о дошло до афронта. Орджоникидзе дал пощечину товарищу Кабахидзе за то, что тот назвал его «ослом Сталина»506. Ленин взбешен, он кричит на начальника ГПУ и велит ему вернуться в Грузию за дополнительной информацией. После этого, 30–31 декабря, он диктует секретарше письмо, в котором называет Сталина и
Дзержинского «обрусевшими иноплеменниками». О генсеке он выразился так: «жестокий великорусский держиморда». А шефа Лубянки охарактеризовал следующим образом:
Боюсь, что тов. Дзержинский, который поехал на Кавказ, чтобы изучить дело о «преступлении» этих «социал-предателей», проявил здесь также только свой подлинно русский дух (известно, что обрусевшие иноплеменники всегда любят пересолить, если речь идет о подлинно русском духе), и что беспристрастие всей его комиссии достаточно характеризует «рукоприкладство» Орджоникидзе. Думаю, что никакая провокация и даже никакое оскорбление не могут оправдать этого русского рукоприкладства, а также что тов. Дзержинский несет не подлежащую исправлению вину за то, что легкомысленно отнесся к этому рукоприкладству507.
Еще раньше, между 23 и 29 декабря Ленин продиктовал известное Письмо к съезду (должно быть зачитано на XII съезде, запланированном на апрель 1923 года), названное потом Завещанием, а 4 января – Добавление. Скорее всего под влиянием грузинского конфликта, он критикует в нем Сталина – с предложением освободить того от должности генсека. «Сталин слишком груб, – заявляет Ленин, – и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами (…), становится нетерпимым в должности генсека». Хотя, что симптоматично, никаких претензий политического характера он ему не предъявляет. Как и Троцкому. Он только упрекает того только в том, что он «слишком склонен к самоуверенности, но это самый способный человек в настоящем ЦК»508. Другим членам политбюро он указывает на их ошибочную политическую линию, давая ясно понять, что, по его мнению, они не являются кандидатами на власть.
В конце января 1923 года Дзержинский возвращается из второй поездки в Грузию. Ленин просит привезти ему собранные документы. Но тот дает уклончивый ответ, что он уже передал их Сталину. Вождь не уступает, требует, угрожает и, наконец, 3 марта получает доклад, составленный по материалам Дзержинского. Прочитав его, Ленин окончательно встает на сторону грузинской оппозиции. Он ищет чьей-то мощной поддержки и через два дня пытается уговорить Троцкого выступить на пленуме ЦК в защиту грузин. Тот отказывается. В тот же день вождь – наверное, когда он жаловался жене на Сталина – слышит от нее об инциденте, который произошел в декабре. Тогда генсек впервые показал когти, притом в отношении Крупской, которая у всех пользовалась уважением, подобающим матроне революции. Он по-хамски обругал ее за то, что она позволяет мужу диктовать письма (в данном случае – теплое письмо Троцкому). Крупская рассказывает об этом мужу со слезами, а удивленный Ленин смотрит на нее широко раскрытыми глазами. Это была последняя капля, переполнившая чашу горечи. Он немедленно диктует еще одно письмо, на сей раз Сталину, требуя, чтобы тот извинился перед Крупской. Он успеет еще написать Дзержинскому, чтобы тот подумал, чью сторону он держит. «Сталин назвал Наденьку дегенераткой и проституткой. Как это вам понравится?»509 – спрашивает он шефа Лубянки. Скорее всего, он уже знает, что генсек не должен становиться его преемником!
Но 10 марта у него случается обширное кровоизлияние, после которого он теряет речь. Последние десять месяцев жизни Ленин может выговорить только «вот-вот» и «съезд-съезд». Слишком поздно что-либо предпринимать. Сталин приходит к власти.
Чем руководствовался Феликс Дзержинский в деле Грузии? Почему он оказался столь нелояльным в отношении Ленина? По всей видимости, здесь сыграли роль две причины. Во-первых – «национальный вопрос». Он всегда был камнем преткновения между ними. Во-вторых, учитывая болезнь вождя, верх взял политический инстинкт, повелевающий искать новую силу. Бажанов в своих воспоминаниях утверждает: «Ему быстро бросилось в глаза, что Дзержинский всегда шел за находящимся у власти»510. Но, скорее, речь здесь шла не о власти. В случае Люксембург и Ленина – об авторитете, в случае Сталина – о гарантии единства партии.
Несмотря на запрет фракций, раскол в рядах большевиков становился все более очевидным. Например, декабрь 1923 года: на партийных съездах уже гудело и шумело от разгоревшихся дискуссий (последних перед сталинским периодом). Не обошли они стороной и ОГПУ За Троцкого стеной стояла армия, за Сталина – страшно разросшаяся бюрократия. В ОГПУ было представлено и одно, и другое, поэтому внутри чекистских структур шли ожесточенные споры, кого поддержать. В московском клубе ГПУ 19 декабря дело дошло до серьезного скандала, а началось все с полемики между членами коллегии ОГПУ Меером Трилиссером и редактором «Правды» Евгением Преображенским, ведущим троцкистом. К ней присоединился первый чекист – с эмоциональностью, которая будет ему присуща уже до конца дней – заявив, что до сих пор он уважал Преображенского, но теперь его ненавидит. «Он враг партии, он наш враг, он мой враг», – кричал он, чтобы в конце рявкнуть на весь зал: «Для противников линии Центрального Комитета нашей партии нет места в ОГПУ Убирайтесь!»511.
