юро, а также с Парижем, где находилось Заграничное бюро ЦК РСДРП241. В конце концов, согласились на компромисс, в Краков перевели секретариат и партийную кассу, объединив их с делопроизводством и архивом. Секретарем и казначеем Главного правления с 19 марта 1910 года становится Феликс Дзержинский.
Достигнутое соглашение не означало полного согласия Феликса с берлинцами, ему была ближе позиция варшавских раскольников. В письме Здзиславу Ледеру он дает понять: «В связи с новым курсом ГП [Главного правления] в направлении меньшевизма по вопросу о легализации профсоюзов – мне было бы очень трудно исполнять обязанности секретаря ГП, а может даже и невозможно. В следующем письме он сообщает: «… люди перестают доверять политическому руководству ГП, каждый самостоятельно формирует тактику и задачи партии. Я вижу начало хаоса и не могу противодействовать, так как по моему мнению линия ГП губительна». В декабре 1910 года, продолжая критиковать берлинцев за потерю связи со страной, он пишет Тышке: «Нынешнее ГП – это совсем не ГП активной партии. Была забастовка водителей трамваев – где было ГП, что сделало, как сделало? Был и есть целый ряд других забастовок – где ГП, что оно сделало?». И завершает письмо заявлением: «Быть членом так работающего ГП – это для меня просто моральная мука»242. Но в декабре 1911 года, в момент официального раскола в СДКПиЛ, когда Варшавский комитет отделится от Главного правления, Феликс все же останется с берлинцами. Победит врожденная лояльность243.
Дзержинский всегда подчеркивал, что для него существует только два авторитета: Роза Люксембург (портрет которой висел у него в кабинете на Лубянке) и Владимир Ленин. Троцкий это подтверждает: «Многие годы он шел за Розой Люксембург, сотрудничая с ней не только в борьбе с польским патриотизмом, но и с большевизмом. В 1917-м он присоединился к большевикам. Ленин, довольный, мне сказал: – Нет и следа от прежних распрей»244.
В личной жизни Феликса, как и в жизни партийной, произошли также серьезные расколы. В этот период любовь и политика объединились между собой с такой силой, какой Дзержинский не знал раньше, и уже никогда не узнает позже.
XII. Счастье ты мое, жизнь ты моя. Михалина, Сабина, Софья
На сохранившихся фотографиях Феликса, сделанных после его тюремных перипетий, трудно увидеть ослепительную мужскую красоту. Но эта красота была, по крайней мере, до последнего ареста в 1912 году, и женщины не могли ее не заметить. А кроме красоты было еще что-то. «Из всех нас по своей психической организации Д. был личностью наиболее чувственной, деликатной, мягкой и меланхоличной, (…) всегда деликатный в отношении женщин»245 – писал некий а.н. в «Варшавской утренней газете» после смерти шефа ВЧК.
Исторический 1905 год ознаменовался для Дзержинского не только революцией – он показал ему, что может сделать с революционером бурная игра гормонов. Когда «социал-демократический Аполлон» начнет брать верх над товарищем «Юзефом», борьба за свою душу и сердце революционера принудит его к принятию радикальных решений по типу страданий юного Вертера. Он придет в состояние ослепления, которое создаст угрозу самому фундаменту его политического мировоззрения, и это заставит его сделать выбор, после которого всегда остается пепелище – на этой или на той стороне. В случае Феликса это будет рассказ о треугольнике, даже двух, если не трех треугольниках.
Сабина Фейнштейн, старше его на два года, была варшавянкой из ассимилированной еврейской семьи. Ее отец Людвик преуспевал в торговле, имея магазин дамского белья в Варшаве. Как предполагает его внук Стефан Ледер в семейной саге Красная нить, на судьбу Фейнштейнов трагическим образом повлиял… корсет. Людвик заказал в Вене крупную партию этого товара в тот момент, когда движение за эмансипацию стало менять образ мышления европейских женщин, которые решили больше не истязать себя этим страшным продуктом портняжного искусства, и Людвик, который инвестировал в корсеты большую часть состояния, обанкротился. Пришлось сменить квартиру на меньшую, к тому же не в таком престижном районе, что существенно снизило социальный статус семьи. Многие годы после этого близкие, якобы, упрекали его в этой неудачной торговой сделке.
Но правда могла выглядеть и иначе. Движение за эмансипацию оказывало тогда еще очень небольшое влияние на женщин. Отказ от ношения корсета означал всеобщее возмущение и позор в обществе. Только некоторые из женщин, так называемые нигилистки, могли себе это позволить. До первой мировой войны корсет занимал такие прочные позиции, что в случае Людвика дело было, по-видимому, в чем-то другом: он мог просто не уловить тенденцию. Возможно, заказанная партия по покрою была выполнена в викторианском стиле, чего ни одна уважающая себя варшавская дама уже не могла себе позволить (в моду вошла линейка sans ventre). Во всяком случае разорение семьи привело к тому, что дети Людвика, испытав бедность, стали склоняться к левым взглядам. От корсета к социализму – так в шутку можно было бы определить судьбу рода Фейнштейнов.
