.
По кремлевским залам прокатываются бурные баталии, интриги, взаимное подсиживание, громкие споры эхом отражаются от высоких сводов – это время, наверное, самых крупных склок, каких не было при Ленине, и которые через несколько лет вообще не будут иметь места.
Такая атмосфера отражалась на всем, в том числе и на работе Дзержинского, который, несмотря на явные успехи, почувствовал себя потерянным. Как исполнитель и реализатор, он прекрасно нашел себя в экономике. Он вошел в нее не с позиций председателя ВЧК, но со словами, обращенными к специалистам: «Я пришел к вам учиться». Это положительно влияло на людей, так как они чувствовали его искренность и участие. В период голода, борьбы с беспризорностью и неудачной попытки улучшить жизнь среднего гражданина, людям явился чуть ли не отец-избавитель. Но с момента ухода Ленина из Кремля в Феликсе назревал внутренний кризис. Пока он чувствовал сильную руку Владимира Ильича, он шел в указанном ею направлении, теперь он остался на поле боя совсем один и должен был опираться только на свои принципы, потому что уже никого не считал авторитетом. А партийная верхушка относилась к нему как к удобному инструменту, который должен был реагировать только на указания сверху526.
Чем лучше шли дела в экономике, тем сильнее нарастало в Дзержинском состояние неудовлетворенности и раздраженности, которое во всей своей полноте нашло выход в 1926 году. 3 июля, за семнадцать дней до смерти, он пишет известное письмо Валериану Куйбышеву, заместителю председателя Совета народных комиссаров:
При сем мои мысли и предложения по системе управления. Существующая система – пережиток. У нас сейчас уже есть люди, на которых можно возложить ответственность. Они сейчас утопают в согласованиях, отчетах, бумагах, комиссиях. Капиталисты, каждый из них имел свои средства и был ответственен. У нас сейчас за все отвечает СТО и П/бюро. Так конкурировать с частником и капиталистом и с врагами нельзя. У нас не работа, а сплошная мука. Функционально комиссариаты с их компетенцией – это паралич жизни и жизнь чиновника-бюрократа527. Именно из этого паралича не вырвемся без хирургии, без смелости, без быстроты. Все ждут этой хирургии (…). И для нашего внутреннего партийного положения это будет возрождение. (…) Хозяйственники тоже играют большую роль. Они сейчас в унынии и растерянности. Я лично и мои друзья по работе тоже «устали» от этого положения. Невыразимо. Полное бессилие. Сами ничего не можем. (…) Так нельзя. Все пишем, пишем, пишем. Нельзя так. Наши рабочие – при 8-часовом дне будут работать 5–6. Прогуливать будут до 30 %. И наши профсоюзы спят. Не находим общего языка. Согласуем. (…) Наша кооперация – спрягаем и склоняем о ее социализме, а она вся на помочах, душит потребителя, лупит промышленность, не дает серьезно поставить и разрешить вопрос о частнике, который все растет и растет, все накопляет. (…) У нас сейчас нет единого мнения и твердой власти. Каждый комиссариат, каждый зам. и пом. и член в наркоматах – своя линия! Нет быстроты, своевременности, правильности решений.
Я всем нутром протестую против того, что есть. Я со всеми воюю. Бесполезно. Но я сознаю, что только партия, ее единство – могут решить задачу, ибо я сознаю, что мои выступления могут укрепить тех, кто наверняка поведут и партию, и страну к гибели, т. е. Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Шляпникова. Как же мне, однако, быть? У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством, если возьмем потерянный темп, ныне отстающий от требований жизни. Если не найдем этой линии и темпа, оппозиция наша будет расти и страна тогда найдет своего диктатора – похоронщика революции, какие бы красные перья ни были на его костюме.
От этих противоречий устал и я.
Я только раз подавал в отставку. Вы должны скорее решить. Я не могу быть Председателем ВСНХ при таких моих мыслях и муках. Ведь они излучаются и заражают528.
Письмо Дзержинского стало поводом для обмена мыслями между Рыковым и Куйбышевым, председателем и заместителем председателя Совнаркома. Куйбышев пишет: «Инициативы у него много, значительно больше, чем у меня… Ситуация выглядит настолько серьезно (ведь в последних строках он однозначно упоминал о самоубийстве), что мои предположения по поводу его амбиций должны отойти на второй план». И предлагает, чтобы Дзержинский заменил его на посту народного комиссара рабоче-крестьянской инспекции. Рыков на это отвечает: «А может назначить его председателем Совета труда и обороны и возобновить традицию двух правительств? Но Куйбышев против: «Это исключено. Система двух правительств должна быть раз и навсегда похоронена. Не говоря уже о том, что ни нервная система Феликса, ни его впечатлительность не предрасполагают его на должность председателя СТО». Рыков: «Боюсь, что его нервозность и экспансивность могут привести к несчастью, если не предпримем каких-то решительных шагов»529.
