В ваби эстетизм сливается воедино с моралью и духовностью. Вот почему старые мастера называли чайную церемонию самой жизнью, а не способом получения удовольствия, сколь бы утонченным ни выглядел ритуал. Дзэн тесно связан с культом чая. Большинство старых мастеров с усердием изучали Дзэн и все свои достижения в практике Дзэн стремились приложить к любимому делу – тяною.
Религию подчас можно охарактеризовать как путь избавления от банальности мирской жизни. Ученые могут возразить мне, утверждая, что цель религии – не уход от жизни, а поиск Абсолюта в вечном стремлении превзойти условности обыденного бытия. И все же в практическом плане это именно уход, бегство от действительности, позволяющее человеку немного перевести дух и восстановить силы. Дзэн как духовное учение предназначен для того же – его трансцендентальное выражение, труднодоступность для неискушенного ума заставили мастеров, изучавших Дзэн, изобрести способ практического приложения своих познаний в форме чайной церемонии. В значительной мере тем самым они давали выход и своим эстетическим устремлениям.
Прочитав такое объяснение, читатели могут прийти к выводу, что ваби есть категория негативная и все ее радости хороши только для тех, кто в реальной жизни остался неудачником. В известном смысле это так. Но кто из нас настолько здоров, что никогда в жизни не испытал нужды в лекарстве или бодрящем напитке? К тому же всем нам суждено когда-нибудь отойти в мир иной. Психологи могли бы привести немало поучительных историй, когда физически и психически здоровые деловые люди, уйдя на покой, вдруг в одночасье угасают. Почему так происходит? Да потому, что они не научились создавать резервные запасы энергии – пока у них была работа, они ни на минуту не задумывались о возможности уйти на покой, в отставку.
В годы междоусобных смут самураи, день и ночь занятые своим воинским ремеслом, понимали, что невозможно быть постоянно начеку, не давая нервам ни минуты покоя, что необходима хоть какая-то возможность отдыха и переключения. Чайная церемония давала им такую возможность. На какое-то время они могли удалиться в укромный уголок подсознания, воплощенный в символическом образе крошечного чайного домика. Выходя оттуда, они чувствовали себя не только отдохнувшими душой и телом, но и сознавали, вероятно, что дух обогатился более долговечными ценностями, чем те, что можно обрести в битве.
Саби проявляется и в искусстве ландшафтной архитектуре или садов, и в чайной церемонии, и в литературе. Однако здесь мы коснемся только литературы, и в частности такой специфической области, как семнадцатисложные трехстишия хайку. Эти миниатюрные стихотворения считаются одним из наиболее самобытных творений японского поэтического гения. Бурно развиваясь в период Токугава, лирика хайку достигла вершины в творчестве великого Басё (1643–1694).
Поэт-странник, всей душой стремившийся к слиянию с Природой, Басё стал подлинным воплощением национального духа, сугубо японского художественного мышления. Вся жизнь Басё прошла в путешествиях. Он исходил Японию из конца в конец – к счастью, в ту пору еще не было железных дорог. Современная техника и бытовые удобства не слишком благоприятствуют развитию поэзии. Владеющая нынешним поколением страсть к научному анализу срывает с окружающего покров тайны, но поэзия, тем более поэзия хайку, без тайны существовать не может. Беда с наукой в том, что она не оставляет места неопределенности, игре воображения, стремясь обнажить и выставить напоказ сокровенную суть вещей. Где правит наука, там кончается фантазия и воображение отступает на задний план.
Все мы вынуждены ежедневно иметь дело с голыми фактами, отчего дух постепенно окостеневает, теряет чувствительность. Но там, где нет мягкости, душевной чуткости, поэзия не живет. Могут ли пышно зеленеть травы и деревья посреди знойных песков? Во времена Басё жизнь была еще не столь прозаична, не столь заполнена суетными заботами. Соломенная шляпа, посох да холщовая сумка – вот и все, что требовалось поэту для того, чтобы бродить по дорогам Японии, переходя от деревушки к деревушке, останавливаясь там, где что-либо могло его заинтересовать, и наслаждаясь разнообразными впечатлениями, большей частью, видимо, впечатлениями от долгого, трудного и небезопасного пути. Когда путешествие становится слишком легким и удобным, утрачивается его духовная наполненность.
Пусть это покажется немного сентиментальным, но некое чувство одиночества, рождающееся в странствиях, заставляет человека размышлять о смысле жизни – ведь жизнь в конце концов тоже всего лишь путь, странствие из неизвестности в неизвестность. Отпущенный нам срок в шестьдесят, семьдесят или восемьдесят лет позволяет лишь при должном старании слегка приподнять завесу Тайны. Тот же, кто стремится прожить всю свою недолгую жизнь безбедно, не зная забот и волнений, лишает себя великого чувства Вечного Одиночества.
