Дзэн аскетичен в тех случаях, когда ему отводится роль морально-этической доктрины, отстаивающей простоту во всех проявлениях жизни. Есть в ней и элементы стоицизма, привнесенные самурайством. Простота и суровость жизни камакурской самурайской знати в XIII в., в эпоху правления регентов Ходзё, без сомнения, обязаны своим происхождением влиянию Дзэн. Отвага и неукротимый дух Ходзё Токимунэ (1251–1284), без которого история Японии могла бы принять совсем иной оборот, были подкреплены дзэнской практикой. По приглашению Ходзё чаньские (дзэнские) мастера из Срединной империи нашли приют на Японских островах. Ходзё Токиёри (1227–1263), отец Токимунэ, также был приверженцем Дзэн. Не случайно он направил сына на обучение в дзэнские монастыри, где тот прошел основательный курс моральной и психологической подготовки, что позволило ему впоследствии стать одной из крупнейших фигур в истории Японии.
В Дзэн мы видим китайский прагматизм, прочно спаянный с индийской метафизикой, полной возвышенных раздумий и суждений. Весьма маловероятно, чтобы Дзэн мог найти в Японии столь плодородную почву и достичь такого уровня конгениальности, если бы не это слияние двух совершеннейших видов восточной культуры. Проникновение Дзэн в Японию пришлось на самое удачное время в истории страны, когда старые школы буддизма в Наре и Киото уже явственно обнаружили свою неспособность направлять развитие новой эры духовности. Большой удачей для секты, определившей ее дальнейшую судьбу, было и то, что на начальном этапе существования Дзэн в Японии его активнейшими сторонниками и покровителями стали такие способные ученики, как Токиёри и Токимунэ. Думаю, что в дальнейшем японцы, ставшие ныне бурно развивающейся нацией Дальнего Востока, сумеют оценить все значение эпохи Камакура, выдающимся представителем которой был Ходзё Токимунэ, а также понять значение Дзэн для того периода как важнейшего конструирующего элемента национального характера. Пока еще большинство моих соотечественников далеки от правильного понимания духовной значимости того времени для истории страны и народа.
Что можно считать наиболее типичной особенностью дзэнского аскетизма применительно к такому качеству, как любовь к природе? Вероятно, следует назвать потребность воздать природе всю ту дань уважения, которую она заслуживает.
Природа рассматривается не как объект «завоевания», который нужно любой ценой покорить, поставить на службу человеку, а как друг, как «ближний», несущий в себе, подобно любому из нас, частицу божества, «сущность Будды». Дзэн призывает нас видеть в природе могущественного доброжелателя и покровителя, живущего по тем же внутренним законам, что и человек, всегда готового пойти навстречу нашим устремлениям, если они благородны и оправданны. Природа ни в коем случае не может быть врагом, угрожающим человеку, некоей буйной и свирепой силой, готовой сокрушить нас, если мы прежде не сокрушим ее, не укротим и не заставим нам служить.
Дзэнский аскетизм не сводится к обузданию или искоренению страстей, желаний, инстинктов. Важнейшее его требование: уважать природу, избегать всякого насилия над ней – будь то наша собственная природа или же окружающий нас мир. Самоистязание, умерщвление плоти столь же неправомерны по отношению к себе самому, как и идея корыстного и безоглядного использования природных богатств. Таким образом, концепция дзэнского аскетизма ничуть не сродни современным прагматическим, грубо материалистическим тенденциям в науке, промышленности, коммерции, опирающимся на новомодные идейные течения.
Дзэн ставит перед человеком задачу относиться к природе с уважением, любить ее и жить своей естественной жизнью, признавая единство с природой – пусть не в математическом выражении, но в том смысле, что природа живет в нас, а мы – в природе. Вот почему дзэнский аскетизм и проповедует простоту, суровость, строгость, мужественность, целеустремленность, отказываясь от использования природы в корыстных интересах.
Некоторые опасаются, что аскетизм приведет к снижению их жизненного уровня. На это можно возразить лишь то, что все сокровища мира не стоят потерянной души. Разве во имя поддержания или улучшения своего драгоценного уровня жизни люди во всем мире не вовлечены в бесконечные военные приготовления? Если такое положение сохранится, нет никаких сомнений, что в конечном счете мы уничтожим друг друга, причем не в локальном, а в глобальном, международном масштабе. Не лучше ли вместо чисто материального уровня жизни заботиться об улучшении качества нашей жизни? Пусть это трюизм, но никогда еще в истории не было такой нужды в громогласном повторении трюизмов, как в наше время, проникнутое алчностью, завистью и агрессивностью. Мы, приверженцы Дзэн, должны сейчас особенно решительно отстаивать идею аскетизма.
