– Нет, благодарю вас, – ответила она. – Вообще-то я ем как птичка.
Я откусил сам и заметил, что в Огайо края довольно дикие.
– Я знаю. Мне знакомый американец рассказывал. Вы – одиннадцатый американец, которого я знаю.
Гувернантка уже настоятельно сигнализировала ей, чтобы возвращалась за их столик – по сути, чтобы прекратила досаждать человеку. Гостья моя тем не менее спокойно подвинула стул на дюйм-другой – так, чтобы ее спина предотвращала любые сношения с родным столом.
– Вы ходите в секретную школу разведки на холме, правда? – хладнокровно поинтересовалась она.
Военную тайну я, разумеется, блюл и потому ответил, что в Девон приехал для поправки здоровья.
– Да что вы, – ответила она. – Я, знаете, вообще-то родилась не вчера.
Я сказал, что в этом и не сомневался. Отпил чаю. Меня вдруг слегка смутила собственная поза, и я чуточку выпрямился на стуле.
– Мне кажется, вы для американца культурный, – задумчиво произнесла моя гостья.
Я ответил, что вообще, если вдуматься, говорить так – все-таки снобизм, а я надеюсь, это ее недостойно.
Она покраснела – тем самым даровав мне светскую уверенность, которой мне так не хватало.
– Что ж. Большинство американцев, которые попадались мне, ведут себя как животные. Постоянно мутузят друг друга, бранят всех – и знаете, что один сделал?
Я покачал головой.
– Бросил пустую бутылку из-под виски в тетино окно. Большая удача, что оно было открыто. Но разве это, по-вашему, культурно?
По-моему, не особенно, но я так не сказал. Ответил, что солдаты по всему миру давно не были дома, и только очень немногим в жизни перепадали какие-то блага. Сказал, что, по-моему, большинство людей способны понять это и сами.
– Вероятно, – произнесла моя гостья без убежденности. Снова подняла руку к мокрой голове, ухватила несколько вялых светлых прядей и попробовала прикрыть ими края ушей. – У меня волосы хоть выжимай, – сказала она. – Я жутко выгляжу. – Посмотрела на меня. – Если сухие, они изрядно волнистые.
– Я вижу, это правда.
– Не вполне кудрявые, но изрядно волнистые, – сказала она. – Вы женаты?
Я ответил, что да. Она кивнула.
– И вы отчаянно влюблены в свою жену? Или это слишком личное?
Я ответил, что, если будет слишком, я ей сообщу.
Она вытянула руки чуть дальше по столу, и, помню, я поймал себя на мысли: сделать бы что-нибудь с этими ее огромными часами – может, посоветовать носить их на талии вместо ремня.
– Обычно я не сугубо контактна, – сказала она и посмотрела мне в лицо, проверяя, известно ли мне значение этого слова. Но я ничем себя не выдал. – Я подошла единственно потому, что мне показалось, будто вы до крайности одиноки. У вас до крайности чуткое лицо.
Я сказал, что она права – мне и впрямь было одиноко, и я очень рад, что она подошла.
– Я готовлю себя к большей сострадательности. Тетя говорит, что я сугубо холодная личность, – сказала она и вновь пощупала макушку. – Я живу с тетей. Она личность до крайности добрая. После маминой кончины она делает все возможное, чтобы мы с Чарлзом были приспособлены.
– Я рад.
– Мама была личность до крайности культурная. И во многом изрядно чувственная. – Теперь в ее взгляде читалась некая напряженность. – Вы находите меня сугубо холодной?
Я ответил, что вовсе нет – совершенно напротив. Сказал, как меня зовут, и спросил ее имя.
Она помедлила.
– Меня зовут Эсме́. Не думаю, что мне в данный миг следует сообщать вам и фамилию. У меня имеется титул, а на вас титулы могут нагонять робость. Они со всеми американцами, знаете ли, так поступают.
Я ответил, что это вряд ли, но, быть может, не разглашать пока титул – мысль неплохая.
Тут я ощутил у себя на затылке чье-то теплое дыхание. Обернулся – и мы едва не столкнулись носами с младшим братом Эсме. Презрев меня, он пронзительным дискантом обратился к сестре:
– Мисс Мегли сказала, чтоб ты пришла и допила чай!
Передав сообщение, он удалился на стул справа, между мною и сестрой. Я с интересом его оглядел. В коричневых шортах из шетландской шерсти, темно-синем джерси, белой рубашке и с полосатым галстуком выглядел он великолепно. Уставился на меня огромными зелеными глазами.
– Почему в кино целуются косо? – вопросил он.
– Косо? – не понял я. В детстве эта проблема и меня озадачивала. Я ответил: наверное, потому, что носы слишком длинные, и актеры не могут никого целовать головой вперед.
– Его зовут Чарлз, – сказала Эсме. – Он до крайности смышлен для своих лет.
– А глаза-то какие зеленые. Правда, Чарлз?
Чарлз глянул на меня с презрением, которого такой вопрос и заслуживал, затем проерзал по сиденью, пока целиком не съехал под стол, и лишь голову упер в спинку, точно при борцовском мостике.
– Оранжевые, – придушенно произнес он, вперившись в потолок. Взял краешек скатерти и накрыл им симпатичную серьезную мордашку.
– Временами он смышлен, временами нет, – сказала Эсме. – Чарлз, ну-ка сядь ровно!
Тот остался как был. И, похоже, затаил дыхание.
