Антибольшевистские выступления отмечаются и в других городах. 5 января 1918 г. в Москве после разгона демонстрации защитников Учредительного собрания поздно вечером было взорвано здание Дорогомиловского районного совета. Погибли начальник штаба Красной гвардии Дорогомиловского района П. Г. Тяпкин, начальник арсенала районных красногвардейцев А. И. Ванторин и трое рабочих-красногвардейцев[623]. Это был целенаправленный террористический акт, рассчитанный на многочисленные жертвы собравшихся в 9 часов вечера в здании членов Совета. Всего в результате взрыва погибло пять революционеров: относительное небольшое количество жертв было обусловлено более ранним окончанием собрания. 8 января 1917 г. Президиум Моссовета принял постановление о захоронении жертв взрыва у Кремлевской стены, где они пополнили формирующийся, по выражению В. В. Маяковского, «красный погост»[624].
Днем позже, 9 января 1918 г., в той же Москве была обстреляна рабочая демонстрация, посвященная очередной годовщине Кровавого воскресенья. В целях безопасности впереди и сзади каждой группы демонстрантов двигались автомобили с пулеметами и шли вооруженные красногвардейцы. Предпринятые меры оказались недостаточными, и во время митинга перед братскими могилами на Красной площади по манифестантам с крыш прилегающих зданий был открыт ружейный и пулеметный огонь. В результате обстрела было убито более 30 человек и 200 ранено. 14 января на Красной площади состоялись похороны семи из жертв[625].
Данные события в Москве надо увязывать с последствиями разгона Учредительного собрания, демонстраций в его поддержку, и возможно с проходившими 9 января похоронами жертв разгона демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Вместе с тем своевременно принятые превентивные меры, в том числе и со стороны ВЧК, позволили предотвратить повсеместное организованное выступление против советского правительства. Первоначально многочисленные стихийные выступления, вызванные разгоном Учредительного собрания, пошли на спад. Аресты же органами ВЧК членов Учредительного собрания продолжались и после его разгона. Остававшиеся на свободе уже в момент ухода из собрания большевиков и левых эсеров были признаны советской властью контрреволюционерами. В оглашенной ленинской декларации говорилось: «Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем Учредительное собрание с тем, чтобы передать Советской власти окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного собрания»[626]. Подобная постановка вопроса предполагала незамедлительное проведение решительных мер. «В ночь на 9 января в депутатском общежитии были арестованы свыше 20 человек — нижегородские, тамбовские, сибирские депутаты. Через пару дней их выпустили. Народный комиссар юстиции И. З. Штейнберг позднее признал, что аресты производились без его ведома по инициативе ВЧК»[627].
Постепенно Учредительное собрание уходило в прошлое, не представляя теперь уже большой угрозы для большевиков. Тем самым была подтверждена эффективность превентивной политики ВЧК, чисто силовых методов решения политических проблем. В партии большевиков стала наблюдаться переоценка «ненасильственной политики» первых месяцев послеоктябрьского периода в сторону более «адекватных» мер наказания и принуждения. Л. Д. Троцкий в беседе с американским писателем А. Р. Вильямсом уже заявлял об этом прямо: «Главное наше преступление в первые дни революции заключалось исключительно в доброте»[628]. Схожее мнение демонстрировали другие лидеры большевиков.
Косвенным признанием эффективности деятельности ВЧК стало новое подтверждение ее полномочий, особого статуса в конце января 1918 г. 24 января 1918 г. Трибунал по делам печати в лице своего председателя левого эсера Г. И. Шрейдера предложил изъять из ведения ВЧК и других следственных комиссий дела о преступлениях, связанных с печатью. 27 января 1918 г. левый эсер В. А. Алгасов, член коллегии Наркомюста и НКВД, внес в повестку заседания СНК предложение о создании особой комиссии при Совнаркоме для усиления борьбы с контрреволюцией, при этом комиссия в значительной степени дублировала бы ВЧК[629]. Оба предложения были отклонены правительством, т. к. необходимость чрезвычайного органа защиты диктатуры пролетариата, каким являлась ВЧК, была еще раз подтверждена декабрьско-январскими событиями в Петрограде и в целом по стране. ВЧК все в большей степени должна была уделять внимание социально-политическим процессам, происходящим в стране, занимаясь теперь в первую очередь контрреволюционными выступлениями.
Максималистские настроения, в том числе одобряющие принятие смертной казни, были особенно характерны в начале 1918 г. для советских военных деятелей, непосредственно участвовавших в подавлении контрреволюционных выступлении на местах: М. А. Муравьева, П. Е. Дыбенко, В. А. Антонова-Овсеенко и других.
