Вместо ответа Тёса пнул собеседника и сбил его с ног. Кёдзан, смиренно поднявшись с земли, заметил: «Брат мой, воистину ты подобен тигру». Когда тигр или златошерстый лев издает рык, призрачный «единый дух», столь ценимый схоластами, исчезает вместе с иллюзорным «спокойствием».
Странная, но вполне жизненная сцена, разыгранная двумя дзэнскими поэтами, которые, теоретически, должны были бы вкушать безмятежное спокойствие лунного вечера, заставляет еще раз задуматься о значении Дзэн в плане его влияния на восприятие природы. Что, собственно, в приведенном эпизоде волнует и будоражит обоих, казалось бы, склонных к задумчивой созерцательности монахов?
Дзэнская эпистемология не будет прибегать к посредничеству разного рода идей и концепций. Если хотите постич Дзэн, постигайте непосредственно и решительно, без колебаний и оглядок: пока вы медлите, интересующий вас объект улетучится. Мгновенное и непосредственное постижение истины составляет важнейшую особенность учения Дзэн.
Если древние греки учили, как логически мыслить, христианство – во что верить, то Дзэн учит выходить за пределы логики и не мешкать даже тогда, когда сталкиваешься с «тем, что недоступно зрению». Дзэнская позиция сводится к выявлению абсолютной истины, которую никакой дуализм ни в какой форме постичь не в силах. Логика начинается с разделения на субъект и объект, вера проводит различие между видимым и невидимым. Западное мышление не может избавиться от извечной дилеммы: это или то, разум или вера, человек или Бог и т. п. В Дзэн всякое искусственное деление отбрасывается как мешающее нашему внутреннему взору в постижении природы жизни, сути вещей. Дзэн вводит нас в царство Пустоты, где нет места концептуальным построениям, где растут деревья без корней и по всей земле проносится освежающий ветер.
Приведенные пояснения способствуют пониманию дзэнских принципов отношения к природе. Дзэн видит и ценит в природе не «тождественность» с человеком и не «вечное спокойствие». Ведь сама природа всегда в движении, ей чужд застой; чтобы любить природу, нужно улавливать ее движение и стараться запечатлеть его в эстетическом переживании. Искать спокойствия – значит убивать природу, пытаться остановить ее пульсацию и обнять ее хладный труп. Проповедующие «спокойствие» исповедуют культ абстракции и смерти. В нем нет ничего от любви. «Отождествление» также является статическим состоянием и определенно ассоциируется со смертью. Умирая, мы возвращаемся в прах, из которого вышли, и приходим тем самым к «отождествлению» с землей. Стоит ли стремиться к такому отождествлению? Нужно разрушить все искусственные барьеры между природой и нами, ибо, только когда они исчезнут, мы сможем заглянуть в самое сердце природы, жить с ней одной жизнью, что и составляет подлинный смысл любви. А для этого нужно решительно сломать и сжечь все концептуальные подмостки.
Когда говорится о «прозрачности» в Дзэн, имеется в виду как раз такое очищение, тщательная полировка зеркала нашего духа. Однако в действительности зеркало никогда не было затуманено, и нет необходимости его протирать. Всю операцию по протиранию зеркала мы вынуждены предпринять, только чтобы покончить с такими неверными понятиями, как «отождествление», «спокойствие», «единый дух», «эгоистические помыслы» и т. п.
В таком толковании некоторые могут счесть Дзэн разновидностью стихийного мистицизма и философского интуитивизма, религией, проповедующей стоическую простоту и скромность. Чем бы Дзэн ни был на самом деле, он, несомненно, дает широкое и полное представление о мире, ибо царство Дзэн простирается до крайних пределов Вселенной – и за них. Дзэн проникает внутренним взором в самые недра реальности, в нем звучат отголоски самых откровенных глубин бытия. Дзэн открывает наилучшие способы восприятия истинной красоты, поскольку он живет в самом теле красоты, известном как «золотое тело Будды» с тридцатью двумя главными и восемью второстепенными признаками сверхчеловеческих свойств. Таковы основы любви японцев к природе, которая всякий раз с новой силой обнаруживает себя в соприкосновении с реальностью.
Глава десятаяЖизнь «в простоте»
Любовь к природе, искони присущую японскому народу, без сомнения, можно считать неким врожденным эстетическим чутьем, чувством прекрасного. Но восприятие красоты в основе своей всегда религиозно – не будучи религиозным, человек не сможет постичь подлинную красоту и насладиться ею. Никто не станет отрицать, что Дзэн дал мощный импульс развитию извечной способности японцев к восприятию природы, не только изощрив эту способность до предела, но и придав ей метафизическую, религиозную основу. Если когда-то, в давние времена, японцы лишь наивно тянулись к красоте окружающей природы и наделяли ее духовной жизнью, подобно первобытным племенам, которые рассматривают даже неодушевленные предметы со своей, анимистической точки зрения, то от буддизма, в первую очередь Дзэн-буддизма, эстетическое и религиозное мироощущение нации получило новый энергетический заряд. Причем осуществлялась эта «энергетическая подпитка» в форме разработанного морально-эстетического учения и одновременно посредством духовной интуиции высочайшей пробы.
