173 они могли меня всегда найти, – жалуется он сестре. – Все это время я мотался по всей Европе, не имея возможности ни отдаться полностью любимому делу, ни найти постоянного заработка. Я зависел от людей и это отравляло мне жизнь. (…) Напиши мне, дорогая Альдона, где Стас, Игнас и Владик. А детишки, наверное, здорово выросли. А какие успехи у Рудольфика в учебе? Напиши мне обо всем, как только у тебя будет время, знаешь, как меня интересует каждая мелочь.
Потом он опять долго молчит, а когда через четыре месяца напишет Альдоне, то будет объяснять: «не в забывчивости причина, просто мне приходится очень много работать»174. За это время он успел стать членом Главного правления СДК-ПиЛ, вновь съездить в Швейцарию на лечение, он часто бывал на тайных собраниях польских рабочих, в частности, в Лодзи и в Домбровском угольном бассейне[14].
1901–1904 годы – это очередная любовь. Снова скорее платоническая, по уровню эмоций и душевного разлада напоминающая период знакомства с Магдалиной. На сей раз это Юлия Гольдман, сестра Леона и Михаила – товарищей по конспирации в Вильно175. Это возобновление любви, так как молодые люди интересовались друг другом еще когда Дзержинский был в Вильно. Альфонс Моравский вспоминает, что Феликс был влюблен в сестру одного из своих друзей и потом женился на ней. Не женился, а, якобы, вместе экспериментировали с наркотиками. Юлия тоже была активистка, как и Маргарита пыталась совместить личную жизнь с делом. Она носила, на манер нигилисток, коротко остриженные волосы. И была около него, когда он сидел в тюрьме в Седльцах.
В декабре жандармерия арестовала в Вильно некоего Беньямина Хакимовича, у которого было найдено письмо, написанное по-русски. Адресатом был мужчина, к которому автор обращалась «Милый мой, дорогой Феликс!» и подпись – «Ваша Юлия». Письмо было датировано 1 ноября 1901 года и написано, как установила жандармерия, кому-то находящемуся в тюрьме. С самого начала Юлия уверяла: «Я украшала Вашу жизнь в течение двух месяцев в тюрьме и, может быть, украшу ее и в ссылке»176, что указывало на то, что она была готова ехать за любимым даже в Сибирь. Но, как следует из полицейской записки, она была вынуждена уехать за границу. Это подтверждает письмо Феликса Альдоне от 7 января 1902 года: «У меня тут было пару раз свидание с очень дорогой мне особой, больше этого не будет, судьба разлучила нас надолго, а может навсегда»177.
Юлия уехала в Италию, откуда время от времени писала ему. А он о ней Альдоне: «Моя невеста чем дальше, тем сильнее болеет. Сейчас она живет в Италии, безнадежно больная и совсем одинокая». А потом уже с дороги в ссылку: «Будь так добра, пошли кого-нибудь к Гольдманам известить молодую Олю Гольдман (не родителей) и дай ей мой адрес. Они живут в Белом переулке, только забыл, в каком доме. Сделай это для меня. Пусть она обязательно пришлет мне адрес своей сестры, которая сейчас за границей, и свой адрес в Вильно»178.
В 1904 году Юлия лечится в санатории в Швейцарии, где Феликс несколько раз ее навещает. Он будет с ней до конца. Оба знают, что это последняя стадия чахотки. «Юля умерла 4 IV, я не мог отойти от ее ложа ни днем, ни ночью, – пишет он Альдоне 16 июня, через день после возвращения в Краков. – Мучилась ужасно. Она умирала целую неделю, будучи в сознании до последней минуты”. Дзержинский остается в Кракове в полном одиночестве. Во второй половине августа он пишет сестре: “Острая тоска и боль прошли, наступила апатия. Так или иначе, но надо жить”.
Осенью новый удар – умирает дочка Альдоны Хеленка. Феликс пишет сестре:
Дорогая моя Альдоночка! (…) Не буду тебя утешать – надо переболеть, а страдание – это удел человеческий, и верь, счастливы те, кто заснул на веки. Надо жить, ибо те, кто живет, должны плакать, должны страдать, должны жить для других, пока не придет смерть, как вор в ночи, и не освободит нас, и мы должны ее благодарить. И в сто раз счастливее те, которые не познали эту жизнь и заснули. (…) Альдоночка моя, твое горе – это мое горе, твои слезы – это мои слезы.
В декабре он жалуется: «Борьба с бытом меня порядком утомила. Физически чувствую себя неплохо. Несколько дней у меня проблемы со сном – либо мне ужасно хочется спать, либо до 4-х, 5-ти совсем не могу заснуть»179. Со временем это перерождается в хроническую бессонницу.
X. Генеральная репетиция. Год 1905
Революция и любовь пришли к Феликсу одновременно. Первая началась в Царстве Польском почти через неделю после петербургского «кровавого воскресенья», а вторая – в конце 1904 года, когда Дзержинский приезжает в Варшаву180.