Позднее, в апреле 1918 г., в Москве проходят два процесса, связанные в том числе с самочинными расстрелами начала 1918 года: дело П. Е. Дыбенко и дело М. А. Муравьева. Оба процесса, особенно муравьевский, выявили многочисленные случаи злоупотребления высшей мерой наказания в период, когда она официально была отменена. Частично это объяснялось политическим взглядами конкретных деятелей советской власти, частично ужесточением форм Гражданской войны.
В начале января 1918 г. в Киеве местными антисоветскими силами расстреляно, по различным данным, от 500 до более чем 700 рабочих-арсенальцев, что еще раз подтверждало наметившийся переход к вооруженной борьбе с большевизмом. Ответные меры также характеризовались намеренной жестокостью. На станции Круты, по пути следования эшелонов М. А. Муравьева в Киев, было расстреляно около 20 гайдамаков, среди которых много гимназистов 17–18 лет[630]. После захвата Киева по приказу Муравьева в городе расстреляно в течение трех дней более тысячи человек, а по сведениям С. П. Мельгунова, до двух тыс.[631] Муравьев использовал расстрел также как метод наказания в борьбе с грабежами в своей армии. В конце января 1918 г. на Румынском фронте по его приказу расстреляно за грабежи 30 анархистов из 150 членов анархистского отряда, входившего в его части[632].
Такие факты самосудных расстрелов, выявленные в ходе следствия над Муравьевым, были осуждены целым рядом свидетелей. Ф. Э. Дзержинский на следствии утверждал: «…худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени советской власти, восстанавливая против нас население…»[633]. Несмотря на многочисленные свидетельства, следственная комиссия не подтвердила предъявленное обвинение, и 9 июня 1918 г. дело было прекращено за отсутствием состава преступления.
Так же закончился суд над П. Е. Дыбенко, которого в том числе, помимо самостоятельного оставления фронта, обвиняли в самочинных расстрелах под Нарвой, правда, в гораздо меньших масштабах[634]. Оба закончившихся процесса выявили изменение оценок в подходе к вопросу о применении смертной казни, прошедшее за три месяца. То, что ранее в январе-феврале 1918 г. представлялось преступным нарушением распоряжений советской власти, в апреле этого же года казалось лишь служебным упущением и злоупотреблением.
Было несколько причин подобной эволюции взглядов. Требование ужесточения диктатуры пролетариата, возобновления института смертной казни уже со стороны большинства партии усилилось в связи с массовым ростом преступности и самосудов зимой 1918 г. Следует отметить, что если количество погромов и в целом преступлений в первый месяц нового года по сравнению с декабрем 1917 г. сократилось, что свидетельствовало об упрочении позиций советской власти, однако количество самосудов в городе наоборот возросло. Они приобретали все более бытовой, аполитичный характер. Отчасти это было связано с общими показателями преступности в городе. В одном только Петрограде, по данным М. Лациса, насчитывалось до 40 тысяч уголовных элементов, а в Одессе и Москве до 30 тысяч «бандитского элемента»[635].
Грабежи, убийства стали обыденным явлением столицы. За неделю в городе фиксировалось до 40 случаев убийств. Данные «Журналов происшествий по Петрограду» были переполнены сообщениями о различной тяжести преступлениях. Так, за одни только сутки, с 10 по 11 января 1918 г., в городе были зарегистрированы 8 крупных краж (более 300 руб.), 32 мелкие кражи на сумму менее 300 руб., 6 разгромленных магазинов и 1 общественное здание, 2 менее значительных грабежа, обнаружено 5 трупов: всего 93 происшествия[636]. Средние же показатели колебались около цифры в 60 зафиксированных происшествий по городу за сутки. В советских газетах приводилась порою иная статистика. В частности, «Известия ВЦИК» писали, что в декабре 1917 г. по городу было зафиксировано 1368 правонарушений (около 45-ти в сутки), а в январе 1918 года уже только 699[637].
Однако подобные публикуемые данные, на наш взгляд, являлись попыткой продемонстрировать успехи советской власти в борьбе с одной из наиболее значимых на тот момент проблем, а не следованием реальной статистике. Авторитет властных структур, призванных бороться с бандитизмом, был крайне низок. Характерен пример, приведенный в центральном органе левых эсеров «Знамя труда». «Сегодня к дому булочника Николаева, на 1 Мещанской улице, подъехал грузовик, в котором было около 25 вооруженных человек. В это время мимо дома проходил отряд милиционеров. Неизвестные предъявили последним ордер на обыск квартиры Николаева и потребовали сопровождать их. Милиционеры согласились. Но едва все они только вошли в квартиру, бандиты скомандовали «руки вверх» и открыли огонь. В результате было убито девять милиционеров и четыре члена семьи Николаева. Убийцы успели скрыться»