Для огня в очаге
дает мне топливо ветер,
Что ни день принося
ворох палых, увядших листьев
Прямо к двери хижины горной…
Иными словами, он не захотел променять свою свободу на службу у феодального властителя.
Видя в бедности свое благословение, Рёкан стал подлинным трубадуром нищеты. Его произведения, особенно канси (стихи на китайском), вновь и вновь воспевают радости и печали убогой горной хижины. Судя по всему, он был страстным поклонником Хань Шаня, с чьими стихами поэзия Рёкана зачастую созвучна по духу. Вот одно из таких стихотворений, посвященных теме бедности:
Словно лист банана под ветром,
на полоски жизнь моя рвется.
Собираю для пропитанья
близ тропинки коренья, травы,
Приношу бамбук и солому,
чтоб чинить дырявую кровлю.
Под луной всю ночь до рассвета
в созерцанье сижу, в раздумье —
Снова, залюбовавшись цветами,
позабыл домой возвратиться.
Вот к такой бестолковой жизни
я пришел, сам того не заметив,
С той поры, как познал впервые
дух Ученья в буддийской общине.
Какие же уроки почерпнул Рёкан в буддизме? Некоторые из них он также запечатлел в стихах:
Прошлое миновало,
грядущее не наступило,
А того, что меж ними, —
настоящего – не существует.
Все меняется в мире,
ни в чем не найти опоры.
Столько имен, названий
рождается произвольно.
Что же в праздном безделье
растрачивать годы жизни?..
Нет резона держаться
за обветшавшие догмы,
Нет нужды поклоняться
новомодным причудам.
Сердцем правды взыскуя,
сердце стремись постигнуть.
Поиск и размышленье,
размышленье и поиск.
Лишь пройдя до предела
все дороги исканий,
Ты поймешь, что неверно,
скверно прожил на свете…
Строки стихотворения доказывают, что Рёкан долгие годы отдал изучению буддизма, прежде чем избрать путь «дурацкой» жизни в предвечном потоке кармы.
Откуда берется жизнь,
куда исчезает?
Одиноко сижу в тиши,
предавшись раздумьям.
Все гадаю, куда и как,
зачем и откуда.
Вот и в бренной жизни моей
чреда изменений —
Отражение Пустоты
в зерцале кармы. Дни и годы летят, летят —
что делать с ними?
Я, покорен карме, во всем
нахожу отраду…
Каков же практический результат философии, исповедующей «ничегонезнание», предоставляющей карме самой свершать свой ход без постороннего вмешательства? Короче говоря, чем же была жизнь Рёкана, основанная на абсолютной пассивности и зависимости от Пустоты? Его лачуга, крытая соломой, была поистине образцом непритязательности. Поэт называл свою обитель Гогоан, то есть хижина «Мерка риса». Мерка «Того» составляет половину «сё» (менее одной кварты) – этим количеством определялся минимальный рисовый паек на день для взрослого человека.
Хижина моя
под названием «Мерка риса»
Колокол большой
напоминает с виду
И стоит в лесу
под сводами криптомерий.
Стены изнутри
испещрены стихами.
Котелок порой
покрывается слоем пыли.
Дым над очагом
зачастую не вьется вовсе.
Одинокий гость —
старик с Восточного склона
В полнолуние
изредка постучится…
Все не мог я заснуть
той погожей ночью осенней —
Встал и вышел во мглу,
прихватив неизменный посох.
Верещали сверчки
под осколками черепицы,
И шуршала листва,
облетая с дрожащих веток.
Из далеких лощин
доносилось ручьев журчанье.
Не спешила луна
подниматься над горной кручей.
Будто все так сошлось,
чтоб повергнуть меня в раздумье.
Миновали часы —
пропиталось платье росою…
Этот апостол бедности и одиночества или, быть может, правильнее было бы назвать его великим стихийным мистиком – всем сердцем любил природу, мир животных и рыб, насекомых и растений. В его стихах часто встречаются упоминания о бамбуке – вокруг дома поэта росла бамбуковая роща. Надо полагать, что Рёкан с удовольствием употреблял молодые ростки бамбука в пищу, но, кроме того, он ценил бамбуковые побеги и за другие качества: за их силу и прямизну, за их свойство круглый год сохранять свежую зелень. Корни бамбука крепко держатся за землю, меж тем как полые коленца ствола символизируют вселенскую Пустоту. Рёкану нравился мужественный характер бамбука. Легенда гласит, что однажды росток бамбука пробился сквозь земляной пол его жилища и стал тянуться вверх. Гостеприимный хозяин с интересом наблюдал за поведением гостя, а когда бамбуку стало тесно в доме, он начал разбирать крышу, чтобы выпустить на свободу пришельца. Но дело в том, что отверстие в крыше Рёкан попытался проделать при помощи свечи. Возможно, ему казалось, что такой способ самый быстрый и надежный, или же просто свеча оказалась под рукой. Так или иначе, сухая солома кровли вспыхнула в единый миг, и вся постройка вместе со злополучным побегом бамбука сгорела дотла. Самому хозяину едва удалось спастись.