– Он очень скучает по отцу. Тот пэ-а-эл в Северной Африке.
Я сказал, что это прискорбно.
Эсме кивнула.
– Отец его боготворил. – Она задумчиво вгрызлась в заусенец на большом пальце. – Он очень похож на нашу мать – Чарлз, я имею в виду. А я – в точности отец. – Она продолжала грызть заусенец. – Моя мать была женщиной порядочных страстей. Она экстраверт. А отец – интроверт. Хотя они вполне сочетались – с поверхностной точки зрения. Если быть до конца откровенной, отцу требовалась более интеллектуальная спутница жизни, нежели моя мать. Он был до крайности блестящий гений.
Я чутко дожидался дальнейших сведений, но их не последовало. Я перевел взгляд на Чарлза – теперь тот лег щекой на сиденье. Заметив, что я на него смотрю, закрыл глаза – сонно, ангельски, – а потом высунул язык, отросток поразительной длины, и выдал длительный фырчок, который в моей стране сочли бы достославной данью близорукому бейсбольному арбитру. Вся чайная содрогнулась.
– Перестань, – сказала Эсме, явно этим не потрясенная. – Он видел, что так поступил американец в очереди за рыбой с картофелем, и теперь повторяет, когда ему скучно. Прекрати немедленно, или я отправлю тебя прямиком к мисс Мегли.
Чарлз распахнул глазищи, показывая, что угрозы сестры он услышал, но в целом отнюдь не встревожился. Потом снова закрыл глаза и щеки от сиденья не оторвал.
Я заметил, что ему, возможно, стоило бы припасти это – я имел в виду «бронксский привет» – до тех пор, когда полностью унаследует титул. Если у него он тоже имеется то есть.
Эсме оделила меня долгим и слегка критичным взглядом.
– У вас сухой юмор, не так ли? – сказала она с легкой тоской. – Отец утверждал, что у меня никакого чувства юмора нет. Что я не приспособлена к жизни, поскольку у меня отсутствует чувство юмора.
Не сводя с нее глаз, я закурил и ответил, что, по-моему, чувство юмора в настоящих передрягах бесполезно.
– Отец утверждал, что полезно.
То было скорее кредо, чем опровержение, поэтому я быстро сменил лошадей. Кивнул и сказал, что отец ее, вероятно, смотрел вдаль, а я так далеко не заглядываю (что бы это ни значило).
– Чарлз скучает по нему до чрезвычайности, – через секунду произнесла Эсме. – Он был чрезвычайно милый человек. И до крайности привлекательный внешне к тому же. Не то чтобы внешность много значила, но все же. У него был сугубо проницательный взгляд – для человека, по существованию своему доброго.
Я кивнул. И сказал, что, насколько я понимаю, отец ее обладал довольно необычайным словарным запасом.
– О да – вполне, – ответила Эсме. – Он был архивариус – любитель, разумеется.
В этот миг я почувствовал, как мне по плечу назойливо стучат – почти колотят – справа. Я повернулся к Чарлзу. На стуле он сидел уже, в общем, приемлемо, только ногу подогнул под себя.
– Что одна стена сказала другой? – пронзительно спросил он. – Это загадка!
Я задумчиво возвел глаза к потолку и вслух повторил вопрос. Затем ошеломленно глянул на Чарлза и объявил, что сдаюсь.
– До встречи на углу! – на пределе громкости последовала соль шутки.
Сильнее всего развеселила она самого Чарлза. Показалась ему невыносимо смешной.
Эсме даже пришлось обойти стол и постучать его по спине, будто он поперхнулся.
– Ну-ка перестань, – сказала она. Затем вернулась на место. – Он задает эту загадку всем, с кем знакомится, и всякий раз у него припадок. Обычно у него еще слюни текут, когда он смеется. Ну-ка перестань, пожалуйста.
– Но это одна из лучших загадок, которые я слыхал, – сказал я, наблюдая за Чарлзом, который очень медленно приходил в себя. В ответ на такой комплимент он съехал по сиденью значительно ниже и снова до самых глаз прикрыл лицо краем скатерти. Затем взглянул на меня поверх края этими своими глазищами, и в них постепенно гасло веселье и разгоралась гордость человека, у которого в запасе есть стоящая загадка-другая.
– Могу я поинтересоваться, кем вы работали до того, как поступили в армию? – спросила меня Эсме.
Я ответил, что вообще не работал – за год до этого я только выпустился из колледжа, но мне хотелось бы считать, что я профессионально пишу рассказы.
Эсме учтиво кивнула.
– Публиковались? – спросила она.
Вопрос был знакомый и неизменно болезненный – я никогда не отвечал на него по счету раз-два-три. Я начал объяснять, что большинство американских редакторов – это кучка…
– Мой отец писал прекрасно, – перебила меня Эсме. – Я храню сколько-то его писем для потомков.
Я ответил, что это очень хорошее дело. И как раз взглянул на эти ее огромные наручные часы, похожие на хронограф. Спросил, не отцовские ли.
Эсме церемонно взглянула на запястье.
– Да, его, – ответила она. – Он их мне вручил перед тем, как нас с Чарлзом эвакуировали. – Смутившись, убрала руки со стола. – В чистом виде памятка о нем, разумеется. – Она направила разговор в другое русло: – Я была бы до крайности польщена, если бы вы когда-нибудь написали рассказ исключительно для меня. Я читаю запоем.