Эстетический аспект Дзэн-буддизма тесно соотносится с концепцией дзэнского аскетизма, когда речь идет о снятии личностного начала, слиянии субъекта и объекта в Едином, в Абсолюте, в Пустоте (шуньята). Само это утверждение довольно странно, однако оно представляет собой фундамент, основу доктрины Дзэн, и потому различные его модификации встречаются повсеместно в дзэнской литературе. Многие специалисты с переменным успехом пытались дать ему философское обоснование. Такая задача, безусловно, требует упорной и напряженной работы мысли, но и сама попытка осмысления подобного феномена чревата серьезными ошибками в толковании смысла дзэнской практики. По этой причине, как уже отмечалось, Дзэн избегает абстрактных суждений и концептуального резонерства. Дзэнские литературные памятники в подавляющем большинстве представляют собой бесконечную цепочку цитат и извлечений из так называемых «анекдотов», «случаев» (яп. иннэн) либо «диалогов» (яп. мондо). Для не посвященных в тайны дзэнского мышления все эти собрания притч остаются непролазной чащобой, сплошными зарослями колючего кустарника. Тем не менее дзэнские мастера не идут ни на какие уступки: они настаивают на том, что у них особый способ самовыражения, считают, что разбираются в этом лучше других, – и имеют право так считать, поскольку их практика, сама природа их опыта играют определяющую роль в типичном для них методе общения, в выработке поведенческих норм. Чтобы мои слова не выглядели умышленным сгущением красок и нагнетанием атмосферы загадочности, я позволю себе привести один мондо, иллюстрирующий эстетические принципы Дзэн.
Однажды Рикко (Лу Гэн), высокопоставленный правительственный чиновник эпохи Тан, в беседе с дзэнским мастером Нансэном (Нань Цюань, 748–834) процитировал стихи Содзё (Сэн Чжао, 384–414), ученого монаха-философа:
Небо, Земля
со мною одного корня.
Тьма вещей
со мною одной природы, —
и заключил: «Не правда ли, великолепно сказано?»
Нансэн указал гостю на цветущий куст в саду и промолвил: «Люди видят цветы будто бы во сне».
Этот диалог наглядно передает эстетическое отношение Дзэн к объектам живой природы. Ведь большинство людей просто не знает, как любоваться цветами: они не могут приблизиться к цветам, уловить их дух и потому видят цветы «будто бы во сне». Обладатель отчужден от объекта обладания, между ними непреодолимая пропасть, и для обладателя невозможно вступить во внутреннее соприкосновение с предметом. Реальные цветы, какими мы их находим в действительности, остаются недоступны для тех, кто зрит их красоту. Если небо, земля и вся тьма вещей, что между ними, происходят от единого корня, от того же, что вы и я, то нужно суметь выявить и крепко ухватить этот корень, испытать его на деле. Именно такой живой опыт, непосредственное восприятие и проявились в этот миг, когда цветок своей естественной прелестью воззвал к эстетическому чувству Нансэна. То, что мы называем любовью японцев к природе, соотносится с Дзэн в том случае, когда мы приходим к непредвзятой, спонтанной оценке красоты, обусловленной естественностью всей нашей жизни.
При всем том нужно помнить, что самого по себе осознания великого Единства недостаточно для верного понимания природы, хотя чувство Единого, бесспорно, и создает базу для сентиментализма японцев в их бесконечном «природолюбии», помогает им глубже проникнуть в святая святых эстетического самосознания. Иначе говоря, сентиментализм предстает здесь как бы в очищенном виде. Но любовь возможна лишь в мире множества объектов, там, где есть разнообразие, и замечание Нансэна выглядит плоским в мире сплошных тождеств. Действительно, люди часто живут, словно во сне, не в силах узреть истинную основу бытия. Для эстетического восприятия природы необходимо наличие баланса единства и множественности, слияние личности человека с «тьмой вещей», согласно философии Аватамсака.
У Теннисона есть такие строки:
О маленький цветок! Когда б я только мог
Постичь тебя – твой корень, стебель, венчик, —
Я знал бы, что есть человек и что есть Бог.
Красоту цветущего вьюнка на покрытой трещинами каменной стене можно по-настоящему оценить лишь в соотнесении с первопричиной бытия. Само собой разумеется, что речь идет не о философском, концептуальном соотнесении, а о том способе, который предлагает нам Дзэн. Здесь нужен не пантеистический и не квиетистский подход, а жизненная, «живая» оценка природы, которую с таким блеском демонстрируют Нансэн и его последователи. Чтобы вести себя таким образом и по заслугам воздать Нансэну, нужно сначала поприветствовать Рикко и проникнуться к нему дружескими чувствами – только так можно осознать всю значимость реплики Нансэна. Впервые красота увиденного им цветка отразилась в зеркале человеческой души.
Эстетическое восприятие природы всегда предполагает наличие элемента религиозности. Под «религиозностью» я имею в виду некую «надмирность», «потусторонность», умение подняться над миром относительных величин, где мы бесконечно сталкиваемся со всевозможными препонами и ограничениями. Физические и психологические препоны и ограничения, подстерегающие нас на каждом шагу, не дают нашему эстетическому чувству свободно устремиться к объекту созерцания. Красоту можно по-настоящему ощутить лишь тогда, когда располагаешь свободой движения и свободой выражения. Красота не в форме, но в том значении, скрытом смысле, который она содержит, а почувствовать скрытый смысл предмета можно лишь тогда, когда «созерцатель» всем своим существом погружается в созерцаемое, живет и движется вместе с ним. Такое возможно лишь для человека, постигшего «высший мир», где не действуют взаимоисключающие оппозиции, которыми заполнена наша повседневность, или, скорее, когда обыденные взаимоисключающие оппозиции органично входят, как они есть, в бытие высшего порядка. И здесь эстетика сливается с религией в одно целое.