Непреодолимую страсть Басё к путешествиям прекрасно живописует его предисловие к лирическому дневнику «По тропинкам Севера» («Оку-но хосомити», 1694):
«Дни и месяцы – лишь странники, гостящие у сотен поколений; странники и времена года, что приходят и вновь уходят. Те люди, что проводят всю жизнь на кораблях или встречают старость, ведя под уздцы лошадей, вечно в пути; дорога стала им домом. Немало мужей древности умерло в странствиях.
Уж и не помню, когда овладело мною сильнейшее стремление к бродячей жизни, желание уподобить судьбу свою одинокому облаку, что плывет вдаль по воле ветра. Проведя некоторое время на морском побережье, я с прошлой осени поселился в полуразвалившейся хижине у реки. После того как выметена была прочь паутина, приют мой стал хотя бы отчасти пригоден для жилья.
Однако, когда год подошел к концу, неугомонный дух странствий снова напомнил о себе. Меня словно преследовала какая-то сверхъестественная сила, чьему соблазну я не в состоянии был противиться. Мною овладела идея посетить грядущей весной, когда небеса окутаны дымкой, пограничную область Сиракава. Сердце мое лишилось покоя. Срочно наложил я на обмотки заплаты, подновил свежей соломой дорожную шляпу, полынными прижиганиями подлечил ноги. Наконец, оставив хижину на попечение друга, я отправился в путешествие на Север за лунным светом, с которым вскоре должен был я повстречаться в Мацусиме».
Предшественником Басё был Сайгё (1118–1190) – другой поэт-странник, живший в эпоху Камакура. Отказавшись от карьеры придворного самурая, он целиком посвятил жизнь путешествиям и сложению стихов. Сайгё был буддийским монахом. Тому, кто бывал в Японии, возможно, доводилось видеть популярную картину – одинокий монах в дорожном одеянии созерцает гору Фудзи. К сожалению, не помню имени художника. Картина пробуждает немало дум, в особенности о тайне одиночества человека в мире, об извечной обособленности человеческой жизни. Но чувство это далеко от ощущения потерянности, неприкаянности, от давящего сознания собственной никчемности – оно сродни постижению таинства Абсолюта.
Дым над Фудзи-горой —
по ветру стелется, вьется
и уносится вдаль.
Кто узнает, куда вслед за ветром
устремляются мои думы?.. —
говорится в знаменитой танка Сайгё.
Басё не был монахом, но всю жизнь оставался ревностным последователем Дзэн-буддизма. Осенью, когда начинает сеять холодный дождь, вся Природа служит воплощением идеи Вечного Одиночества. Оголяются деревья, суровый и неприветливый облик приобретают горы, ручьи кажутся еще прозрачней, и вечером, когда уставшие от дневных забот птицы тянутся к родным гнездам, одинокий странник объят раздумьем о судьбах человеческих. Его настроение созвучно природе. И вот Басё слагает трехстишие:
Путешественник —
так отныне нарекусь.
Осенние дожди…
Далеко не все мы склонны к аскетизму, но, наверное, в каждом из нас живет подсознательное стремление проникнуть за грань земного бытия, туда, где душа может в покое осмыслить свою участь и свое истинное предназначение.
Когда Басё еще изучал Дзэн под руководством мастера Буттё, наставник однажды посетил его и спросил:
– Как ты поживаешь в последнее время?
– После недавнего дождя мох стал еще зеленее, – ответствовал Басё.
– Какой же Закон Будды важнее зелени мха? – продолжал Буттё.
Этот старый пруд!
В воду прыгнула лягушка —
одинокий всплеск…
Так ответил Басё, положив, согласно легенде, начало новой эпохе в истории хайку. До Басё хайку были в основном лишь игрой слов и не имели связи с реальной жизнью. Мастер задал поэту вопрос: что есть высшая истина, которая важнее всех частностей мира, и Басё в поисках ответа обратил внимание на прыгнувшую в пруд лягушку. Плеск воды нарушил безмятежное спокойствие. И вот уже постигнут источник жизни, а художник, сидя перед домом, следит за сменой своих душевных состояний, которые корреспондируют с миром, находящимся в вечном обновлении и становлении. Результатом этого процесса и будет явленное нам трехстишие из семнадцати слогов. Басё был поэтом Вечного Одиночества:
Оголенная ветвь —
на ней примостилась ворона.
Вечер осенний…
Простота формы не всегда предполагает тривиальность содержания. Великая Запредельность улавливается в образе одиноко сидящей на мертвой ветке вороны. Все на свете рождается из бездны Таинства, и через любой предмет мы можем заглянуть в эту бездну. Вовсе не нужно сочинять поэму из многих сотен строк, чтобы дать выход тому чувству, которое пробуждает в нас созерцание бездны. Когда чувства достигают высшей точки, мы немеем, мы храним молчание, потому что слова здесь бессильны. Даже семнадцати слогов иногда бывает слишком много для передачи чувств. Японские поэты и художники, находящиеся под влиянием Дзэн, всегда предпочитают использовать минимальное количество слов и минимальное количество мазков кисти. Слишком полное самовыражение не оставляет места для домысливания, а суггестивность и есть секрет японского искусства.