Неужели Дзержинский не рассмотрел самые темные стороны натуры Сталина, которые предвещали, что диктатуру пролетариата он преобразует в диктатуру личности – чтобы окончательно превратиться в человекоубийцу? По-видимому, нет. И не только он. Сталин взял власть совсем гладко, а виноват в этом в значительной мере был сам Троцкий. Самонадеянный, не терпящий возражений интеллигент, на каждом шагу показывающий свое превосходство над другими, он ни у кого не вызывал симпатии. В минуты, когда решалась судьба власти, он не предпринял ничего в свою пользу, будучи абсолютно уверенным в своей победе. А ведь он раскусил образ мышления своего соперника достаточно быстро. О времени, когда обсуждался вопрос ратификации мирного договора с Германией, он писал:
Какова была позиция Сталина? Как всегда, так и на сей раз он не занял никакую позицию. Выжидал и комбинировал. – Старик все еще рассчитывает на мир, – говорил он мне о Ленине, – но из мира ничего не получится. – Потом он уходил к Ленину и, надо думать, то же самое говорил в мой адрес. Сталин никогда не выступал. Никто особенно и не интересовался его мнением512.
А членам политбюро казалось, что сын сапожника будет к ним более покладист. Тем более, что Троцкий открыто критиковал Бюро – за отрыв от партии и народа, за то, что его члены сосредоточились только на собственной карьере513.
О самом начальнике Лубянки Лев Троцкий написал, что какие-то два-три года Дзержинский чувствовал к нему особую симпатию. Тот факт, что затем он стал поддерживать Сталина, несостоявшийся руководитель СССР объяснял недооценкой Дзержинского вождем революции.
Охлаждение отношений между Лениным и Дзержинским началось в тот момент, когда Дзержинский понял, что Ленин думает, будто он неспособен занимать руководящие посты в государстве и экономике. Это толкнуло Дзержинского в сторону Сталина. Ленин, в свою очередь, посчитал необходимым ударить по Дзержинскому как приверженцу Сталина514
– утверждал Троцкий. Но Лев Давидович ошибается вдвойне. Дзержинский много раз повторял (в том числе и Троцкому), что он не способен стать партийным деятелем. И не случайно он не поднимался выше кандидата в члены политбюро. Ничего большего он в этом смысле не ожидал. Экономическими проблемами он занимался по прямому указанию Ленина – при этом трудно не признать руководящей должность народного комиссара путей сообщения.
Троцкий также утверждает, что вождь не был доволен его работой в комиссариате путей сообщения – но это Дзержинский с самого начала не хотел этой должности, считая, что он для нее не подходит (но когда он ее занял, то оказался чрезвычайно полезным). А в письме Ленину от 19 апреля 1921 года он просто занялся самокритикой, утверждая, что во главе комиссариата «должен стоять не администратор» (как он) «и не инженер – специалист в своей области, а предприимчивый и обладающий авторитетом экономист-политик, который проводил бы широкую активную транспортную политику (…)». «Я на эту роль не гожусь, не будучи ни политиком, ни экономистом.»Я знаю, что ничего не знаю««515.
Владимир Ильич Ленин умирает 21 января 1924 года. На следующий день Президиум Центрального Исполнительного Комитета СССР создает комиссию по организации похорон, которую возглавляет товарищ Дзержинский – также и в физическом смысле, так как во время похорон он несет гроб спереди. Софья Дзержинская напишет: «Я никогда раньше не видела Феликса таким подавленным»516. Может он чувствовал угрызения совести, что грузинский конфликт ускорил смерть вождя? А может почувствовал себя одиноким на политическом фронте? Ведь он всегда повторял, что ценит только двух революционеров: Розу Люксембург и Ленина. Слепая вера в генсека как гаранта единства партии быстро окажется иллюзией.
У вождя перед похоронами был изъят мозг, чтобы доказать гений творца диктатуры пролетариата. Мозг оказался сильно деформированным: одно полушарие сжалось до величины грецкого ореха, о чем, конечно, не было сообщено общественности. Автором идеи мумифицировать тело был Леонид Красин, в то время посол в Лондоне. Он правильно предположил, что народ, лишенный новой властью православной веры, будет относиться к телу вождя, не поддающемуся порче, как к реликвии. Организацию создания культа умершего вновь взял на себя Дзержинский. Забальзамированное традиционным способом тело уже в марте начало портиться, и Феликс вызвал из Харькова коллегу своего брата, анатома профессора Владимира Воробьева, который отлично с этим справился. Сначала построили временную усыпальницу, но специальная комиссия должна была заняться проектом мавзолея, также по предложению Красина, чтобы придать ему «форму трибуны». Но автор проекта Алексей Щусев за образец взял египетскую ступенчатую пирамиду фараона Джосера. После проведения конкурса такой замысел был одобрен.