– Да. Еще бы, – говорю. Это я просекал. – Только вы не правы насчет этой ненависти. В смысле – футболистов ненавидеть и все дела. По-честному не правы. Я мало кого ненавижу. Я могу чего – я могу их поненавидеть сколько-то, как этого типуса Стрэдлейтера в Пенси и еще одного тамошнего знакомого моего, Роберта Экли. Я время от времени их и ненавидел, куда деваться, только долго это не тянется, я вот в каком смысле. Через некоторое время, если я их не вижу, если они в комнату не заходят или я их в столовке пару раз не встречаю, мне их как бы не хватать начинает. В смысле, мне их как бы не хватает.
Мистер Антолини долго ничего не говорил. Встал, взял еще кусок льда и сунул себе в стакан, потом опять сел. Видно было, что думает. А мне все хотелось, чтобы он утром договорил, не сейчас, только его распирало. Людей вообще распирает поговорить, когда тебя никуда не распирает.
– Ладно. Послушай-ка минутку… Может, выражу я это не так памятно, как хотелось бы, но через день-другой я напишу тебе письмо. Тогда все сразу и поймешь. Но ты все равно послушай. – Он весь такой сосредоточился снова. Потом говорит: – Это падение, к которому ты, как мне кажется, несешься, – это особое падение, кошмарное. Падающему не дозволяется ни почувствовать, ни услышать, как он рухнет на дно. Он только падает и падает. Вся эта лабуда предназначена для тех, кто в тот или иной миг своей жизни искал такого, что не могла предоставить им среда. Либо они считали, что среда им этого не может предоставить. И они бросили искать. Бросили, еще толком не начав. Следишь за мыслью?
– Да, сэр.
– Точно?
– Да.
Он встал и плеснул себе в стакан еще бухла. Затем снова сел. И вполне себе долго ни шиша не говорил.
– Не хочу тебя пугать, – говорит потом, – но мне очень ясно видится, как ты доблестно, тем или иным манером, гибнешь ради некоей весьма недостойной цели. – Он уматно так на меня посмотрел. – Если я тебе кое-что напишу, ты прочтешь внимательно? И сохранишь?
– Ну да. Еще бы, – говорю. И сохранил, да. У меня эта его бумажка до сих пор с собой.
Он подошел к столу в другом углу и, не садясь, что-то написал на листочке. Потом вернулся и сел с этим листочком.
– Странное дело, но написал это не поэт-практик. Написал это психоаналитик по имени Вильгельм Штекель[42]. Вот что он… ты со мной?
– Ну да, еще б.
– Вот что он сказал: «Незрелая натура отличается тем, что желает доблестно погибнуть во имя цели, а натура зрелая – тем, что ради той же цели желает смиренно жить».
Потом нагнулся и протянул мне листок. Я сразу прочел, как он мне его дал, потом сказал спасибо и всяко-разно и сунул в карман. Нормально так, что он столько труда вложил. По-честному. Засада только в том, что не в струю мне было сосредоточиваться. Ух как же я вдруг утомился.
А по нему и не скажешь, что он хоть сколько-то устал. Только вроде как вполне себе под градусом.
– Сдается мне, настанет такой день, – говорит, – когда ты вынужден будешь задуматься, куда тебе идти. А затем тебе надо будет нацелиться в эту сторону. Только сразу же. Нельзя будет терять ни минуты. Тебе, по крайней мере.
Я кивнул, потому что он прямо на меня таращился и всяко-разно, но я не сильно просекал, о чем это он. Мне нормально так казалось, что секу, только я не очень тогда был уверен. Слишком, нахер, утомился.
– И не хотелось тебе говорить, а надо, – говорит, – но сдается мне, что как только у тебя возникнет более-менее четкое представление о том, куда ты хочешь идти, первым твоим шагом будет примениться в школе. Придется. Ты же ученый – нравится тебе эта мысль или нет. Ты влюблен в знания. И мне сдается, что ты поймешь, преодолев всех этих мистеров-винусов и их навыки ре…
– Мистеров Винсонов, – говорю. Он имел в виду всех этих мистеров Винсонов, а вовсе никаких не Винусов. Хотя не надо было его перебивать.
– Ладно, мистеров-винсонов. Преодолев всех этих мистеров-винсонов, ты начнешь приближаться – то есть, конечно, если захочешь, если будешь искать и ждать их, – к тем сведениям, которые станут очень и очень дороги твоей душе. Среди прочего, ты обнаружишь, что не тебя первого сбивает с толку, пугает и даже отвращает человеческое поведение. Ты взволнованно и возбужденно поймешь, что в этом ты никоим образом не одинок. Многие множества людей уже бывали в таком же нравственном и духовном смятении, как ты сейчас. К счастью, некоторые оставили свидетельства этих своих смятений. Ты станешь учиться у них – если захочешь. И настанет такой день, когда кто-то станет учиться у тебя – и если тебе будет что предложить. Это прекрасно и взаимно устроено. И дело не в образовании. Дело в истории. В поэзии. – Он умолк и неслабо отхлебнул. Потом снова начал. Ух как же его распирало. Хорошо, что я его ни перебивал, ничего. – Я не пытаюсь тебе сказать, – говорит, – что подарить миру нечто ценное способны лишь образованные и ученые люди. Это не так. Говорю я вот что: образованные и ученые люди, если они люди блистательные и творческие, а это, к сожалению, редкость, – скорее способны оставить эти более ценные свидетельства, нежели люди просто блистательные и творческие. Они выражаются яснее, им обычно свойственна страсть доводить всякую мысль до конца. И, самое важное, в девяти случаях из десяти в них больше смирения, нежели у мыслителя неученого. Ты вообще следишь за нитью?