Представим же себе, что белоснежный пик Фудзи вздымается ввысь из Пустоты; что сосны, обрамляющие монастырский дворик, вечно зелены, так как растут они «без корней» и «без тени»; что дождь, барабанящий по кровле моей хижины, доносит эхо былых дней, когда о том же шуме дождевых капель слагали стихи Сэттё и Кёсэй, Сайгё и Догэн. Нынче вечером та же луна, что освещала убогую обитель Кандзана, лачугу двух стариков из драмы «Дождь и луна», заглядывает и к вам, в комфортабельный номер современного отеля. Мне могут возразить, что мир всегда остается тем же – с Дзэн или без Дзэн. Да, но я торжественно заявляю, что каждый раз, когда Дзэн выглядывает из своего ветхого приюта под соломенной крышей, рождается новая вселенная. Пусть это звучит мистическим откровением, но без должного осознания моей мысли не было бы написано ни единой страницы истории японской поэзии, искусства, ремесел. Не только история искусств, но и история японской морали, духовной жизни японцев потеряла бы глубинный смысл, будучи отделена от дзэнского мировоззренческого комплекса. К тому же народ Японии, по всей вероятности, оказался бы не в силах выдержать невиданный натиск научно-технического и экономического прогресса цивилизации.
Мне хотелось бы показать, как проявляется дух Дзэн, на примере жизни Рёкана (1758–1831), скромного монаха-отшельника, большую часть жизни проведшего в отдаленной провинции Этиго. То, что Рёкан был монахом, нисколько не опровергает моего утверждения о сильнейшем влиянии Дзэн-буддизма на сознание широких народных масс. Наоборот, все те, с кем Рёкану довелось общаться, единодушно одобряли его образ жизни, находили его достойным бесконечного уважения. Чтобы понять, куда дует ветер, достаточно взглянуть на одну травинку. Узнав получше, кто такой Рёкан, мы тем самым проникаем в сердца сотен тысяч японцев.
Рёкан принадлежал к буддийской секте Сото, одной из двух магистральных ветвей Дзэн, прочно укоренившихся в Японии. Свою хижину он построил на севере Хонсю, главного острова архипелага, у побережья Японского моря. С точки зрения обывателя, Рёкан был «большим глупцом», чудаком. Ему всегда не хватало того самого здравого смысла, которым в избытке обладают люди заурядные. Тем не менее жители соседней деревушки любили и уважали своего «чудака». С его появлением немедленно прекращались все ссоры и дрязги, которые так часто омрачают повседневную жизнь.
Рёкан был замечательным поэтом, писавшим стихи на японском и китайском, а также прекрасным каллиграфом. Не только любители из провинции, но и горожане охотились за его автографами, изобретая всевозможные благовидные предлоги, чтобы получить желаемое.
Действительно, он был чудак, эксцентрик, «великий глупец». Не случайно это прозвище стало и его литературным псевдонимом. Сердце Рёкана всегда было открыто, душа распахнута навстречу природе и людям. Он был сама Любовь, само Милосердие – истинное воплощение бодхисаттвы Каннон. Однажды в уединенный приют отшельника на склоне горы Куками забрался вор. Должно быть, вор был чужаком в тех местах, иначе он, конечно, едва ли решился бы покуситься на бедную лачугу монаха. Видя, что в доме взять нечего, грабитель очень огорчился. Это зрелище так тронуло сердце хозяина, что он снял с себя одежду и отдал незваному гостю. Схватив предложенное рубище, вор поспешно удалился. Только луна сквозь открытые жалюзи ярким сиянием наполняла комнатушку, и тогда в Рёкане заговорил поэт:
Вору не удалось
унести ночное светило
И снова луна
сквозь окошко струит сиянье,
так чиста, ясна и прозрачна!..
Вот еще одно пятистишие «Великого Глупца», сложенное в сходных обстоятельствах:
Я, раздумьем объят,
внемлю шуму начавшейся бури —
Где сквозь холод и мрак
этой зимней ночью влачится
Одинокий заблудший путник?..
Эта танка родилась после того, как хижину человеколюбивого отшельника посетил другой незадачливый грабитель. Надо думать, что Рёкан и сам страдал ночью от холода в своем ветхом жилище, но тем не менее сопереживал бедняге вору, бредущему сквозь мглу.
Рёкан был щедр и к нищим. Он сам ходил просить подаяния, но, возвращаясь домой, мог все раздать менее удачливым собратьям, которых встречал на пути. Об этом говорит и его танка:
Если б ряса моя,
неказистая черная ряса,
так была широка,
Я бы смог всех сирых и нищих
обогреть, укрыв рукавами…
Рёкан всегда довольствовался малым, желания его были крайне ограниченны. Однажды поэта в его хижине посетил знатный даймё и предложил переехать к нему в соседний город, обещая благочестивому отшельнику построить для него в городе новый храм. Рёкан промолчал, а когда гость стал вежливо, но настойчиво добиваться ответа, взял кисть и написал на полоске бумаги: