Только я ничего не смог придумать, чтоб поговорить. Хотел было спросить, как она шлюхой стала и всяко-разно, только забоялся. Да и по-любому, наверно, она б не сказала.
– Вы же не из Нью-Йорка, правда? – наконец спрашиваю. Вот и все, что я сочинил.
– Из Голливуда, – отвечает. Потом встала и подошла к кровати, куда платье свое кинула. – Вешалка есть? – спрашивает. – Не хочу платье мять. С новья совсем.
– Конечно, – тут же отвечаю я. Я только рад был встать и сделать чего-нибудь. Отнес ее платье в гардероб и там его ей повесил. Уржаться можно. Мне как-то убого стало, когда я его вешал. Я подумал, как вот она идет в магаз и его покупает, и там никому невдомек, что она шлюха и всяко-разно. Продавцы, наверно, думают, обычная такая девка. Убого мне стало, как я не знаю что, – и фиг знает, почему.
Я снова сел и попробовал этот разговор все-таки продолжить. Она паршиво беседу вела.
– Вы каждую ночь работаете? – спрашиваю; жуть как прозвучало, как только я рот закрыл.
– Ага. – Она ходила по всему номеру. Взяла со стола меню и стала читать.
– А днем что делаете?
Она как бы плечами пожала. Вполне себе тощая.
– Сплю. В кино хожу. – Она отложила меню и посмотрела на меня. – Пошли давай, а? Что мне, всю ночь…
– Слушайте, – говорю. – Мне сегодня не очень по себе. У меня была бурная ночь. Богом клянусь. Я вам заплачу и всяко-разно, но вы не будете возражать, если мы не станем это делать? Вы не очень против будете? – Засада в том, что мне просто не в жиляк было. Больше тоскливо, чем стоял, сказать вам правду. От нее тоскливо. Ее зеленое платье в гардеробе висит и всяко-разно. А кроме того, я вообще не думаю, что у меня встал бы на того, кто весь день сидит в дурацком кино. По-честному, наверно, не встал бы.
Она подошла ко мне с такой уматной рожей, будто не поверила.
– Чего такое? – спрашивает.
– Ничего не такое. – Ух как меня заколотило. – Засада в том, что у меня очень недавно операция была.
– Ну? Где?
– На этом, как его, – на клавикорде.
– Да ну? А это, нахрен, где?
– Клавикорд? – говорю. – Ну, вообще-то он в спинномозговом канале. В смысле, вполне глубоко в спинномозговой канал закопался.
– Да ну? – говорит. – Это туго. – А потом она села, нафиг, мне на коленки. – Ты лапуся.
Меня так заколотило, что я врал себе дальше напропалую.
– Я еще не оправился, – говорю.
– Ты похож на парня из кино. На этого. Как его. В общем, сам знаешь. Как же, нахрен, его зовут?
– Фиг знает, – отвечаю. А она с коленей моих, нафиг, не слазит.
– Да знаешь. Он еще в той картине был с Мельвином Дагласом? Там еще, где мелкий братец у Мельвина Дагласа? Который еще за борт падает? Ну ведь знаешь, о ком я[21].
– Нет, не знаю. Я стараюсь в кино как можно реже ходить.
Тут она давай со мной чудить. Дуболомно так и всяко-разно.
– Вы бы не против перестать? – спрашиваю. – Я не в настроении, я ж вам только что сказал. Я недавно операцию перенес.
Только она с коленок моих ни встала, ничего, а поглядела на меня так гнусно, что мама дорогая.
– Слышь, – говорит. – Я спала вообще, когда этот долбанутый Морис меня разбудил. Если ты думаешь, я…
– Я же сказал, я вам заплачу, что пришли, и всяко-разно. По-честному. Грошей у меня много. Просто я практически только оправляюсь после очень серьезной…
– А какого ж хера тогда ты сказал этому долбанутому Морису, что тебе девка нужна, а? Если у тебя, нафиг, операция на твоем, нафиг, как его там. А?
– Я думал, мне лучше станет, а не стало. Я слегка не подрассчитал. Кроме шуток. Извините. Если вы на секундочку встанете, я схожу за бумажником. Честно.
Разозлилась она, как не знаю что, но встала у меня, нафиг, с колен, чтоб я сходил к комоду за лопатником. Я вытащил пятерку и отдал ей.
– Большое спасибо, – говорю. – Огроменное просто спасибо.
– Это пятерка. А стоит десятку.
Чудит, сразу видать. Вот чего-то такого как раз я и боялся – по-честному боялся.
– Морис сказал – пятерку, – говорю. – Сказал, пятнадцать до полудня, пятерку за палку.
– Десять за палку.
– Он сказал – пять. Мне очень жаль – по-честному, – но больше я ничего не выкачу.
Она вроде как бы пожала эдак плечами – как раньше, – а потом говорит, очень холодно:
– Ты мне платьице не принесешь? Или тебе слишком трудно? – Не малявка, а жутик какой-то. Даже этим своим корявым голосочком напугать может. Да будь она старой шлюхой, с кучей краски на роже и всяко-разно, и то не была б таким жутиком.
Я пошел и сходил за ее платьем. Она его надела и всяко-разно, потом сгребла с кровати верблюжье пальто.
– Пока, нищеброд, – говорит.
– Пока, – говорю. Ни спасибо ей не сказал, ничего. Ну и хорошо, что не сказал.
Когда эта Солнышко ушла, я немного посидел в кресле и выкурил пару сиг. Снаружи светало уже. Ух как мне было гнило. Так тоскливо, что вы себе и представить не можете. И я тогда вот чего – я начал вслух как бы разговаривать, с Олли. Я так делаю иногда, если совсем невпротык. Твержу ему, чтоб домой шел, брал велик и ждал меня перед домом Бобби Фэллона. Бобби Фэллон совсем недалеко от нас в Мэне жил – ну, то есть давно еще. В общем, там вот что было: однажды мы с Бобби собрались на великах на озеро Седебего. Хотели пожрать с собой взять, воздушки – ну, мы ж пацаны и всяко-разно, думали, чего-нибудь из воздушек настреляем. А Олли, короче, услыхал, как мы договариваемся, и тоже захотел, а мы не взяли. Я ему сказал, что он еще мелкий. Поэтому теперь время от времени, когда мне сильно тоскливо, я ему все время повторяю: «Ладно. Дуй домой, бери велик и жди меня перед домом Бобби Фэллона. Чтоб пулей». Фигня не в том, что я его с собой не брал, когда сам ходил куда-нибудь. Я брал. А вот в тот день не взял. Он не разозлился – он никогда ни на что не злился, – только я все равно про это думаю, когда мне очень тоскливо.
Наконец, в общем, я разделся и залез в постель. Хотел помолиться или как-то, когда улегся, только не смог. Я не всегда могу молиться, если хочется. Во-первых, я вроде как атеист. Иисус мне в струю и всяко-разно, а прочая фигня в Библии по большей части – фуфло. Взять Апостолов, к примеру. Сказать вам правду, они меня раздражают, как не знаю кто. Когда Иисус помер и всяко-разно, они еще ничего, а пока был жив, они Ему столько же пользы приносили, что дырка в башке. Только подставляли Его по-всякому. Мне в Библии почти все нравятся больше Апостолов. Если по правде, так больше всех после Иисуса в Библии мне нравится этот псих и всяко-разно, который в склепах жил и все камнями себя побивал. Мне этот гад в десять раз больше Апостолов нравится, бедолага. Я все время из-за него в свары ввязывался, когда в Вутоне учился, с тем пацаном, что дальше по коридору жил, с Артуром Чайлдзом. Этот Чайлдз был квакер и всяко-разно, и все время Библию читал. Нормальный такой пацан, мне он нравился, но вот как до фигни всякой в Библии дойдет – сразу с ним собачимся. Он все твердил, что мне если не нравятся Апостолы, то Христос и всяко-разно тоже не нравится. Говорит, любить их полагается потому, что Христос их сам выбрал. Я говорю: я знаю, что выбрал, но выбирал-то он их наобум. Говорю, у Него ж не было времени ходить и всех анализировать. Я Христа ни обвиняю, никак. Он же не виноват, что Ему времени не хватило. Помню, спросил этого Чайлдза, как он считает – Иуда, тот, что Христа предал и всяко, в Ад после самоубийства отправился или как? Чайлдз говорит: конечно. И вот тут как раз я с ним не согласился. Говорю: спорнем на тыщу, что Христос никогда этого Иуду в Ад не сошлет. И сейчас спорнул бы, если б тыща была. Я думаю, любой Апостол Иуду бы в Ад отправил и всяко-разно – да еще и вприпрыжку, – но на что угодно спорнуть, Христос бы так делать не стал. А этот Чайлдз говорит, у меня засада в том, что я в церковь не хожу или как-то. Тут он в каком-то смысле прав. Не хожу. Во-первых, штрики у меня разной веры, а все дети в семье – атеисты. Сказать вам правду, я священников даже не перевариваю. У тех, что в школах были, куда я ходил, у всех такие поповские голоса, когда проповеди свои читают. Господи, как же я их ненавижу. И нет бы нормальными голосами говорить. А то как пасть раскроют – такое фуфло.
Ладно, в общем, когда я лежал в постели, помолиться у меня ни шиша не вышло. Только начну, как прямо вижу: эта Солнышко меня нищебродом обзывает. Наконец я не выдержал, сел на кровати и выкурил еще сигу. На вкус – параша. Я, наверно, две пачки уже выкурил, как из Пенси свалил.
Вдруг ни с того ни с сего, пока я лежу там и курю, кто-то в дверь стучит. Я надеялся, что это не ко мне в дверь стучат, но все-таки мне отлично известно было, нафиг, что ко мне. Фиг знает, откуда, но знал. И кто там, тоже знал. Я телепат.
– Кто там? – спрашиваю. Я нехило так испугался. Ссыкун я насчет такой хреноты.
А там только снова постучали. Громче.
Наконец я слез с кровати в одной пижаме и открыл дверь. Даже свет включать не надо было, потому что уже день. Там стояли эта Солнышко и Морис – субчик из лифта.
– Что такое? Вам чего надо? – говорю. Ух, а голос у меня дрожит, как я не знаю что.
– Да ничё особого, – говорит этот Морис. – Тока пятерку. – Он за них обоих разговаривал. Эта Солнышко только рядом стоит, рот разинув и всяко-разно.
– Я ей уже заплатил. Пятерку дал. Спросите сами, – говорю. Ух как же у меня голос-то дрожит.
– Десятка, шеф. Я ж те сказал. Десятка за палку, пятнашка до полудня. Я те грил.
– Вы не это мне сказали. Вы сказали пятерку зараз. Сказали, пятнадцать до полудня, – это да, но я отчетливо слышал, как вы…
– Рассупонивайся, шеф.
– Чего ради? – говорю. Ох, это сердце меня чуть из комнаты, нафиг, не выталкивало. Все-таки надо было хоть одеться, что ли. Жуть, когда стоишь в одной пижаме и какая-то вот такая хренота творится.