Через шесть дней Феликс уже в Минске.
Опасение, что нас может постигнуть катастрофа, давно уже гнездилось в моей голове, но военные вопросы не были моим делом, и было ясно, что политическое положение требовало риска, – пишет он в следующем письме Софье. – Мы делали свое дело и… узнали о всем объеме поражения лишь тогда, когда белые были в 30 верстах от нас, не с запада, а уже с юга. Надо было сохранить полное хладнокровие, чтобы без паники одних эвакуировать, других организовать для отпора и обеспечения отступления. Кажется, ни одного из белостокских работников мы не потеряли.
О поведении красноармейцев Феликс сообщает жене: «В общем не было грабежей, солдаты понимали, что они воюют только с панами и шляхтой и что они пришли сюда не для завоевания Польши, а для ее освобождения»419. Это доказывает – в лучшем случае – что Дзержинский был плохо ориентирован или не хотел беспокоить жену, которая ведь тоже тосковала по родине. Грабежи и насилие были страшные. Несмотря на предостережения и угрозы командиров, большевистские солдаты всех поляков считали панами и шляхтой.
С 21 сентября начинаются польско-большевистские мирные переговоры в Риге. Ленин сильно раздосадован и разочарован результатом войны. Несмотря на то, что «национальный вопрос» он прорабатывал много лет, ему не пришло в голову, что на вступление Красной Армии на польскую землю другая сторона будет реагировать точно так же, как русские отреагировали на вступление Пилсудского в Киев – взрывом национальной солидарности. Он отчаялся бы еще больше, если бы кто-нибудь дал ему понять, что поражение в войне с Польшей означает поражение в войне за Соединенные Штаты Мира.
Дзержинский, наверное, тоже был разочарован – не сбылись его ожидания интернационалиста и… патриота. Да, патриота, потому что он был польским патриотом, но очень специфичным, и его родственники не могли его ни понять, ни принять. И хотя как коммунист он, наверное, был разочарован, кто знает, не вздохнул ли в нем одновременно с облегчением поляк. Несмотря на горячие уверения, он не мог не чувствовать и не переживать неприязнь соотечественников и семьи. Ведь он писал Софье, что вероятность катастрофы давно уже гнездилось в его голове. А чувство разочарования… Феликс Кон вспоминал, что на проигранную войну Дзержинский отвечал поговоркой: «Отложить – не значит отменить»420. К сожалению, он был прав.
20 августа 1920 года в Вышков вошли войска генерала Юзефа Галлера. Через три дня состоялось заседание Военно-полевого суда Армии, который объявил членов Польревкома предателями Родины и заочно приговорил их к смерти421.
А что бы было, если бы войну 1920 года выиграли большевики? Польский шеф советской службы безопасности наверняка был бы назначен на высший на своей родине пост – председателя Совета народных комиссаров Польской Советской Социалистической Республики. Возможно, эта должность была бы временной – пока не стабилизируется обстановка. А она не стабилизировалась бы быстро. Поляки наверняка оказали бы новому строю ожесточенное сопротивление, и Дзержинскому пришлось бы ввести на родине красный террор. Это не подлежит сомнению. Сбылся бы его сон о красной Варшаве – красной от крови.
Но Феликс не стал палачом Польши. В сентябре 1920 года он вернулся в Москву и вновь с головой окунулся в водоворот дел. Переутомленный, к концу месяца он начинает харкать кровью. Узнав об этом, Ленин звонит секретарю ЦК Елене Стасовой и поручает ей, «чтобы ЦК принял постановление, обязывающее Дзержинского поехать в отпуск на две недели в лучший из подмосковных совхозов, расположенный в наро-фоминском районе»422. Феликс подчиняется решению ЦК.
Он едет с семьей в совхоз Любаново. Отрезанный в провинции от текущих политических событий, он, наконец, отдыхает и проводит немного времени с сыном. Они ходят на охоту. Ясик вспоминал, что отец подстрелил в лесу ястреба. Птица повисла высоко на ветках дерева, Феликс влез на него, снял ястреба, а потом – к великой радости мальчика – собственноручно набил чучело.
XXII. Почему я? Инструмент в руках вождя
«Политика должна быть первичной по отношению к экономике, – писал Ленин. – Утверждать иначе – значит забыть азбуку марксизма», – добавлял он, чтобы не было сомнений. Только его учитель Маркс считал как раз наоборот: он делал ставку на экономику и вытекающие из нее классовые отношения, все же остальное, включая политику и культуру, было для него только надстройкой.