К какому несчастью могла привести нервозность Феликса? К опрометчиво предполагаемому Куйбышевым самоубийству? А может проблема заключалась в слишком смело выдвинутых тезисах, как тот о «диктаторе – похоронщике революции»? Ведь такое определение использовал Троцкий в отношении Сталина. Одно бесспорно: Дзержинский утратил революционный энтузиазм, видя при этом все более диктаторское поведение генсека. Он ясно указывал, что экономика – это рынок, а политические действия ведут опять к умерщвлению рынка. Он стоял на распутье между линиями сталинской и троцкистской. Он пытался белые и черные оттенки идеологии превратить в серые очертания компромисса с действительностью. Но было слишком поздно. К тому же верхушка явно им пренебрегала. Пока был жив Ленин и царил террор периода «военного коммунизма», его боялись как председателя ВЧК, но с того момента, как он занялся экономикой, ОГПУ руководили люди покроя Ягоды, а его личный стиль жизни привел к тому, что к нему вообще перестали прислушиваться члены политбюро.
«Внешне он напоминал Дон Кихота, – описывал Феликса тех лет Бажанов. – Меня изумляла его военная гимнастерка с заплатами на локтях, а его страстность резко контрастировала с холодным цинизмом некоторых членов политбюро». Мало того, они воспринимали эту страстность как нечто неестественное и поэтому неподобающее. «Во время его полных жара выступлений члены политбюро смотрели по сторонам, просматривали бумаги, царила атмосфера смущения. Один раз председательствующий – Каменев – сухо заметил:»Феликс, ты же не на митинге, а на заседании политбюро««. Реакция Дзержинского была симптоматична: «Феликс в секунду вдруг перешел с возбужденного, страстного тона на простой, обычный и спокойный»530. Без сомнения: у политиканов он вызывал иронию.
Троцкий считал его человеком взрывного характера.
Его энергия находилась в постоянном напряжении, благодаря непрерывной разрядке электричества. Он легко загорался по любому, даже второстепенному делу, тонкие ноздри дрожали, взгляд искрился, а голос напрягался и часто срывался. Несмотря на такое сильное и длительное нервное напряжение, у Дзержинского не было периодов депрессии и апатии. Он всегда находился как бы в состоянии полной мобилизации. Ленин сравнил его как-то с горячим конем чистых кровей531.
Вдова Эдварда Прухняка, когда в пятидесятые годы проходила в Варшаве мимо памятника Дзержинскому, не смогла удержаться от язвительного комментария: «Когда разнервничается, грыз стены, большие дыры в стенах, в несколько сантиметров… а ведь у него совсем не было зубов (…) Обычный истерик этот Фелек»532. Он до конца остался романтиком по убеждению и прагматиком по действиям. Среди членов политбюро, сосредоточенных только на власти, это считалось слабостью и пережитком. Дон Кихот умирал среди смеха.
XXVIIIЯ сам. Смерть
«Постоянно кашляю, особенно ночью. Мокрота густая, желтая. Прошу дать лекарство для дезинфекции легких и отхаркивания мокроты, – писал в записке кремлевскому врачу. – Обследовать меня не надо. Не могу смотреть на врачей и на обследование не соглашусь. Прошу даже не поднимать этот вопрос»533.
Его состояние здоровья ухудшалось изо дня в день. Кроме проблем с легкими, начало шалить сердце. В конце 1924 года, как пишет Софья Дзержинская, у него был первый инфаркт, потом еще несколько, в чем он никому не признался. На сохранившихся с тех времен снимках видно, что он пополнел. Лицо расплылось, а под глазами видны мешки, что также может говорить о проблемах в системе кровообращения. Как всегда перегружал себя работой по шестнадцать – восемнадцать часов в сутки. К тому же страдал бессонницей и депрессией. При таких заболеваниях чудо, что он еще жил.
С 19 на 20 июля 1926 года он вернулся домой в три часа утра. Лег, но заснуть, видимо, не смог. Уже днем, около девяти часов, не завтракая, поехал в ОГПУ Даже чаю не выпил. Потом он вернулся в Кремль, потому что начинался пленум ЦК, посвященный экономике. В зале заседаний он сел рядом с Анастасом Микояном, что-то записывал в блокнот и слушал доклад Льва Каменева, в то время комиссара внутренней и внешней торговли. Потом на трибуну вошел Юрий Пятаков, заместитель Дзержинского в Высшем совете народного хозяйства, известный драконовскими методами эксплуатации рабочих. Обращаясь к Микояну, Феликс заметил, что его заместитель даже не потрудился известить его, что будет выступать.
Пятаков, сторонник Троцкого, обвинил деревню в быстром обогащении и потребовал повысить цены на промышленные товары для сельского хозяйства и увеличить крестьянам налоги. Феликс, рассказывал потом Микоян, отреагировал нервно: он вертелся в кресле, лицо его покраснело. Он попросил слова. Сначала он обвинил предыдущих ораторов в «полном невежестве и незнании дела, о котором они здесь говорили». Пятакова он вообще назвал неграмотным, а Каменеву заявил, что тот занимается политиканством, а не работой. На упрек ранее выступавших, что деревня обогащается, он ответил: «Какой же это достаток: 400 миллионов накопили крестьяне, по 4 рубля на голову, а когда вы сдерете с мужика последнюю рубашку, то и сами останетесь без рубашки». Потом среди реплик из зала, то поддерживающих его, то критикующих, он выплеснул из себя в зал те же опасения, о которых писал в письме Сталину и Куйбышеву. А Каменеву он сказал прямо: