркнуть все, ею созданное. Несправедливый, как жизнь, футбол и логичен не больше, чем она. Проигрывают те, кто знает, как играть. Выигрывают те, кто об этом забыл. Футбол ведь не позволяет задумываться - головой здесь не играют, а бьют, желательно - по воротам. Футбол - игра инстинктов. Только те, кто умеет доверять им больше, чем себе, загоняют мяч в сетку. Там, где цена поражения слишком велика, мы не можем полагаться на такое сравнительно новое изобретение, как разум. Тело древнее ума, а значит, и мудрее его.
Великий форвард, на которого молится вся команда, воплощает свободный дух футбола. Как пассат, он носится по полю, послушный I только постоянству направления. Его цель ока-; заться в нужном месте в нужное время, чтобы • не пропустить свидание с судьбой. Гол кажется* материализацией этого непрерывного движе-» ния, продолжением его. Но встреча двух тел в* неповторимой точке - все равно дело случая.* И мы рукоплещем тому, кто способен его распо- I дожить к себе - не расчетом, а смирением, веч-* ной готовностью с ним считаться, его ждать, им» стать. I
ПИДЖАК ЗА ПЯТЬ ТЫСЯЧ
/"^Ч треляете? - Бывает. Когда курить бросаю. - А по львам? - Не, разве что - уток в тире. - Хотели бы на полигон? Ракетой жахнуть? - Боже упаси!
Разговор не клеился, и я чувствовал себя неловко. Собеседник перевез меня через дорогу в своем красном «Чироки», разменял в валютном киоске сотенную, угостил капучино с текилой, а я упорно не соответствовал. Его изданию нужен был король гламура, я тянул на валета. К тому времени за мной уже тянулся длинный хвост глянцевых органов, но разве за Москвой поспеешь.
Постепенно вникая в капризную поэтику гла-мурной прессы, я понял, что попал в мир, знакомый с детства. Как в сталинской фантастике, тут не было денег. Вернее, их было столько, что никто не считал. Коммунизм, наконец, добрался I до нашей родины, победив, как и обещал, в од- «ной отдельно взятой стране - той, которой нет.* Только в ней уважающий себя москвич не выхо-* дит из дома, без пиджака за пять тысяч. (В Аме- • рике тот же журнал, но по-английски советует I одеваться на барахолке.) Я знаю лишь одного че- • ловека, который может себе позволить такой* пиджак, но он звонит из автомата и обедает бу- I тербродами. Собственно, поэтому я и не верю, • что гламур существует для богатых - зарабаты- t вать им интереснее, чем тратить.
Все сложнее. Гламур превратил потребление • в зрелищный спорт. Мы не едим, а смотрим, как I едят другие - в жемчугах и смокингах, в лиму- • зинах и тропиках, на серебре и лайнерах. Мы «им даже не завидуем, потому что они ничего не* скрывают в отличие от прежних вождей, преда- • вавшихся своим унылым оргиям за колючим за- I бором. Когда из рухнувшей ГДР показали сек- • ретный притон тамошнего ЦК, западные сооте-* чественники никак не могли поверить, что рас- • пилившейся фантазии немецких коммунистов • хватило лишь на буфет с молдавским коньяком I и бассейн в бункере. •
Распущенный гламур оперирует с иным раз- I махом. Пропустив среднее звено достатка, он; шагает по облакам, засеянным звездами. Одни* из них (свои) ближе других, но все смотрят «низ, добродушно подмигивая. Гламур - своего рода телескоп, сводящий небо на землю. От этой оптики портится зрение. Кажется, что мечта располагается сбоку от действительности. Достаточно позвать, и она спрыгнет на колени - в виде грудастой негритянки из «Плэй-боя» или подноса с породистым виски из соседствующей с ней рекламы.
В сущности, и здесь нет ничего нового: родной жанр бесконфликтного соцреализма, где лучшее всегда побеждает хорошее. Та же незатейливость целей и простодушие средств, но полиграфия несравненно выше. В ней все - дело: хорошая печать застит глаза. Реализм якобы художественного образа создает иллюзию верного хода. Отечественная жизнь в своих высших - гламурных - проявлениях достигла всемирного уровня, догнав Америку и перегнав ее вместе с другими более цивилизованными странами. Гламур стал протезом эмоций. Он позволяет сопереживать чужой жизни, ничего не делая для того, чтобы она стала твоей.
Столь привычный статус преображенной вымыслом действительности создает столь же обманчивый контекст для всего остального. Логика гламура подчиняет себе информационное пространство, пользуясь тем, что другого, Г в чем нас убедили постмодернисты, и не оста-» лось.*
Приехав в Москву, я, как всегда, включил те-* левизор в отеле. Интеллигентный диктор про- «граммы «Культура» уговаривал меня вместе со I всем культурным человечеством отпраздновать j некруглый юбилей Гейнсборо. Каналы попроще • делились сплетнями о Пугачевой, Жиринов- I ском, Мадонне и королевском дворецком.