Продолжающаяся с начала 1904 года война оказалась фатальной для государства Романовых181. Социал-демократы отлично улавливают изменение общественных настроений, нарастающее недовольство масс и возможность проведения реформ, в том числе даже касающихся государственного устройства. Они решают держать руку на пульсе. Поэтому Феликс по указанию Главного правления182 СДКПиЛ едет в Варшаву, ожидая, что там, где рабочая братия наиболее сознательна, в любой момент может что-нибудь начаться. Именно в это время, в ожидании революции, он познакомился с Сабиной Файнштейн – женщиной, которую он любил больше всего. Когда начался мятеж, он вместе с ее братом работает «военным корреспондентом» – доставляет берлинским руководителям СДКПиЛ информацию прямо с поля боя183. А сообщать есть о чем, потому что происходит множество событий, чреватых серьезными последствиями.
Лев Троцкий назвал революцию 1905 года «генеральной репетицией». Премьера состоялась лишь через двенадцать лет, но сейчас этого никто еще не мог предвидеть. Репетицию приняли за премьеру – первый массовый порыв народа против самодержавия с требованиями земли и рабочих прав. Ход событий, приведших к обеим революциям (1905 и 1917), был почти идентичный. Поводом к ним послужила бессмысленная война, которую вели правящие круги за счет народа, не имеющего права голоса.
Началом революции 1905 года считается день 22 января, вошедший в историю под названием «кровавое воскресенье». Собрание русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга во главе с попом Георгием Гапоном с иконами и крестами, под религиозные песнопения направились к Зимнему дворцу, чтобы передать царю петицию от рабочих и заверения в лояльности. Мирную демонстрацию встретили залпы из огнестрельного оружия. Первый залп был дан выше, в сторону деревьев, на которых сидели ребята-зеваки, результат – дети падали с деревьев как спелые груши. По официальным данным, на месте погибли 96 человек, ранено 333, из которых 34 умерли. Неофициально говорили даже о тысяче убитых. Кто отдал этот идиотский приказ? Правда, что организатор шествия, поп Гапон, был агентом царской Охранки, то есть тайной полиции, а шедшие к царю рабочие – монархистами184, которых подговорил на это Гапон.
В тени этих событий кроется фигура Сергея Зубатова, начальника сначала Московского охранного отделения, а потом Особого отдела Департамента полиции – большого мастера провокаций. Зубатов, назначенный на эту должность всеми ненавидимым министром внутренних дел и шефом жандармов Вячеславом Плеве, должен был заняться лицами, ведущими антигосударственную деятельность, то есть интеллигентами, которые смущают умы рабочих и крестьян. Его план перетягивания масс на сторону власти был одновременно и прост и дьявольски коварен. Зубатов решил, что следует поддержать массы в их извечных болячках, то есть в конфликте с капиталистами. «В России не было здоровой русской национальной организации, и мечтой Зубатова было дать импульс к ее созданию», – писал Петр Заварзин, следующий шеф московской Охранки. «Руководствуясь этой мыслью, он задумал создать легальные рабочие организации и реализовать в минимальной степени политические и экономические положения программы социалистов, но на основе Самодержавия, Православия и Русской Национальности»185. Таким образом, возник новый тип социализма: полицейский, провозглашающий, что только царь, Бог и национальная идентичность при посредничестве тайной полиции гарантируют равенство и справедливость. В 1904 году под опекой Зубатова было организовано Собрание фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга, в котором ведущую роль играл как раз священник Гапон, ценный агент царской Охранки186.
К вербовке агентов Зубатов подходил с любовью, как подобает истинному знатоку. «Господа, – объяснял он жандармам, – вы должны смотреть на агента как на любимую женщину, с которой вы находитесь в тайной связи. Берегите ее как зеницу ока. Один неосторожный шаг – и вы опозорите ее»187. Верхом мастерства стала операция, в результате которой во главе боевой организации эсеров встал Евно Азеф, один из наиболее ценных агентов департамента полиции. Обучаясь в университете в Карлсруэ, он создал русский революционный кружок, после чего отправил в петербургскую Охранку письмо с предложением доносить на его членов за 50 рублей в месяц. Руководителем боевой организации эсеров он стал в 1903 году с согласия министра Плеве, который, в свою очередь, через год был убит эсером Егором Сазоновым; план покушения разработал лично Азеф, а потом донес на молодого исполнителя в полицию188. А за всем этим стоял отправленный в отставку Зубатов, который хотел отомстить своему бывшему начальнику, то есть министру Плеве.
Таким образом революционеры становились, не осознавая того, ангелами смерти в руках царской тайной полиции.
Планирование и осуществление провокаций требует специфической извращенности в моральном устройстве человека, – комментировал Станислав Мацкевич (псевдоним «Кошка»). – Крупнейшие провокаторы, такие как Азеф, Гапон, а также организаторы провокаций, такие как Зубатов, Герасимов, Ратаев, Рачковский, Заварзин – это не обычные, нормальные люди, это индивидуалисты со специфически извращенным характером