В России периода военного хозяйства все стало политикой, особенно экономика. Действительность строилась по мысли вождя. «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равными нормами труда и заработной платы»423, – провозглашал он. Как же это прекрасно, как же справедливо! Истинное perpetuum mobile, почти как швейцарская почта – неважно, что для ее работы государство должно применять систему всеобъемлющего контроля, надзора и учета. Неважно также, что на практике это будет означать уничтожение товарного производства в пользу реквизиции и регламентации при всеобщей обязанности трудиться. А кто не будет работать, тот не будет есть424.
Через два года жесткого правления новым властителям России при помощи национализации удалось справиться с классом эксплуататоров. Классовым врагом, более коварным по причине трудной идентификации, стал теперь мелкий производитель, благодаря которому все еще жила самая опасная гидра капитализма – свободный рынок. А Ленин просто органически ненавидел свободный рынок. «Магазины, предприятия и фабрики закрывали; вследствие захвата частной торговли уничтожена вся торговля. Были закрыты все магазины, поэтому страшно расцвела нелегальная торговля, основанная на спекуляции и воровстве, – описывала Зинаида Гиппиус[18], очевидец экономической стратегии коммунистов в Петрограде. – Базары стали абсолютно для всех единственным источником получения продовольствия, хотя тоже были нелегальными. Волей-неволей большевикам приходилось смотреть на это сквозь пальцы"425.
В борьбе с мелким производителем речь шла, прежде всего, о тех, кого Ленин не понимал и кого презирал, но которые кормили город и воюющую армию, и от них зависела жизнь всей страны – о русских крестьянах. Дело отнюдь нелегкое, так как они составляли 75 процентов населения и, по концепции вождя, должны были образовывать с пролетариатом неразрывный союз. Поэтому необходимо было научиться отличать трудового крестьянина от крестьянина-собственника, торгаша и спекулянта, то есть кулака, и – так как в большинстве своем был он неграмотный, то есть глупый и упрямый – внедрить его в новую систему силой реквизиции. Специально созданные продовольственные отряды (осуществление образа вооруженного рабочего) отправлялись из города в деревню, чтобы именем союза рабочих и крестьян забирать зерно, не разбираясь, излишки это или посевное зерно. Секретарь Ленина Владимир Бонч-Бруевич впоследствии совершенно искренне признал, что годами проверенный расчет мужика «иметь зерна на прокорм и на посев, по крайней мере, на два, а то и на три года» был попран их «безжалостным временем»426. Но забирали не только зерно – вместе с ним конфисковали, иначе говоря – крали, с крестьянских дворов и изб все, что имело хоть какую-то ценность.
Когда стали приходить сообщения о необычайном расцвете черного рынка и коррупции в административном аппарате, Ленин был вне себя от возмущения. Он не связал это явление с системой реквизиции и регламентации. Зато связал с мужиком-спекулянтом и бездушным бюрократом-взяточником. Он приказал усилить террор. Результат? Сокращение производства зерна на 40 процентов, превращение поначалу пассивного сопротивления деревни в волну восстаний, сеющих зеленый террор, голод, охвативший около тридцати миллионов человек, эпидемии холеры и тифа, каннибализм.
Отобранные у буржуев фабрики и заводы подверглись синдикализации и оказались под контролем вооруженных людей. Они должны были теперь работать в соответствии с централизованными планами производства, соизмеряя действия с большевистскими намерениями. И здесь надо было искать виновных – а в роли ищейки вождь чувствовал себя прекрасно. Специалисты – заявляет он – это трутни, гнилые интеллигенты и саботажники, зовущиеся интеллигентами. Они виноваты! Результат? Спад промышленного производства на 82 процента, производительности труди на 74 процента, тысячи инженеров, техников и высококвалифицированных рабочих в тюрьмах, а на их место «берут человека, как говорится, прямо от сохи» – напишет Троцкому полный горечи Адольф Иоффе (были же и среди большевиков реалисты), который, однако, будет «держать язык за зубами и «пролетаризировать»»427.
Города пустели, потому что голод заставлял искать продовольствие в деревне. Население Петрограда сократилось на 70 процентов, Москвы – наполовину. Реальная заработная плата рабочих снизилась до одной трети от уровня 1913 года, автоматически оживляя меновую торговлю: промышленные товары, обычно украденные с места работы, менялись на продовольствие428. К тому же в марте 1921 года в Кронштадте начинается восстание матросов, о которых до той поры говорили, что это гордость и слава русской революции. А они бунтуют под лозунгом: «С Советами, но без большевиков». В конце концов, после трех лет правления «коммунистам удалось успешно развалить экономику одной из пяти крупнейших мировых держав и истощить богатства, накопленные столетиями «феодализма» и «капитализма»»429 – напишет Ричард Пайпс. Несмотря на заверения, большевистская революция не стала всемирной. Ее экономическое поражение – это свершившийся факт.
Даже вождь, в конце концов, должен был спуститься на землю и произнести страшные для самого себя слова: «На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским»