Уэсуги Кэнсин сложил две песни-завещания – одну на китайском, другую на японском языке.
Полная чаша жизни – всего лишь чарка сакэ.
Словно во сне минули все сорок девять лет.
Что звать жизнью, что смертью, мне узнать не дано.
Год уходит за годом – смутных грез череда.
Ни раем, ни адом
меня уже не смутить —
И в лунном сиянье
стою непоколебим,
ни облачка на душе…
Вот как повествует литературный памятник XIV в. «Сказание о великом мире» («Тайхэйки») о смерти камакурских самураев. В нем рассказывается история гибели бесстрашных монахов монастыря Эрин-дзи и дается представление о роли Дзэн в формировании нравственных принципов Бусидо, особенно в плане отношения к смерти.
Так, один из вассалов канцлера Ходзё Такатоки, последнего правителя из рода Ходзё, некий Сиаку Синсакон нюдо, собираясь покончить жизнь самоубийством вслед за своим господином, чья судьба уже была предрешена, призвал старшего сына Сабуродзаэмона и сказал ему: «Камакура обречена – со всех сторон ее окружили враги, и сам я, как верный слуга, намерен разделить участь моего повелителя. Однако ты, сын мой, еще молод, при дворе служил совсем недолго и узы, что связывают тебя с нашим господином, не столь крепки. Ты должен попытаться спастись. Если уцелеешь, станешь монахом и будешь молиться за упокой наших душ. Никто не осудит тебя за это».
Сабуродзаэмон не внял разумному совету отца и ответил так: «Хотя мне и не довелось еще лично послужить господину, но, будучи твоим сыном, я сызмальства был удостоен высочайших милостей и благодеяний. Другое дело, если бы я уже состоял в монашеском сане, но ведь я родился и вырос в семье самурая. Как же могу я покинуть господина в беде и спасти свою жизнь, постригшись в монахи? Свет не видывал большего позора. Если ты собираешься разделить участь господина, то позволь и мне сопровождать тебя в мир иной». Едва закончив речь, юноша вспорол себе живот и испустил дух.
Младший сын Сиро также собрался последовать примеру брата, но Синсакон остановил его: «Не торопись. Соблюдай порядок и по старшинству пропусти вперед меня». Сиро вложил кинжал в ножны и покорно уселся на колени перед отцом, ожидая его распоряжений.
Отец попросил принести ему удобную подушку, сел на нее, скрестив ноги наподобие дзэнского монаха, сосредоточенно растер тушь, обмакнул в нее кисть и написал на листе бумаги предсмертное стихотворение:
Крепко сжимая меч,
готовлюсь рассечь Пустоту —
Ну вот наконец
свежий ветер прохладой дохнул
посреди пожаров и смут…
Закончив, Синсакон совершил сэппуку, как и подобало бесстрашному самураю, а младший сын, облегчая страдания, отсек ему голову в полном согласии с самурайским кодексом чести. Затем Сиро вонзил тот же самый меч себе в живот по самую рукоять и замертво упал наземь.
Другому знаменитому воину по имени Нагасаки Дзиро Такасигэ также довелось стать свидетелем заката и падения рода Ходзё. Он призвал дзэнского мастера, который к тому же наставлял мудрости Дзэн Ходзё Такатоки, и спросил его: «Как должен храбрый воин вести себя в такой момент?» Не задумываясь ни на миг, мастер отвечал: «Вперед, и да поможет тебе твой меч!» Такасигэ все понял. Он бросился в гущу боя и мужественно сражался, пока, израненный и обессиленный, не упал к ногам своего господина Такатоки.
Именно такой дух отваги и самопожертвования воспитывал Дзэн в воинах. Это учение не призывало к дискуссиям о бессмертии души, о добродетели божественного пути и Закона Будды или об этических категориях, но побуждало человека стремиться вперед, к каким бы рациональным или иррациональным выводам он ни пришел. Философию можно оставить любителям интеллектуальных прений. Дзэн зовет действовать, а самое эффективное действие – коль скоро дух исполнен решимостью – идти вперед, не оглядываясь назад. В этом смысле Дзэн поистине может считаться религией профессиональных воинов-самураев.
Одна из идей, дорогих японскому сердцу, – принять смерть исаги-ёку. В некоторых случаях, когда такая характеристика приложима к смерти, люди даже к преступникам относятся снисходительно. Исаги-ёку означает «без страха и упрека», «с чистой совестью», «без раздумий и колебаний», «в полном присутствии духа» и т. д. Японцам претят колебания и проволочки, вызванные страхом смерти, – они предпочитают умирать, как лепестки вишневых цветов, унесенные ветром. Такое отношение к смерти, бесспорно, согласуется с принципами Дзэн-буддизма. Может быть, у японцев и нет никакой особой философии жизни, но зато философия смерти у них определенно имеется, причем ее порой можно принять за обычное безрассудство. Самурайский дух, впитавший идеи Дзэн, получил распространение и в широких народных массах. Даже люди, не проходившие никакой специальной военной подготовки, усвоили этот дух и подчас готовы пожертвовать жизнью за дело, которое они считают достойным того. В войнах, что по разным причинам приходилось вести Японии, это не раз находило подтверждение. Один зарубежный автор, пишущий о японском буддизме, верно заметил, что Дзэн и есть японский характер.