Жена Людвика Роза, прекрасно образованная, глубоко почитала немецкий язык и немецкую культуру и в этом духе воспитывала своих пятерых детей, что оказало сильное влияние на их последующие тесные контакты с кругами германских левых. Дочери Сабина и Михалина были ученицами известной варшавской женской гимназии пани Смоликовской (впоследствии пани Хевелке), которую Болеслав Прус предположительно изобразил в Эмансипантках как пансион пани Латтер. Таким образом, семья Фейнштейнов, образованная и ассимилированная, представляет собой пример социальной среды, которая в то время стала общественным авангардом. Это позволяло завязывать интересные знакомства – отсюда визиты в их дом представителей варшавских артистических кругов, а учитывая политические интересы – также представителей социал-демократической элиты во главе с Розой Люксембург, Леоном Йогихес-Тышкой, Юлианом Мархлевским и Феликсом Дзержинским.
Младшая из сестер, Михалина, сокращенно Мича, уже в 1901 году вступает в СДКПиЛ. Несмотря на туберкулез, она ведет активную деятельность на территории Варшавы. В 1905 году, убегая от жандармов через окно, она ломает ногу – хромота остается до конца жизни – и попадает на год в тюрьму.
Старшая, Сабина, сокращенно Инка, хоть и разделяет политические взгляды сестры, но в партию не вступает. После смерти отца она вынуждена пойти работать, чтобы содержать мать и самого младшего брата246.
Самое первое сохранившееся письмо Сабине – а может вообще первое – Феликс пишет «Ночью 24.3.1905 г». В письме очень много тире, характерных для младопольской прозы.
Я невменяем и боюсь писать. Но должен – как должен был купить эту ветку сирени – я должен что-то сказать – сам не могу – не могу выразить в словах того – чувствую, что должен совершить безумие, что должен продолжать любить и говорить об этом. Сдерживаемое – оно взрывается сразу – срывает все преграды и несется как разбушевавшийся поток. Оно принимает мистические формы – мои уста все шепчут: лети, моя освобожденная душа, в голубизну неба – люби и разорвись мое сердце – и унесись в таинственный край – куда-то туда далеко, где бы я видел только Вас и белую сирень – и чудесные цветы, и лазурные небеса, где трогательная, тихая музыка, тихая, как летними вечерами в деревне – неуловимая для уха – наигрывала бы песнь жизни.
Принимая во внимание тот факт, что вокруг бушует революция, такой внезапный наплыв чувств может удивить – тем более, что ни одной женщине он не писал такие пламенные письма, даже Маргарите. Неужели это та единственная?
Сегодня кто-то мне сказал: не живешь – болеешь – горишь горячкой тела – сгоришь… Я сжигаю свое вожделение, страсть свою сжигаю, потому что если бы не сжигал – не сжег ее – погубила бы она меня – убила.
Я должен жечь и должен сжечь – нет для нее выхода. Есть выход – но либо отвратительный – мерзкий своей фальшивостью, своей ложью – и он либо убил бы само чувство – либо – если выбрать второй выход, был бы сегодня невозможным для осуществления. Я говорю сейчас о фарсе. Да, это было бы «фарсом» – и даже хуже. Но теперь – невозможно, никак невозможно. Но я люблю – сильно, безгранично люблю. Я должен сжечь вожделение и страсть – остальное обратить в другую сторону. Душа моя спасает сама себя и находит выход в этих взрывах и мистических настроениях, в этих сентиментальных чувствах, словно к любимому, самому дорогому ребенку – к Тебе247.
Неизвестно, как реагировала на эти строки Сабина, ее ответы не сохранились, но, наверное, нетрудно догадаться, что для тридцатилетней женщины такой поток признаний должен был быть огромным эмоциональным шоком. Потому что, с одной стороны, старая дева (мы говорим о начале XX века) оказывается объектом воздыханий уже известного революционера, который вызывает большой интерес у дам, но с другой стороны, любовник заявляет, что он должен сжечь вожделение и страсть, а остальное обратить в другую сторону. Ха, их союз он даже смеет называть «фарсом». Ведь фраза «выбрать второй выход было бы сегодня невозможным для осуществления» – это не что иное, как намек на то, чтобы Сабина не рассчитывала на замужество. Тем самым письмо становится «взрывом и мистическим настроением», которое должно спасти несчастную душу Феликса от… Вот именно, от чего? По-видимому от самой пани Фейнштейн.
Но душа независима, она мечется между чувством и политикой, поэтому в записи от 17 ноября 1905 года Феликс сам себя спрашивает: «Неужели я должен бросить революцию?», и признается: «… я уже становлюсь небрежным в работе и думаю о дорогой мне женщине». В следующей записи: «Я хотел разорвать, разбить, вырвать из души – и сразу встал страшный вопрос: а зачем жить? Революция, гармония природы – для меня это были пустые, бессмысленные звуки»248. Он анализирует также личностные качества: «Сабина и Владек – это типы с сильной душой. (…) Мича же с этой точки зрения совсем другая – больше похожа на меня. Я не самостоятельный – очень легко поддаюсь влиянию, вследствие чего я такой ужасно переменчивый». Такие размышления находят на него в бессонные ночи, и он решает взять себя в руки. «Я хочу порвать со всей личной жизнью – даже отношения с моими друзьями, – пишет он. – Конечно, дам ей – если она на это согласится – прочитать эти мои сумасшедшие записи. Это будет лучшим способом сжечь мосты».