В мое время телевизор был честнее. Брежне-* ва показывали среди сноповязалок, Америку - J среди стихийных бедствий, Европу - на барри- • кадах, Африку - разрывающей цепи. Официаль- I ному миру была присуща тотальная стилевая од- j нородность. Поэтому на него и не обращали» внимания. J
Сейчас иначе. Разбавив все важное мыльной «оперой, гламур придает реальности зыбкий,» картонный, декоративный характер. На этом j смазанном фоне любая новость кажется такой» же приметой естественной нормы, что мода,* спорт и погода. Все, как у всех: бестселлеры и • шампунь, любовники и демократия.
ИНОРОДЦЫ
вырос в слишком красивом городе: культуру в нем заменял пейзаж, к которому нечего было прибавить. Любая попытка вроде новостроек оборачивалась вычитанием. Подавленные окружающим, мы придумали себе оправдание: всеобщую теорию компиляции. Открытие состоялось в Колонии Лапиня. Так назывался район огородов, спрятавшийся в странной близи от центра. Поделенная на аккуратные клетки земля лучилась здоровьем и цвела флоксами. Одолев несерьезный штакетник, мы, осторожно огибая клумбы, проложили путь к съедобному и расположились надолго.
- Все уже сделано, - говорил мой друг, - все уже сказано, все написано. И это прекрасно. Складывать новое из старого - единственное занятие для аристократов духа.
Ошеломленные открывшимся богатством и разморенные простительной теперь ленью, мы закусывали украденным огурцом, не замечая опасности. Между тем нас окружили сухопарые I латыши, вооруженные намотанными на руку; ремнями. •
Чтобы рассеять недоразумение, надо ска- I зать, что латыши пили не меньше нашего, но • всему предпочитали пиво - ведрами. Погуляв, i дрались по-черному - пивными кружками, куда* сыпались выбитые зубы. Это не мешало им лю-* бить цветы, без которых в Риге редко обходи- I лись даже на службе.
Нас спасла умеренность в хищении - и репу-» тация: от русских другого не ждали. Поэтому я* не удивился, узнав треть века спустя, что прези- • дент довоенной Латвии любил повторять: I - Cukas ir musu nakotne.*
- «Свиньи - наше будущее», - скорбно пере-» вел я обидное, думая, что Ульманис имел в виду; русских. Но оказалось, что он и впрямь говорил • про свиней, поставлявших лучший в мире бе- i кон.*
- Свиньи - теперь не те, - печально сказал 1 мне приятель. •
- Русские - тоже, - жизнерадостно возразил** я, обобщая свежие впечатления. I
Все годы разлуки Латвия присутствовала на* дне моего сознания. В перестройку, боясь худ- I шего, Рига виделась русским Гонконгом - за- j пасным островом свободы, на случай, если ее! опять отберут. Потом я прикидывал, не выйдет ли из Балтии Тайваня, поражающего материк экономической предприимчивостью. Вместо этого, пока меня не было, Рига тихо вернулась В Европу.
По родным улицам я гулял со смутным ощущением, что все это я уже видел, но не наяву. В нашем дворе у бывшей помойки стоял «Мерседес» с неукраденными дворниками. Дом, где принимали мучавшую меня в пионерском детстве макулатуру, оказался шедевром ар нуво. Диетическая столовая, где так славно разливалось под столом, торговала всем, что льется, но посетители пили кефир. На месте памятника Ленину стоял невзрачный концептуальный монумент, изображавший мироздание. Супермаркет был норвежским, автозаправка - финской, а в опере пели Вагнера. Зато знакомых книжных магазинов не осталось и в помине. С четвертой попытки я нашел нужную лавку, чтобы с деланой небрежностью спросить: - Есть ли у вас книги Гениса?
- Последняя осталась, - уважительно ответил продавец, вынося «Книгу рекордов Гиннесса» за 10 латов.
Маскируя зависть обидой, я вышел из магазина, бурча про себя - «мещанский рай».
Соотечественники так не считали. Тем бо- I лее что, оказавшись национальным меньший- j ством, они не перестали быть большинством» фактическим. Перебравшись в Европу, Рига " оказалась единственной в ней русским горо- • дом, хотя и не без латышского акцента. В кон- I цертном зале, где в мое время выступал Рос- «тропович, шли гастроли группы «Lesopovals».» Несмотря на латиницу, пели они по-русски -* на фене. Пожалуй, этим, если не считать «ли- • моновцев», и исчерпывался имперский экс- Г порт в Латвию. Даже на вокзале я не нашел; московских газет. «Спроса нет», - извинялся «к