Глава четвертаяДзэн и искусство меча
«Меч – душа самурая». Когда бы ни шла речь о самурае, безразлично, по какому поводу, неизбежно при этом упоминается меч. Если самурай хотел сохранить верность своему призванию и долгу, он обязан был, поднявшись над жизнью и смертью, быть готовым в любой миг пожертвовать собой – либо не дрогнув принять разящий удар клинка, либо обрушить на врага собственный беспощадный меч. Таким образом, меч, будучи тесно связан с жизненными интересами самурая, превратился в символ верности и жертвенности, что со всей очевидностью подтверждается и всеобщим уважением японцев к этому благородному оружию.
Для самурая меч всегда выступал как бы в двух ипостасях. С одной стороны, он призван был уничтожать все, что стоит на пути обладателя меча и противится его воле, а с другой – подавлять непроизвольные эмоции, порожденные инстинктом самосохранения. Первая функция соотносится с духом патриотизма и воинственностью, вторая корреспондирует в религиозном плане с идеями верности и беззаветной самоотдачи. В первом значении меч как бы нес в себе разрушительное начало, олицетворяя грубую, подчас злобную, демоническую силу. Вот почему вторая функция меча должна была уравновешивать разрушительную мощь идеалами гуманности. Владелец меча, наделенный совестью, трезвым разумом и возвышенным духом, должен был запечатлеть в сердце истинное предназначение меча, чтобы суметь обратить грозную сталь против вселенского зла. И тогда меч становился оружием в борьбе против сил, преграждающих путь миру, справедливости, прогрессу и гуманности. Он являлся защитником всего, несущего миру духовное обновление и гармонию. Он служил воплощением жизни, а не смерти.
Дзэн говорит нам о существовании меча жизни и меча смерти. Лишь великий мастер, постигший суть учения, знает, который из них когда пускать в ход. Бодхисаттва Маньчжушри сжимает в правой руке меч, а в левой – буддийскую сутру. Чисто внешне он напоминает пророка Магомета, но священный меч Маньчжушри предназначен не для убийства живых тварей, а для искоренения человеческих пороков – жадности, гнева и глупости. Меч направлен внутрь природы человеческой, ибо когда цель достигнута, то и внешний мир – отражение нашего внутреннего мира, должен освободиться от жадности, гнева и глупости. Ачала (Фудо Мёо) также держит меч, чтобы покарать нечестивцев, сошедших с предначертанного Буддой праведного пути. Маньчжушри воплощает позитивное начало, Ачала – негативное. Гнев Ачалы дышит огнем, и не будет ему успокоения, пока не превратится в пепел последний оплот врага – только тогда Фудо Мёо обретет истинный свой облик и снова превратится в Будду Вайрочану, чьим слугой и одновременно чьей аватарой он пребывает. Между тем Вайрочана всюду изображается без меча: он сам есть Меч, заключающий в себе мириады миров.
Вот характерный пример дзэнского мондо на тему «единый Меч». Кусуноки Масасигэ (1294–1336), перед тем как выступить против превосходящих сил Асикага Такаудзи в битве при Минатогава, посетил дзэнский монастырь в провинции Хёго и обратился с вопросом к наставнику: «Как подобает вести себя человеку, который стоит на распутье между жизнью и смертью?» Монах ответил: «Отруби две головы, порождающие сомненья, и пусть единый Меч вонзается в небеса!» Этот идеальный единый Меч – не меч жизни, не меч смерти, но Меч, из которого возникает весь наш дуальный мир с его бесчисленными сомнениями – сам Будда Вайрочана. Если овладеешь им, всегда будешь знать, что делать на распутье.
Этот Меч представляет всю силу, всю целеустремленность религиозной интуиции, которая в отличие от интеллекта не делится на части, не дробится, создавая на собственном пути искусственные препоны. Она движется вперед, не оглядываясь назад и не озираясь по сторонам. Вспомним притчу Чжуан-цзы о ноже мясника, который разрезает хрящи, словно те уже были заранее готовы к расчленению. Как говорил Чжуан-цзы, если хрящи и суставы разъединяются сами, то и нож после многих лет употребления остается острым, будто бы он только что вышел из рук точильщика. Единый Меч Бытия никогда не затупится, непрестанно карая многих и многих жертв своекорыстия.
Немалую роль играет меч и в ритуале Синто, хотя здесь, я полагаю, его духовная значимость не столь велика, как в буддизме. В синтоизме проглядывает явная близость к культу сил природы. Меч выступает не столько символом, сколько объектом поклонения, наделенным каким-то сверхъестественным могуществом. Во времена средневековья среди самураев было распространено некое поклонение мечу, хотя сейчас трудно сказать, чем именно они руководствовались. Во всяком случае, к мечу всегда относились с большим почтением: в час кончины самурая меч клали у ложа усопшего; если в семье рождался мальчик, меч становился украшением комнаты. Смысл этих действий был в том, чтобы оградить помещение от злых духов, которые могли бы повредить уходящему из мира или, наоборот, приходящему в мир. Налицо пережиток анимистического мышления, породившего идею «священного меча».