Что и говорить, с нашей утилитарной точки зрения, сама попытка прожечь в крыше дыру ради какого-то ростка бамбука была верхом глупости. Но я лично такой глупости сочувствую и даже восхищаюсь ею. Есть что-то очень чистое, что-то божественно-первозданное в этом чувстве человека к растению, что-то сродни настоящей любви. Все мы, люди, погрязшие в своих практических нуждах и мелочных расчетах, не в состоянии по заслугам оценить спонтанный добрый порыв. Как часто мы намеренно подавляем, заглушаем подобные порывы! Возможно, у нас эти порывы и проявляются не столь отчетливо, как в случае с чудаком-поэтом, а мы еще сознательно прилагаем все усилия к тому, чтобы их подавить в зародыше. Если так, то сначала давайте очистим от накопившейся грязи свою жизнь, прежде чем критиковать Рёкана за его поступок.
Часто Рёкан в своих стихах признается также в любви к соснам. Он, конечно, не был по натуре своей ни рассказчиком, ни прозаиком – он был истинным поэтом. Все, что он видел, слышал и чувствовал, запечатлено в многочисленных стихотворениях, которые могли принимать, в зависимости от времени, места и настроения автора, любую форму: китайских канси, японских танка или хайку, народных песен коута или «длинных песен» тёка, стилизованных в духе старинной антологии «Маньёсю». Он великолепно знал правила стихосложения во всех канонических жанрах и формах, но редко пользовался ими, не желая стеснять себя никакими ограничениями.
Другим любимым занятием Рёкана, свидетельствовавшим о его богатой внутренней жизни, была каллиграфия. Впрочем, ничто не сможет лучше рассказать о чувствах поэта, чем его собственные строки, воспевающие, к примеру, сосну на склонах Куками:
На Куками-горе,
Возвышаясь напротив Отоно,
Вековая сосна.
Так величественна, прекрасна,
Одиноко стоит,
Неприступна и горделива.
Поутру я иду —
Одинокой сосной любуюсь.
На закате иду —
Останавливаюсь под нею…
И опять, и опять любуюсь
Той чудесной старой сосною.
Должно быть, и в самом деле было что-то необычайно притягательное в могучей одинокой сосне. Ведь любое многовековое дерево внушает зрителю мистическое чувство сопричастности к минувшему, к вневременной вечности.
Другая сосна, росшая в Ивамура, вызвала у поэта совсем иные эмоции. Молодое деревце с еще не оформившимися ветвями стало для него объектом жалости и сострадания. Увидев, как его сосенка мокнет под осенним ливнем, Рёкан сложил такие стихи:
Там, в Ивамура,
Посреди лугов
Одинокая
Сосенка стоит.
Как мне жаль ее,
Бедную сосну,
Что стоит себе
Мокнет под дождем!
Я бы ей принес
Из соломы плащ,
Я бы ей принес
Шляпу от дождя —
Одинокая
Бедная сосна!
Япония – страна сосен и криптомерий. Что касается криптомерий, то ими лучше всего любоваться, когда они стоят купой или в рядок, сосны же лучше всего смотрятся в одиночестве. Японская разновидность сосны – мацу отличается изогнутым стволом и причудливым расположением веток. Одинокая старая сосна, которую много лет созерцаешь из окна своей комнаты, становится добрым другом для монаха, ученого, поэта.
Рёкан пожалел одинокую сосенку, застигнутую ливнем. Его предшественник Сайгё шестью веками раньше тоже встретил на своем пути сосну, но его обращение к вечнозеленому дереву продиктовано совсем иным настроением:
После смерти моей,
вспоминая ушедшего друга,
Зеленей, о сосна! —
ведь живу я в мире безвестно,
Нелюбим и неведом людям…
Если снова уйду
извечной дорогою странствий
И оставлю приют,
где с тобою, сосна, так сдружился,
Верно, будет тебе одиноко?..
Рёкан не только любил деревья, но и водил дружбу со вшами, блохами, комарами, испытывая искреннее сочувствие и сострадание ко всем живым существам. Некоторые факты его биографии свидетельствуют о нежной заботе, которую поэт проявлял ко вшам, видя в них бесценную частицу живой природы. В начале весны проходившие мимо крестьяне видели, как «Великий Глупец» выносил своих вшей прогуляться и позагорать. Сидя перед хижиной, он вынимал насекомых одно за другим из своего исподнего и раскладывал кучками на солнышке. К вечеру, когда начинало холодать, вши опять отправлялись к поэту за пазуху, и он напутствовал их такими строками:
О милые вши!