– Да, сэр.
Он опять сколько-то ничего не говорил. Фиг знает, приходилось вам так или нет, но это ж вроде как трудно – сидеть и ждать, когда кто-нибудь что-нибудь скажет, пока они думают и всяко-разно. Трудней некуда. Я сильно старался не зевнуть. Не то чтобы мне скучно было или как-то, фиг там, но мне вдруг жутко захотелось спать.
– Академическое образование даст тебе и кое-что еще. Если ты его не сразу бросишь по пути, оно тебе начнет подсказывать, каков размер твоего разума. Что ему будет впору, а что – может, и нет. Через некоторое время ты осозна́ешь, какие мысли подходят твоему разуму. С одной стороны, это может сэкономить тебе невероятно много времени, иначе потраченного на примерку идей, которые тебе не идут, не к лицу. Ты начнешь постигать свои подлинные размеры и одевать свой разум соответственно.
И тут ни с того ни с сего я зевнул. Вот гадство, грубиян, но что ж я тут мог поделать!
А мистер Антолини только рассмеялся.
– Пошли, – говорит и сам встал. – Застелим тебе диван.
Я пошел за ним – к этому шкафу, где он попробовал вытащить с верхней полки простыни и одеяла, и прочую фигню, только со стаканом в руке ему не удавалось. Поэтому он все выпил, поставил стакан на пол и только после все снял. Я помог перетащить все это к дивану. Мы его вместе застилали. У мистера Антолини это не очень путёво получалось. Ни заткнул ничего никуда, ни как-то. Мне-то наплевать. Я б и стоя заснул, так я утомился.
– Как все твои женщины?
– Ничего. – Паршиво я беседу поддерживал, только не в струю мне было.
– Как Сэлли? – Эту Сэлли Хейз он знал. Я их как-то познакомил.
– Нормально. Сегодня я с ней на свиданку ходил. – Ух, а казалось, что лет двадцать назад! – У нас с ней уже не очень много общего.
– Чертовски привлекательная девушка. А как та, другая? Ты мне про нее рассказывал, из Мэна?
– А – Джейн Гэллахер. Нормально. Завтра я ей, наверно, звякну.
Тут мы уже диван и застелили.
– Все в твоем распоряжении, – говорит мистер Антолини. – Только не знаю, что ты будешь с этими своими ножищами делать.
– Да нормально. Я привык к коротким кроватям, – говорю. – Большое спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини сегодня просто мне жизнь спасли.
– Где ванная, ты знаешь. Если что вдруг понадобится – ори. Я еще в кухне посижу – свет тебе не будет мешать?
– Не-а, еще чего. Спасиб большое.
– Ладно. Спокойной ночи, красавчик.
– Спок-ночи, сэр. Большое спасибо.
Он ушел в кухню, а я сходил в ванную, разделся и всяко-разно. Зубы почистить я не мог – щетки не было. И с пижамой голяк, а мистер Антолини одолжить мне забыл. Поэтому я просто вернулся в гостиную и выключил такую лампочку возле дивана, а потом в одних трусах улегся. Слишком короткий – диван в смысле, – но я точняк мог бы и стоя заснуть, даже глазом бы не моргнул. Пару секунд я полежал еще просто так – думал про все, что мне мистер Антолини наговорил. Как размер своего разума отыскать и всяко-разно. Нормально так головастый он парень, по-честному. Только глаза у меня сами закрывались, и я заснул.
А потом чего-то стало такое. Мне даже не в жилу про это рассказывать.
Я ни с того ни с сего вдруг проснулся. Фиг знает, ни сколько времени, ничего, только я проснулся. Что-то почувствовал у себя на голове – чью-то руку. Ух как я, нахер, обоссался. А это чего было – это мистера Антолини рука была. И он чего – он сидел на полу возле самого дивана, в темноте и всяко-разно, и как бы гладил меня, или похлопывал, нафиг, по башке. Ух, спорнем, я на тыщу футов прям подскочил.
– Чё за херня? – спрашиваю.
– Ничего! Просто сижу, любуюсь…
– Вы чего вообще делаете? – снова спрашиваю я. Я просто не знал, что еще, нахер, тут сказать – в смысле, неудобняк же, как не знаю что.
– А чуть потише, а? Я просто сижу…
– В общем, мне пора, – говорю: ух как же меня затрясло! Стал натягивать штаны в темнотище. Еле получилось, так я, нафиг, дергался. Да я больше, нафиг, извращенцев знаю, по школам и всяко-разно, чем вообще в жизни бывает, и они всегда извращаются, если я с ними рядом.
– Куда пора? – спрашивает мистер Антолини. Он пытался выглядеть, нафиг, как ни в чем не бывало, и бесстрастно, и всяко-разно, только бесстрастия, нафиг, ни хера у него не выходило. Уж поверьте на слово.
– Я чемоданы оставил на вокзале и всяко-разно. Я их лучше, пожалуй, схожу и заберу. У меня там вся фигня.
– Никуда они до утра не денутся. Ложись обратно давай. Я тоже пойду лягу. Что с тобой такое?